– Смотрите! Смотрите, что Малкольм сделал! Братья стояли на краю стоянки, рядом с канавой, тянувшейся вдоль шоссе. Альфред скакал и носился кругами. Малкольм не двигался, молча уставившись на что-то в бурой траве. Сэнди сидел на шезлонге и переводил взгляд с Альфреда на маму, потом туда, над чем склонился, уперев руки в бока, Малкольм. «О нет», – пронеслось в голове у Аннабель. – В чем дело? – спросил Калхун. Сэнди резко вскочил раньше всех. Диего отставил гитару в сторону и помог встать Росендо. Все выстроились в ряд и увидели в свете бенгальского огня Альфреда, что Малкольм убил коробчатую черепаху, вставив бутылку-ракету запалом наружу ей в панцирь. Он просунул фейерверк в мягкую щель между головой и плечом и поджег запал. Взрыв вывернул черепашью шею и голову наружу, как рукав пальто. Лапы еще пытались шевелиться, ощущение полета до сих пор воздействовало на нервы в последнем проблеске сознания, стремящегося лишь достичь травы или поверхности асфальта за ней. На лапах виднелись яркие пятна желтого пигмента. Аннабель прикрыла рукой рот. – Черт, – выругался Калхун. Сэнди наклонился и коснулся панциря. Ничего не говоря. Не издавая ни звука. Просто сел перед черепахой и провел пальцами по грубой, бугристой поверхности. Диего обнял жену. Калхун сжал кулаки. – Отдайте это мне, – приказала Аннабель. Малкольм, завороженный содеянным, казалось, ее не слышал. Аннабель схватила его запястье и сжала. Мальчик закричал и выронил последнюю бутылку-ракету. Она вырвала фейерверк, с сердитым видом направилась к бассейну и, безо всяких колебаний, швырнула бутылку в воду. Фейерверк всплыл среди шариков. Она смотрела на бассейн, пока не стемнело настолько, что поверхность было уже не разглядеть. Тогда она почувствовала руку Калхуна у себя на плече. Затем отстранилась от него и продолжила убирать посуду и оберточную бумагу, запихивая все в черные целлофановые мешки, чтобы выбросить их на помойку возле офиса. После того как все ушли и гирлянда была выключена, Аннабель вышла из дома и обнаружила Калхуна в кафе, где тот стоял, склонившись над внутренностями «Селект-О-Матика». Он снял механизм каретки и положил его на стол. Автомат стоял перед ним голый, как пациент под наркозом, светясь изнутри мягким голубым светом. Калхун зажал в зубах ручной фонарик, сдвигая туда-сюда между контактами кусок газетной бумаги. Аннабель включила свет на кухне и приготовила кофе. Затем вынесла две чашки и поставила на стол перед Калхуном, сама устроившись спиной к стене. Они сидели в косых лучах света, что аккуратно обрамляли автомат. Калхун продолжал заниматься машиной, пока они разговаривали. – Малой спит? – спросил он. – Сразу уснул, – ответила Аннабель. Она разглядывала тени гаража с силуэтами перевернутых стульев на столах. – Ты вымоталась, – сказал он. – Просто устала, – сказала она. – Это большая разница. – Как между проливным дождем и моросящим, – сказал он. – Как в ночь нашего знакомства, – сказала Аннабель. – Уж меня промочило, – поправил он. Она улыбнулась. И вспомнила кое-что еще: как сидела в кабине его пикапа на стоянке «Сагуэро Армс» в Тайсоне, через округ отсюда, с ребенком в животе. В лобовое стекло можно было разглядеть розовую штукатурку «Сагуэро», голубой неон и старого команча, который сидел в металлическом кресле-качалке. Индеец был в чино[26], сандалиях и поношенной, в серых пятнах майке и курил сигару. – Он думает, это его ребенок? – спросил тогда Калхун. – Да, – сказала она. – Думает. – А сама подумала: «Я проклята. Обречена наблюдать за тем, как мужчины разбивают лагерь в долине моего сердца. Как ставят палатки, а потом строят дома…» – Я бы ему сказал, знаешь, – заметил Калхун. – Он же заходит в бар, четыре раза в неделю. Я бы сам ему сказал… – Я тогда с тобой никогда больше не заговорю. Она вспомнила, что уже грозилась ему этим. Но говорила ли она это всерьез? – Не надо было мне приносить эти фейерверки, – признал он теперь. – Мальчишки просто дурака валяли, и эта глупая жестокость… – Билли, – сказала она. Он посмотрел на нее, потом снова отвернулся к автомату. – Билли, – повторила она. Он перестал возиться. – Ты был дождем, – сказала она. Калхун посмотрел на нее в полумраке кафе, но