Она садится и некоторое время слушает музыку, закрывает глаза и постепенно расслабляется. Вокруг – приливы и отливы, течения среди течений. Когда музыка смолкает, она открывает глаза. Она держится за свой медальон – нежно потирает большим пальцем его и цепочку над белым шрамом в том месте, где короткое лезвие бледного рассекло ее плоть десятилетия назад. Мужчины и женщины на танцполе меняются, и группа заводит новую песню – на сей раз медленную, с первой грустной ноты, на электрогитаре. У нее начинают зудеть моляры. «Что-то здесь не так, – думает она. – Что-то изменилось». Она ощущает это, точно как хищник, пришедший на водопой, может почуять другого на противоположном берегу ручья. Она поднимается со стула, выпрямляется, вытягивает шею, будто выискивая что-то, сама не зная что – след, лицо, тень. Боль из зубов поднимается в носовые пазухи, разливается по грудине, и ее сердце качает свежую кровь, в пальцах рук и ног ощущается пощипывание. Не отдавая себе отчета, она встает на набитое соломой сиденье стула, и хотя тот покачивается, он ее выдерживает – ведь она легкая, такая легкая, – и где-то рядом дурацкий ковбой начинает хлопать в ладоши и кричать. Она не обращает на него внимания, она видит весь танцпол и каждого, кто здесь присутствует. Но здесь нет никого особенного, ни следов, ни теней, но все же что-то не так, что-то здесь лучше, что-то, с чем она ни разу не сталкивалась в своих странствиях… кто-то, как я? …нет, не совсем. Не как она. И вот она видит его: он стоит, прислонившись к дальней стене, упершись черным ботинком в дешевую деревянную обшивку, зацепив большой палец левой руки за карман джинсов, а в правой держа банку пива. На нем голубая джинсовая куртка с двумя розами, нашитыми на каждое плечо. На шее выступает кадык, лицо покрыто щетиной, глаза близко посажены. На голове черная шляпа. Она следит за его взглядом: женщина, лет под тридцать, сидит в другой части помещения, откинув соломенную шляпку, и встречает его взгляд с улыбкой – уже не в первый раз за вечер. Старый шрам на верхней губе – тонкая белая полоска. Рю понимает: «Он не как я, но он такой же. Потому что он убийца. Не просто тот, кто убил когда-то, а именно тот, кто убивает». Она чувствует, как эта истина пересекает пространство между ними и электризуется, и ее остывшее нутро начинает сиять, нагревается и излучает тепло. Рю чувствует, что стул под ней качается сильнее, и понимает: это потому, что у нее дрожат ноги. Она кладет руку на спинку, затем садится на него. Опрокидывает солонку на столике, зацепив ее рукой. Делает глубокий вдох, желая, чтобы эта волна, чего бы то ни было – не голода, но чего-то еще, чего-то другого, – миновала, и когда ее руки почти перестают дрожать, поднимается и пересекает танцпол. Сначала протискиваясь между телами, но уже вскоре расталкивая всех перед собой. Она теряет его из поля зрения, а когда наконец выходит из толпы – на его месте под неоновой вывеской пива «Мишлоб» никого нет. Она замечает, что он направляется через танцпол навстречу девушке. Она берет пиво, которое он оставил на столе, нюхает крышку банки. Прикасается к металлу языком. На танцполе раздается короткий крик, бьется стекло. Группа на сцене продолжает играть, но несколько танцующих пар сбавили обороты и взволнованно вцепились друг в друга. Ковбой – «мой ковбой» – сопротивляется в хватке мужчины намного крупнее его, мускулистого, в тесной синей футболке с пуговицами из искусственного жемчуга. Она вместе с кучкой других выходит на стоянку, где здоровяк наносит два-три удара ковбою – будто вбивает кувалдой столбики забора. Девушка в соломенной шляпке вылетает из зала и, будто кошка, запрыгивает здоровяку на спину, визжа. Ковбой в куртке с розами выкарабкивается из-под них, и затем все трое сливаются в вихре пыли и криков. Рю придерживается края толпы. Большинство здесь – мужчины, некоторые – те же, кто курил и плевался, опершись на бамперы и наблюдая за ней, пока она проходила здесь меньше часа назад. Но сейчас они ее не замечали. Девушка в соломенной шляпке со шрамом на губе лежит на земле, юбка у нее высоко задралась. Здоровяк уходит прочь, сплевывая кровью и вытирая красные полосы на щеке. – Чокнутая сучка, – слышит Рю его слова. Он забирается в свой