– Вроде бы. Но у меня уже почти ничего не болит. Хуже всего было по краям, но теперь все уже намного лучше. Не волнуйся за меня. Сама выздоравливай скорее и возвращайся домой. Я по тебе скучаю. Мы можем начать все с чистого листа. Где-нибудь подальше от этого всего, если ты захочешь. – И поженившись, – добавляет она с улыбкой. – Давай сделаем это поскорее, как только будет можно. Как говорит Роб, почему она не может быть счастлива? Почему она чувствует себя такой виноватой за то, что счастлива? «Нельзя обручиться в семнадцать лет, – сказал ей тогда отец. – В семнадцать лет у всех еще ветер в голове. К тому же он для тебя слишком взрослый. Кем надо быть, чтобы в двадцать два года захотеть связаться с подростком?» Впрочем, папа ошибался. Она мечтала о Дэвиде, сколько себя помнит. Эти синие глаза стали для нее всем с того мгновения, когда она впервые заглянула в них. Мама почти ничего не говорила, замечала лишь вскользь, что ферме грозит изъятие за долги из-за его отца-пьяницы, который пропил все, что можно, и рассеянной матери, и за душой у него нет ни гроша. Он происходил из «плохой семьи». Сколько же было способов назвать его неподходящей кандидатурой для нашей идеальной девочки, не произнося этого вслух. Возможно, мама говорила чистую правду, но Адель совершенно уверена, что все это не имело никакого отношения к тому, что Дэвид представлял собой в самом деле. Никогда. Она полюбила его, когда восьмилетней девчонкой играла в полях и наблюдала за тем, как он работает. И любит до сих пор. Он будет врачом. Теперь ему нет нужды беспокоиться о выплате займа на обучение. Он станет ее мужем, а она унаследовала все. Неодобрение ее родителей больше не имеет никакого значения, и она не позволит себе испытывать угрызения совести. Ее родителей больше нет, и, как говорит Роб, как бы ни хотелось ей погибнуть вместе с ними, это все равно ничего не изменит. Единственное направление, в котором она может двигаться, – это вперед. – Твой голос сейчас нравится мне куда больше. Он звучит бодрее. В его тоне слышатся шутливые нотки. С оттенком, впрочем, легкой настороженности, как будто он не вполне доверяет этому внезапному подъему настроения, да это и не удивительно. Когда он звонил в прошлый раз, она едва сказала с ним пару слов, но это было десять дней назад, а с тех пор для нее очень многое изменилось. – Я и чувствую себя бодрее, – говорит она. – Наверное, ты был прав. Пребывание здесь пойдет мне на пользу. Да, кстати, – добавляет она, почти спохватившись, – я обзавелась другом. Его зовут Роб. Мой ровесник. Он очень забавный, мы с ним вместе только и делаем, что смеемся над местными кадрами. Думаю, мы помогаем друг другу. Это звучит чересчур театрально, но она не может ничего с собой поделать. А еще ей немного не по себе. У нее такое чувство, что после всего произошедшего дружба с Робом – это в некотором роде предательство по отношению к Дэвиду. Хотя думать так глупо, потому что это совершенно разные вещи. Если она любит Дэвида, это еще не значит, что ей не может нравиться Роб. – Ты должен обязательно как-нибудь с ним познакомиться, – добавляет она. – Думаю, он тебе тоже очень понравится. 12 Адель После его звонка я испытываю прилив энергии. Он говорит, что сегодня вернется поздно. У него, судя по всему, назначена встреча с представителями двух благотворительных организаций, в сотрудничестве с которыми он сможет помогать местным пациентам, нуждающимся в реабилитации. Я лопочу все, что полагается, в ответ на его сбивчивые отрывистые объяснения, но внутри себя отлично представляю, что подумают эти опустившиеся наркоманы из обшарпанных многоэтажек, когда Дэвид – с его фальшивыми манерами представителя среднего класса, над приобретением которых он так усердно трудился во время учебы в медицинской школе и которые теперь намертво приросли к нему, – явится к ним с предложением обсудить их проблемы. Могу себе только вообразить, как они будут за глаза потешаться над ним. Впрочем, если ему хочется мучиться – ради бога, мне это только на руку. Потому что у меня свои планы. Да, у меня теперь есть свои планы. Эта мысль вызывает радостный трепет. На мгновение мне почти становится его жалко, но потом я вспоминаю, что эта встреча, вполне возможно, вообще неправда. Вполне возможно, он пойдет куда-нибудь пить, или с кем-нибудь встретится, или еще куда-нибудь. Это будет не в первый раз, с чистого листа или