Энтони Хокинз худ, даже слишком худ, он постоянно вздрагивает и подергивается от тика, а его глаза, полные первобытной ярости существа, загнанного в угол и готового отбиваться, похоже, живут на лице совершенно отдельной жизнью. Такие бегающие глаза еще бывают у некоторых детских игрушек: перескакивая с места на место, они, кажется, не способны сфокусироваться ни на чем, по крайней мере ни на чем из того, что все остальные способны видеть. На меня он не смотрит. Даже если бы мне не было известно о том, что он героиновый наркоман, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы об этом догадаться. Ходячий плакат о вреде наркотиков. Кажется, Энтони в любой миг готов взорваться, но я вижу, что все это главным образом страх. Впрочем, это не мешает мне держаться от него на благоразумном расстоянии. Страх отнюдь не помеха насилию, и я всегда осторожничаю с пациентами, которых направил к нам суд. – Я не хочу, – бормочет он, когда Дэвид выходит, чтобы пригласить его к себе в кабинет. – Со мной все в полном порядке. У него выговор выпускника привилегированной частной школы. – Ваши родители могут подождать вас здесь, – говорит Дэвид. Тон у него безукоризненно вежливый, но твердый. Ничто в нем не напоминает о его недавнем дурном настроении, однако на меня он вообще не смотрит. – Это займет всего час. Больно не будет. – Дэвид слегка пожимает плечами и улыбается Энтони своей обезоруживающе обаятельной улыбкой. – И будем надеяться, это поможет вам избежать тюрьмы. Наконец Энтони фокусирует на нем взгляд; в его настороженных, бегающих глазках наркомана светится подозрение, однако он с видом смертника, идущего на виселицу, все же плетется следом за Дэвидом в кабинет. Едва за ними закрывается дверь, как плечи миссис Хокинз поникают и маска напускного стоицизма слетает с нее. Меня охватывает чувство жалости к ней. Что бы Энтони ни натворил, это не прошло для его родителей даром. А ведь он совсем не так давно был малышом вроде Адама. В глазах его матери, возможно, он до сих пор таким и остался. Я приношу им по чашке чаю – в фарфоровых чашках с блюдцами, которые мы подаем клиентам, а не в керамических кружках, из которых пьем сами, – и сообщаю, что доктор Мартин – весьма уважаемый специалист. Я не уверяю их, что он поможет их сыну, – мы не имеем права раздавать обещания, – но мне хочется как-то их ободрить. Вижу в глазах женщины благодарность, как будто мои слова целительным бальзамом проливаются на ее измученную душу. Мысль о том, как все в мире непредсказуемо, заставляет меня вспомнить про Адама. Охваченная внезапным приступом материнской паранойи, я ни с того ни с сего беспокоюсь: вдруг в школе или на продленке что-то случилось, а все рабочие телефоны были заняты? Роюсь в сумке в поисках мобильного, но пропущенных звонков на нем не обнаруживается. Все, разумеется, в полном порядке, как обычно. Зато пришло сообщение. От Адели. Вот черт. Ну почему я ему не сказала? Если у вас завтра выходной, не хотите куда-нибудь выбраться? Можно съездить в спортклуб. У них там есть сауна и бассейн, можно будет немного расслабиться. Я могу оформить вам разовый пропуск. Буду рада компании. А. Какое-то время стою столбом, таращась на экран. Черт. И что мне теперь делать? Я пребывала в полной уверенности, что она взяла мой номер просто из вежливости. Мои пальцы застывают над клавиатурой. Может, вообще не отвечать? Наверное, так и стоило бы поступить. Но это было бы грубо, и тогда мне было бы неудобно уже перед ними обоими. Черт, черт, черт. Я уже собираюсь написать Софи и спросить у нее совета, но затем передумываю. Я и так знаю, что она скажет, а если я расскажу ей о том, что подружилась с Аделью, это будет как тот фарш, который невозможно провернуть назад, и придется и дальше держать ее в курсе дела. А я не хочу превращать свою жизнь в развлечение для нее. Перечитываю сообщение еще раз. Надо ответить. Надо согласиться. Ну подумаешь, я спьяну разок потискалась с Дэвидом. Эта история уже в прошлом, с ней покончено. Для нас обоих это была глупая ошибка. Может, Адель станет мне новой подругой. У меня такое чувство, что я ей нужна. Ей явно одиноко. Я вчера прямо-таки физически это ощущала. И не ей одной, как бы яростно я это ни отрицала. Мне тоже одиноко – и до ужаса страшно, что в обозримом будущем ничего другого не светит. Лишь бесконечные недели, сливающиеся одна с другой. Нам с Аделью обеим одиноко. Несмотря на всю ее стильность и подкупающую манеру держаться, один бог знает, что там у них за брак, если ее муж на досуге шляется по барам, надирается и обжимается с посторонними бабами. Он сказал, что обычно так себя не ведет, но они все так говорят. Что еще он мог сказать? Кто же знал, что нам предстоит вместе работать? И да, позавчера он был со мной исключительно мил, зато сегодня как с цепи сорвался. Может, позавчера он просто боялся, как бы я