пикап и с ревом двигателя взметает шинами гравий, а когда пыль оседает, девушка со шрамом подползает к ковбою в куртке с розами, и толпа, смеясь, разбредается. Рю протягивает руку, почти бездумно, и хватает за запястье проходящего мимо курильщика-плевальщика. Он поворачивается и смотрит на нее, и удивление на его лице меркнет, а глаза тускнеют. Рю говорит ему: – Мы пойдем за ними, – и он просто кивает с приоткрытым ртом. Затем бросает сигарету и достает из кармана связку ключей. – Мой там, – говорит он, указывая на пикап, который, на ее взгляд, ничем не отличается от любого другого пикапа на свете. Девушка со шрамом помогает ковбою встать, и они, смеясь, уходят в темноту. Рю уже долго сидит в кабине курильщика-плевальщика, наблюдая за окном квартиры, за чьими занавесками некоторое время назад слились тени ковбоя и девушки. Пикап стоит в темном углу парковки жилого комплекса, закрытый соснами от тусклого прохода, где не горело ни одной флуоресцентной лампы. За домом простираются темные равнины к западу от Бразоса. Курильщик-плевальщик обмяк на руле, из горла у него торчит плоская отвертка. После того как выключил фары и заглушил двигатель, он поднял отвертку с грязного пола и, по требованию Рю, всадил ее себе в шею. Она прижала его к себе, пока он дергался и брыкался, и аккуратно сдвинула деревянную ручку инструмента, чтобы приникнуть губами к ране и пить, мягко причмокивая и нежно поглаживая его щеку. Спустя некоторое время его жизнь оборвалась, и Рю столкнула его с руля и вытерла рот синей банданой, которую нашла у него в заднем кармане, и лишь тогда переключила внимание на дом. Ковбойский пикап припаркован у обочины. С кемпером на кузове, старый, потрепанный. Избитый временем. Красный «Роудраннер» с нарисованной на боку стрелой. Проходит час. Проходит другой. Она сидит и наблюдает. Ждет. Он выходит из квартиры под свет убывающей луны, отмахивается от мотыльков, летающих вокруг него. Низко надвинув шляпу, он быстро спускается по лестнице и садится в свой грузовик, заводит его и уезжает, завизжав ремнем вентилятора, точно как летучие мыши под мостом, где она убила бродягу. Она ждет, считая до десяти, а потом выходит. Тихо поднимается по ступенькам, подходит к двери. Та не заперта. Она тихо входит, закрывая дверь за собой. Здесь тесно и некрасиво, но гостиная с кухней по-своему бодрят. На стенах – ярко-желтые в цветочек обои, а в углу гостиной, на карточном столе, рядом со швейной машинкой, где свалены в кучу пластиковые куклы с обрывками ткани, стоит деревянная копия старого колеса обозрения с гондолами. Рю подходит к колесу, будто ребенок, и оглядывает его сверху донизу. «Какое старое», – первая ее мысль. «И красивое», – вторая. В каждой гондоле сидят две крошечные деревянные куколки, каждая в уникальном платье из дешевой ткани – из выброшенных лоскутов, судя по груде на столе, – но сшитых очень искусно. Рю находит девушку в ее спальне – та лежит голая, как пластиковая кукла на швейном столике. Ее тело поверх покрывал – ровненьких, приготовленных для нее. Руки вдоль тела, бледная, как слоновая кость, – вся, за исключением горла, которое было пурпурным, как апрельское небо. Рю стоит в проеме, уставившись на нее. Сцена вызывает у нее странное восхищение: такой смерти она не видела уже давно. Такой, где она наблюдатель – но не виновник. Она будто вошла в комнату по ошибке и стала свидетелем чего-то личного, деликатного. Она задерживается, чтобы осмотреть куколок на комоде, что стоит вдоль стены напротив кровати убитой. Они все фарфоровые – ребенок, девушка, женщина. Ребенок в шляпке. Остальные – наполовину одетые в лоскутные наряды, с завитыми волосами. У ребенка – большая голова, один глаз полуприкрыт, нет туфельки. Все еще не закончены – какой, должно быть, выглядела сама убитая при жизни. «Но он ее прикончил, – думает она, – мой ковбой». К платью одной из кукол, приставленных к зеркалу, булавкой прикреплен пластиковый бейдж – вроде тех, что носят продавцы в продуктовых магазинах. БАРБАРА. Рю смотрит мимо бейджа на собственное отражение в зеркале. Пристально смотрит. То, что она видит, совсем не похоже на румяную красавицу, которой присвистывали мужчины возле «Погонщика». То, что она видит, несмотря на два недавних кормления, и