нет. У него и раньше были от меня секреты. Мне недосуг его проверять. Во всяком случае, сегодня. Мои мысли сейчас заняты совершенно иными вещами. Я говорю ему, что выбрала, в какой цвет хочу перекрасить спальню, и выражаю надежду, что ему понравится. Он изображает заинтересованность. Потом говорю, что приняла таблетки, чтобы ему не пришлось об этом спрашивать. Наверное, если бы он мог, то каждый раз являлся бы домой, чтобы лично проследить, как я их глотаю, но приходится верить мне на слово. Ему нужна покладистая жена. Эти несколько дней мирного сосуществования доставили мне большое удовольствие, но дальше так продолжаться не может. Во всяком случае, если я хочу спасти нашу любовь. Но пока что я ему подыгрываю. А тем временем готовлю почву. Нужно только не терять присутствия духа. Мне уже удавалось это прежде. Удастся и на этот раз. Закончив разговаривать по телефону, снова поднимаюсь на второй этаж и делаю нарисованные на стене спальни цветные линии длиннее и толще. С другого конца комнаты в бликах солнечного света они выглядят, как все краски леса. Во всяком случае, как краски листвы. Наверное, следовало бы разбавить их еще несколькими оттенками светло-коричневого и желтого, но теперь уже поздно. Ладно, хватит с него и зеленого. Я смотрю на стену и думаю о листве и деревьях. И он тоже будет о них думать. Мне кажется, что он не в состоянии думать больше ни о чем. За деревьями не видит леса. Тщательно мою руки, чтобы избавиться от раздражающих пятен краски, въевшихся в кожу, и спускаюсь в подвал. Грузчики под руководством Дэвида снесли несколько коробок прямо туда. Он даже не поинтересовался, где мне хотелось бы видеть их содержимое. А с другой стороны, он знает, что мне все равно. В глубине души. Пусть прошлое остается в прошлом. Зачем его все время ворошить? В эти коробки уже сто лет никто не заглядывал. В подвале, куда из-за отсутствия окон не проникает солнечный свет, зябко. Одинокая желтая лампочка светит мне сверху, пока я разглядываю коробки, пытаясь сообразить, которая из них мне нужна. Людей редко заботит, как выглядит их подвал. А ведь грубые голые стены во многих отношениях говорят о духе дома куда больше, нежели все остальное. Передвигаюсь осторожно, чтобы не испачкать одежду пылью. Пятна краски – куда ни шло, а вот пыль может вызвать подозрения. Дэвид знает, что я терпеть не могу, когда в доме грязно. Не хочу, чтобы он спрашивал, где я нашла пыль. Не хочу врать ему больше, чем требуется. Я люблю его. То, что мне нужно, оказывается у самой дальней стены, куда почти не доходит тусклый свет. Четыре картонные коробки, составленные штабелем, выделяются потрепанным видом на фоне остальных – с ненужными книгами, старыми папками и прочим подобным барахлом. Этим коробкам уже очень много лет, из них никогда ничего не вынимали, а картон, из которого они сделаны, более плотный и крепкий. Подходящее вместилище для того, что осталось от чьих-то жизней. Вернее, той части, что уцелела после пожара. Осторожно снимаю самую верхнюю, ставлю ее на пол и заглядываю внутрь. Кажется, там серебряные подсвечники. Какая-то утварь. Изящная шкатулка для украшений. Перехожу к следующей коробке. То, что я ищу, обнаруживается не сразу. Она прячется в груде разрозненных фотографий и альбомов с репродукциями, а также книг, избежавших огня. Они до сих пор пахнут гарью. Не дымом, нет. Дым пахнет приятно. А эти пахнут чем-то уничтоженным, обугленным и горьким. Копаюсь в ворохе рассыпанных фотографий, которые с шуршанием выскальзывают из моих пальцев, но тут мне вдруг бросается в глаза мое собственное лицо: более пухлое, сияющее юностью и улыбающееся. Мне тут лет пятнадцать. Я с трудом узнаю это лицо. Отбрасываю снимок и сосредотачиваюсь на своих поисках. Она должна быть где-то здесь, спрятанная там, где Дэвид точно не стал бы ее искать, – среди вещей, которые принадлежат только мне. Она обнаруживается на самом дне, под всем этим хламом, но, к счастью, целая и невредимая. Моя старая тетрадь. Выжимки секретов мастерства. Она совсем тоненькая – последние несколько страниц были вырваны много лет назад, потому что есть вещи, которые никому лучше не знать, – но тем не менее она не разваливается. Открываю ее, затаив дыхание; немногочисленные оставшиеся страницы холодят пальцы, бумага слегка покоробилась от многолетнего пребывания в темноте и сырости, отчего на ощупь страницы кажутся хрупкими, точно