не рассказала обо всем доктору Сайксу? Если подумать, мне следовало бы в этой ситуации быть на стороне Адели. Уж кому, как не мне, знать, каково это – жить с мужчиной, который тебе изменяет. Я очень хорошо помню, каким ударом стало для меня в свое время это открытие, и оказаться потенциальным источником подобной боли для другой женщины мне не слишком приятно. Может, я толком ее и не знаю, но Адель очень милая. Она мне нравится. И приятно в кои-то веки получить от кого-то эсэмэску с предложением чем-нибудь заняться, вместо того чтобы самой рассылать их другим. Надо с ней встретиться, хотя бы из вежливости. А если мы сдружимся, я потом во всем признаюсь Дэвиду. Скажу, что собиралась рассказать ему о нашем знакомстве с Аделью, но он был так раздражен, что я не отважилась. Неплохой выход. Я немедленно чувствую себя лучше. Во всем этом есть только одна закавыка. Почему она не предложила сходить пообедать и выпить вина? При одной мысли о спортклубе мне хочется куда-нибудь спрятаться. Я уже сто лет не занималась никаким спортом, кроме беготни за Адамом, а поскольку ему уже шесть лет, то даже и бегать за ним уже практически не приходится. Адель такая спортивная и подтянутая, что мне рядом с ней только позориться. У меня даже формы для занятий нет. Во всяком случае, такой, которая на меня бы налезла. Я уже совсем было собираюсь сочинить какую-нибудь неубедительную отговорку и трусливо отказаться, но потом останавливаюсь. Я же не далее как в эти выходные в приступе жалости к себе дала клятву похудеть за время отсутствия Адама. Заняться наконец собой. И поспешно, пока не передумала, принимаюсь набирать ответное сообщение: Хорошо, только я сто лет уже ничем не занималась, так что, чур, не смеяться! Я очень собой довольна. Да пошел он к черту, этот Дэвид. Я не делаю ничего предосудительного. Ответ приходит практически мгновенно. Отлично! Напишите мне адрес, я за вами заеду. Примерно в полдень? При мысли об Адели в моей квартирке мне делается чуть ли не более дурно, чем при мысли о спортклубе. Я пишу в ответ: Может, лучше встретимся прямо на месте? Что за глупости! Я буду на машине. Деваться мне некуда, и я обреченно набираю свой адрес. Не забыть вечером прибраться и пропылесосить! Это, разумеется, глупо. Я мать-одиночка, живущая в Лондоне, – Адель не может не понимать, что я обитаю не во дворце, – но я знаю, что буду чувствовать себя неловко. Хотя не так неловко, как в спортклубе. С другой стороны, все это послужит проверкой новой дружбы на жизнеспособность, а заодно и последним гвоздем в гроб неслучившегося романа между мной и Дэвидом. Всего один день. Все будет хорошо, уговариваю я себя. Что может пойти не так? Прием затягивается на лишних полчаса, но когда Энтони наконец выходит из кабинета, он держится заметно спокойней. Тик, конечно, никуда не делся, но его определенно отпустило. Все время, пока Дэвид беседует с его родителями и провожает их к выходу, Энтони то и дело вскидывает на него глаза. В его взгляде так и сквозит неловкое восхищение, хотя он и пытается скрыть его от родителей. Интересно, что такого сказал ему Дэвид, как ему удалось так быстро его к себе расположить? Потом я – с легкой злостью – напоминаю себе, как я сама чувствовала себя в том баре. Он умеет заставить собеседника чувствовать себя особенным. Я была на месте Энтони. Я его отлично понимаю. Мы с ним, судя по всему, легко покупаемся на такие вещи. Когда Дэвид подходит к моему столу, я делаю вид, будто печатаю какое-то письмо. Он тоже кажется намного спокойней, словно необходимость разбираться с чужими проблемами заставила его забыть о своих собственных. Сохраняю невозмутимый вид. Не знаю, почему я позволила ему вывести меня из равновесия. Но обиднее всего то, что он по-прежнему вызывает у меня мурашки. Когда он рядом со мной, я кажусь себе на редкость неуклюжей. – Я записал Энтони Хокинза еще на один прием, в пятницу, – сообщает он. – На то же самое время, в три сорок пять. Все данные уже в компьютере. Я киваю: – Выставить им счет за лишние полчаса приема? – Не надо, это моя вина. Я не хотел прерывать Энтони, раз уж он начал говорить. Интересно, что сказал бы по этому поводу доктор Сайкс? Возможно, Дэвид и хочет время от времени помогать людям на благотворительных началах, но здесь у нас точно не благотворительное заведение. Ладно, это не мое дело. Хотя это был великодушный поступок с его стороны, и это приводит меня в легкое замешательство. Не человек, а сплошное противоречие. Он подходит к двери своего кабинета, потом разворачивается и быстрым шагом возвращается к моему столу: – Послушайте, Луиза, мне очень стыдно за то, что я был так груб с вами сегодня утром. У меня было поганое настроение, и с моей стороны очень некрасиво было срывать его на вас. В своем раскаянии он выглядит таким искренним. Я изо всех сил стараюсь держаться отстраненно. – Да, это