ничего не ответил. Только слабо улыбнулся, той самой грустной улыбкой, в которую она влюбилась все эти годы назад, хотя и никогда не думала об этом до нынешнего момента. Он вернулся к «Селект-О-Матику». – У меня когда-то был племянник примерно возраста Сэнди. Ему римская свеча влетела в лицо. С фейерверками всегда так. – Ты заслуживаешь быть его отцом, – сказала Аннабель. Калхун на этот раз улыбнулся сам себе – улыбкой мужчины, довольного собой, и вставил тяжелый механизм каретки обратно в автомат. Он закрутил шурупы, подсоединил провода и отошел, чтобы посветить фонариком в сторону Аннабель, и заявил: – Ты поразительная женщина, Аннабель. – А ты хороший мужчина, Билли Калхун, ты что надо, а мне следовало давно это увидеть. Давным-давно. – Она наклонилась к нему и вытерла что-то черное с его щеки. – Теперь я это вижу. – Я всегда думал, это потому что я старый. – Старый и хорош собой. – Вы что, со мной флиртуете, мисс Гаскин? – Ты починил? – Почистил и подключил. В этой коробочке, оказывается, есть записи из… – Есть четвертак? – спросила она. Калхун улыбнулся и достал из кармана рубашки монетку, будто та была там всегда и только ждала этого случая. Аннабель не удивилась бы, если так оно и было. Она бросила монетку в прорезь и выбрала песню. Когда автомат заиграл, она повернулась к нему. – Я мог бы и догадаться, что ты выберешь «Тэмми», – сказал он. Женщина в автомате запела. – Может, отодвинешь стул и потанцуешь со мной, Билли Калхун? – спросила она, начиная двигаться в такт музыке. Он присоединился к ней. Ридер провел ту ночь в Тайсоне, в небольшом мотеле под названием «Сагуэро Армс». Большую часть вечера он рассказывал о случившемся шерифу округа Крокетт и детективу из полиции штата. Шериф носил седые усы и ковбойскую шляпу со свободно завязанным галстуком, а взгляд его был тяжелый, но ясный, как у старого филина. – Видит Бог, это совершенная бессмыслица, рейнджер, – сказал шериф. – В этом, сэр, я всецело с вами согласен, – ответил Ридер. Ридер взял свою дорожную сумку и портфель из вертолета, который в начале дня посадил на травянистом поле. Неподалеку оттуда в загоне паслось стадо верблюдов. Ридер остановился и понаблюдал немного за этим представлением какого-то ранчера о былом Западе. Шериф, предложивший подвезти Ридера в мотель, подошел, встал рядом с ним и заявил: – Здесь ни в какой правде утешения нет. Надеюсь, вы этого не забудете, когда будете писать отчет. Ридер стоял на парковке мотеля и смотрел, как отъезжает патрульная машина. Он вспомнил шерифа из округа Коул и ту ложь, которую тот рассказывал только себе на пользу. Сейчас было не так. Совсем не так. Он увидел небольшую кофейню и зашел туда, чтобы поработать с документами, пока впечатления были свежи, но всякий раз, когда он пытался придать им форму карандашом, он находил, что не способен связно выражать свои мысли. Любезная официантка, чувствуя его терзания, предложила ему вторую порцию пирога и кофе за счет заведения. Он согласился. Час спустя, все еще лишенный способностей к повествованию, он вернулся в свое саманное бунгало с оконным кондиционером, работающим на полную мощность. Через улицу находился магазин спиртного, где он немного постоял перед дверью, глядя на него в раздумьях, после чего повернулся и вошел, взял дисковый телефон и позвонил в больницу, чтобы справиться о состоянии судмедэксперта. – Его отвезли вертолетом в Эль-Пасо, – ответила дежурная медсестра. – Разве могло случиться что-либо страшнее, ужаснее такого? – Едва ли, – ответил Ридер. – Пневматические винтовки, – сказала медсестра. – Я такое видела в «60 минут». Они глаза на раз выбивают. – Спасибо за помощь, мэм, – поблагодарил Ридер и, повесив трубку, уселся на кровать с прохудившейся пружиной. Когда он закрывал глаза, перед мысленным взором возникала девушка на холодном лабораторном столе, еще не вскрытая для официальной экспертизы, но согнувшаяся, покореженная, как птица, врезавшаяся в стекло. И все же что-то было не так. Она не посинела. Кровь еще текла по ее венам? Неужели и вправду? Поэтому она казалась такой живой и мертвой одновременно? Ходила. Дышала. Слизывала кровь доктора с пальцев. «Нечеловеческая», – сказал тогда Альварес.