палая осенняя листва. Первая страница исписана четким, аккуратным почерком; ключевые места подчеркнуты. Инструкции из прошлой жизни. Раз в час ущипнуть себя и произнести: «Я не сплю». Я смотрю на эти слова, и мне кажется, они были написаны буквально только что. Вижу нас двоих, мы сидим рядышком под деревом; дует восхитительный ветерок, и озерную гладь морщит легкая зыбь. Ощущение очень яркое, почти явственное, вовсе не бледное воспоминание десятилетней давности, и меня вдруг пронзает до странности острая боль. Делаю глубокий вдох и усилием воли подавляю ее. Потом составляю коробки обратно в точности в том же порядке, как они стояли, и несу тетрадь к себе наверх. Держу ее так бережно, будто это какая-то древняя рукопись, которая может от света рассыпаться прямо у меня в руках, а не дешевенькая ученическая тетрадь, много лет назад прихваченная из Вестландз. Прячу ее в закрывающийся на молнию карман моей спортивной сумки; там ее никто не увидит. Это именно то, что нужно моей новой подруге. Мне не терпится поскорее поделиться с Луизой ее содержимым. Она – мой секрет, а очень скоро секрет у нас с ней будет общий. Домой он в результате приходит не так уж и поздно, в пять минут восьмого. В кухне пахнет едой – на плите томится изумительное тайское карри, – мне надо было чем-то себя занять в ожидании, поэтому я тащу Дэвида наверх, чтобы показать пробные полосы на стене спальни. – Тебе какой больше нравится? – спрашиваю я. – Не могу выбрать между «Летней зеленью» вон там слева и «Лесной дымкой» справа. На самом деле оба оттенка называются совершенно по-другому, но он все равно об этом никогда не узнает. Я импровизирую на ходу. Возможно, я слишком заморачиваюсь или просто себя накручиваю. Вполне может быть, что он вообще меня не слышит. Он смотрит на полоски краски, поблескивающие в свете закатного солнца. Мне ясно: он увидел в них ровно то же самое, что и я. – Почему именно эти цвета? Голос у него ничего не выражающий. Ровный. Мертвый. Он оборачивается ко мне, и я вижу все это в его холодном взгляде. Все, что стоит между нами. Отлично, думаю я, морально готовясь к очередному приступу ярости или сеансу игры в молчанку и заранее припасая шпильки поядовитей. Ну, поехали. 13 Луиза Когда я прихожу на работу, Дэвид уже сидит у себя в кабинете. Пока я раздеваюсь и вешаю свое пальто, Сью выразительно приподнимает брови и качает головой: – Кто-то сегодня с утра явно встал не с той ноги. На мгновение я решаю, что это камень в мой огород, потому что вид у меня наверняка мрачный и невыспавшийся. Я опять проснулась от своего всегдашнего кошмара, а потом долго лежала в постели без сна, думая о Лизиной беременности – я пока еще не могу воспринимать ее как нового ребенка Иэна – и о том, что Адам уедет на месяц. К тому моменту, когда на часах пробило семь утра, я успела выпить три чашки кофе и выкурить три сигареты, и настроение у меня было ниже плинтуса. Почему?то известие о Лизиной беременности воскресило в моей душе все те ужасные переживания, через которые я прошла, когда ушел Иэн, и его счастье я воспринимаю как новое предательство. Понимаю, что это глупо, но ничего не могу с собой поделать. Сью, впрочем, имеет в виду вовсе не меня, а Дэвида. – Он даже не поздоровался, – продолжает она, наливая мне чаю. – А я-то считала его таким приятным человеком. – У всех бывают неудачные дни. Может, он просто «сова». – Ну так нечего тогда являться на работу ни свет ни заря. Кажется, ранняя пташка у нас теперь он, а не ты. В логике ей не откажешь. С улыбкой пожимаю плечами, но сердце у меня готово выскочить из груди. Может, Адель рассказала ему о нашем походе в кафе? А он пришел к выводу, что я чокнутая маньячка-преследовательница, и теперь готовится меня уволить? Меня придавливает осознание собственной вины. Даже если она ничего ему не сказала, я должна признаться во всем сама. У меня в жизни и без того полным-полно проблем, чтобы еще хранить секреты по просьбе его жены. И вообще, ее я практически не знаю, а он как-никак мой начальник. К тому же у меня не было другого выбора, кроме как пойти пить с ней кофе. Она меня пригласила. Что я должна была сказать? Мне вспоминается выражение ее лица, встревоженное и сконфуженное, когда она просила меня ничего не говорить ее мужу о нашей случайной встрече, и меня начинают одолевать сомнения. Она выглядела такой уязвимой. Но я должна ему сказать. Должна. Он