есть истина, которую всегда отражает стекло, какая бы свежая кровь ни бежала по ее венам: тощий призрак, с глазами, как два красных уголька, и кожей, как старая выделанная шкура. Зеркала, окна, полированное серебро – это все правда. Она не знает почему, но так и есть. «Я вообще еще существую?» Ее пронзает новая пугающая мысль: «Кем я вообще была когда-либо?» Она отводит взгляд. Затем идет по сохранившемуся запаху мужчины – с примесями дыма, кожи, пота и металла – в туалет, где на линолеуме бросается в глаза единственная яркая капля крови. Она поднимает глаза на плетеную корзину для мусора, где поверх катушек зубной нити и использованных тампонов лежит какая-то тряпка. Ткань смята, внутри – что-то сочащееся кровью. Она опускается на колено и касается тряпки кончиком пальца, затем подносит палец к языку и чувствует… ты не она, ты не она, ты не она его – вдруг – внутри себя. Он в бешенстве, в ужасе. Сердце колотится. Он сидит на крышке унитаза, пока девушка, Барбара, прижимаясь грудью к его плечу, наклоняется над ним и касается салфеткой его рассеченной, кровоточащей губы. Ничто ниже пояса не реагирует на ее прикосновения, ничуть. Он уже думает, что зря пришел и ему лучше уйти. Что бы он ни искал… ты не она, ты не она, не вся она …здесь этого нет. Но вместо того чтобы уйти, когда она поднимает его подбородок и целует в губы, мягко, нежно, он открывает рот и отвечает на поцелуй. Вскоре они вдвоем направляются в сторону спальни, сбрасывая одежду, а когда он кладет ее на кровать и возвышается над ней, а она начинает расстегивать на нем ремень, Рю понимает, что сделать то, ради чего он пришел, желал не он, а некто другой. Это был поступок человека, которого он знает лишь как «того, кто крадет мое лицо». Того, что берет его ремень в руку и велит девушке повернуться кругом, и она – улыбаясь, уверенная, что ее ждет что-то новенькое, захватывающее, греховное, – поворачивается. И тогда кожаный ремень обхватывает ее горло. Выходит не очень гладко. Несколько позже Рю открывает глаза и понимает, что стоит на коленях в туалете, закрыв ладонью рот. Крови на пальце больше нет, и на полу тоже. Ее вкус остался только на языке. Ее дыхание учащается. Она подтягивается к раковине и брызгает водой себе на лицо, делает несколько длинных, глубоких вдохов. Чувствует, как ее сердце перестает колотиться. Смотрит на свое отражение – и увиденная перемена заставляет ее ахнуть. Кожа на щеках затвердела, зрачки утратили свой желтоватый блеск. Они зеленые – какими она их и помнит. Ее собственные зеленые глаза, ясные и влажные. Лицо круглое и красивое, изящное. В правом глазу собирается слеза и стекает по щеке, но оставляет прозрачный, а не алый след. Вместе с этим приходит поток воспоминаний, чистых, как небо в Оклахоме ее юности. Ее подруга детства, полненькая девочка по имени Луиза, над которой издевался ее старший брат, Мэттью. Брат, которого она любила. Родная кровь и затхлый запах сена в амбаре той ночью, когда они совокупились. Ее отец держит своими ручищами рождающегося теленка, вытаскивает его, огромного, красного и скользкого, из материнской утробы. Прикосновение отца, когда он нежно кладет ладонь ей на макушку. Куриная голова на разделочном пне. Она вытирает слезы, опускает голову и видит, что вода теперь стала кровью, а когда поднимает – то уже начинает исчезать, чудовище со страшным белым черепом, всклокоченными волосами и вновь красными бездушными глазами. – Нет, – шепчет она, – прошу, нет. Она сжимает кулак и вонзает его в стекло, раскалывая и образуя на нем спиральную галактику. Возвращается в гостиную и переворачивает швейный столик, с силой швыряет кукол и колесо обозрения в стену. Стеклянная лампа разбивается, колесо – старое и хрупкое – рассыпается на куски. Кукол и деревянные гондолы она растаптывает ботинками. И только потом, наконец, падает на колени и садится, понурив голову. – Лишь кровь делает нас настоящими. Голос ее бледного – дразнит ее старой присказкой. Она усаживается на корточки на ковре. «Всего от одной капли крови, – думает она. – А если все тело?» – Да, – говорит ее бледный, улыбаясь. – Да, что тогда? Это что-то значит, так ведь, рубиновая моя? Но что? Что это значит, дитя? «Ясные зеленые глаза, – думает она. – Мои глаза».