поймет. Обязательно поймет. Я должна набраться мужества и снять с души этот камень, поэтому вместо того, чтобы просмотреть вчерашние записи Марии, по обыкновению аккуратно набранные на компьютере и распечатанные, я направляюсь к двери его кабинета и решительно стучусь, хотя сердце у меня готово уйти в пятки. Потом, не дожидаясь ответа, открываю ее и переступаю через порог. Уверенный вид. Вот что мне поможет. – Я должна кое-что вам рас… – Черт! – рявкает он, не дав мне договорить. В руках у него банка дорогого кофе – не того, что мы держим в клинике, а принесенного из дома, – с которой он пытается снять плотную защитную пленку из фольги, и когда он оборачивается, все вокруг оказывается усеяно мелкой коричневой пылью. – Вашу мать, вас что, не учили, что нужно стучаться? Выражение «испепелить взглядом» всегда казалось мне преувеличением. До этого самого момента. Враждебность и гнев в его тоне действуют на меня как пощечина. – Я стучалась, – лепечу я. – Простите. Я сейчас сбегаю за тряпкой. – Я сам, – рявкает он, вытаскивая из коробки на письменном столе несколько салфеток. – Влажной тряпкой вы только грязь тут развезете. – Хорошо хоть на ковер ничего не попало, – делано бодрым тоном говорю я. – Что толку причитать над рассыпанным кофе. – Вы чего-то хотели? Он устремляет на меня тяжелый взгляд, и у меня такое чувство, что передо мной незнакомец. Холодный. Отстраненный. Куда только девались всё его прежнее непринужденное обаяние и теплота. Нервы у меня на пределе; я чувствую, как от обиды перехватывает горло. Теперь я точно ни за что не стану рассказывать ему про поход в кафе с Аделью. Во всяком случае, пока он не отошел. Даже и не помню, когда мне в последний раз удавалось так кого-то разозлить, не сделав ровным счетом ничего предосудительного. Так вот что скрывается за его лощеным фасадом? В мою голову закрадывается подозрение: не поэтому ли Адель скрывает от него своих подруг? – Я хотела спросить, не сделать ли вам кофе, – произношу я, изо всех сил стараясь высоко держать голову. – Но, вижу, вы уже сами обо всем позаботились. С этими словами я разворачиваюсь и с ледяным достоинством выхожу, бесшумно закрыв за собой дверь. Это самое большее, что я могу сделать, чтобы не потерять работу, но на самом деле мне куда сильнее хочется выскочить из его кабинета, с грохотом хлопнув дверью. Опустившись за свой стол, я обнаруживаю, что меня трясет от гнева. Я не сделала ничего плохого. Как он посмел так со мной разговаривать? Так меня унижать? Если я и испытывала какие-то угрызения совести по поводу похода в кафе с Аделью, от злости они отступают на второй план. И вообще, что было между мной и Дэвидом? Один жалкий поцелуй? Этим все и ограничилось, к тому же то воспоминание с каждым днем все больше походит на сон о чем-то, чего никогда не было на самом деле. На фантазию. И потом, мы с Аделью, скорее всего, рано или поздно все равно бы встретились. На рождественской вечеринке или еще где-нибудь. Так не все ли равно, если мы с ней уже успели познакомиться по воле случая. – Я же тебя предупреждала. – Подошедшая Сью ставит мне на стол совершенно забытую чашку с чаем. – Не принимай близко к сердцу. Ты же знаешь мужчин. В глубине души они все скандальные дети. – Она наклоняется ко мне. – В особенности богатенькие баловни судьбы. Я смеюсь, хотя в глубине души все еще испытываю обиду на то, как несправедливо со мной обошлись. «Возьми себя в руки, Луиза, – говорю себе я и, включив компьютер, начинаю рабочий день. – И делай свою работу дальше. Адель все равно никогда больше о тебе не вспомнит, а Дэвид твой начальник». В полдень появляется семейство Хокинз. Сразу бросается в глаза, что пациент, Энтони Хокинз, двадцати одного года от роду, пришел сюда не по своей воле. Его родители, несгибаемые представители верхушки среднего класса, возрастом ближе к концу шестого десятка, вносят с собой облако запахов: дорогая пудра, духи, одеколон. Оба хорошо и со вкусом одеты: на нем костюм, на ней дизайнерская блузка с юбкой и нитка жемчуга. Но я не могу не заметить, какой потухший у нее взгляд. Провожу их в приемную, напоминающую салон в элитном клубе. Жена присаживается в мягкое кресло, устроившись на самом его краешке. Муж остается стоять, спрятав руки в карманы, и молодцеватым тоном меня благодарит. Несмотря на всю его чрезмерно самоуверенную сердечность, понятно, что ему нравится здесь не больше, чем их отпрыску.