действительно было не очень красиво, – соглашаюсь я. – Но я всего лишь ваша секретарша, так что это не имеет никакого значения. Я произношу эту фразу холоднее, чем собиралась, и он слегка вздрагивает. Я утыкаюсь в экран компьютера, чувствуя, как бешено колотится сердце. Ладони у меня предательски потеют. – В общем, я хотел извиниться перед вами. В его голосе больше нет ни следа былой мягкости, и через миг он уже удаляется в сторону кабинета. Я хочу окликнуть его, уже жалея о своей резкости, но потом вспоминаю, что завтра встречаюсь с Аделью, и этот секрет, в котором я так ему и не призналась, отрезает мне дорогу к отступлению. Рассказать обо всем сейчас? Сверлю взглядом закрытую дверь кабинета. Нет, не буду. Лучше мне придерживаться своего плана. Если наши встречи с Аделью станут регулярными, тогда и скажу. Мне совершенно необходимо выпить кофе. На самом деле мне сейчас нужно кое-что покрепче, но пока придется ограничиться кофе. Господи, ну почему все так запуталось? 14 Адель – Господи, какой кайф. Всю бы жизнь тут сидела. Луиза рядом со мной прислоняется затылком к деревянной стенке и издает блаженный вздох. Мы сидим на верхней полке в парилке, окутанные клубами ароматного пара, скользкие от капелек воды и пота на коже. – У меня обычно получается высидеть тут максимум минут десять, – говорю я. – Ты, наверное, любишь жару. Впрочем, время я провожу вполне неплохо; последние остатки напряжения покинули мое тело, поскольку не расслабиться здесь невозможно. Эти два часа прошли просто отлично. Луиза так мило стеснялась, когда я поднялась к ней в квартиру. Ей явно не хотелось, чтобы я заходила внутрь, – собранная сумка с вещами стояла около двери, – но я упросила ее устроить для меня небольшую экскурсию по ее жилищу. Отказаться она не могла: что-что, а грубость точно не в ее характере. Это было мне только на руку, поскольку хотелось увидеть ее квартиру изнутри. – Пожалуй, это самое близкое подобие отпуска, на которое я могу рассчитывать в этом году, – со смешком бормочет она. Я тоже закрываю глаза и мысленно прохожусь по комнатам в ее квартире. Гостиная; один телевизор, кремовый диван с бежевой накидкой, прикрывающей просиженные подушки, небольшой след от сигареты на левом подлокотнике. Голубой ковер – практичной расцветки, детоустойчивый. Главная спальня. Небольшая, но двуспальная кровать туда все же влезла. Оклеенные узорчатыми обоями стены. Белый встроенный шкаф. Белый же комод с разбросанной по нему в беспорядке косметикой. Кучка дешевой бижутерии, вываливающейся из небольшой косметички – из тех, что дают бесплатно при покупке крема для лица или в подарочных комплектах. Халат, висящий на крючке с обратной стороны двери, – некогда белоснежно-махровый, теперь же безнадежно застиранный и замызганный, с пятнами не то от чая, не то от кофе на рукавах. Я научилась не упускать из виду ни одной мелочи. Мелочи очень важны, когда возникает необходимость увидеть определенное место. Квартирка у Луизы малогабаритная. Комната Адама – ее я не стала рассматривать внимательно – намного меньшего размера и представляет собой одно сплошное пестрое пятно, но определенно уютная. Обжитая. – К тому же, – вновь подает голос Луиза, и я, убедившись, что все необходимое надежно сохранено в моей памяти, внимательно слушаю, – сидеть в парилке всяко лучше, чем убиваться в спортзале. Завтра у меня будет болеть все. – Зато потом ты скажешь себе за это спасибо, – замечаю я. – Кажется, я уже, – отзывается она. – Тебе спасибо за помощь. И за то, что не стала надо мной смеяться. Меня охватывает чувство нежности к ней. Нужно признать, держалась она вполне прилично, учитывая все обстоятельства. Во всяком случае, старалась. Я сегодня не стала выкладываться на беговой дорожке в полную силу, не хотела ее смущать. Сегодняшний поход в клуб был затеян не ради моих тренировок, а чтобы заронить мысль о занятии спортом в голову Луизы. Поскольку весь вчерашний день я провела в постели, все суставы у меня занемели, и размяться было приятно, пусть даже и не в полную силу. Мы устроили легкую кардиотренировку, а потом я стала показывать ей разные тренажеры, которые она отважно перепробовала один за другим в соответствии с небольшим комплексом упражнений, который я для нее составила, чтобы заинтересовать ее мышцы. – А знаешь, вдвоем заниматься куда веселей, – произношу я таким тоном, как будто эта мысль только что пришла мне в голову. – Может, будешь ходить сюда со мной за компанию в твои свободные дни? – Я делаю паузу и, склонив голову, понижаю голос: – И по выходным, когда я буду приходить одна. В смысле, без Дэвида. Она бросает на меня взгляд, в котором беспокойство мешается с любопытством, но не спрашивает, почему такая секретность. Впрочем, она и не спросит. Мы пока что еще не настолько сблизились. – Это было бы неплохо, – произносит она после небольшой паузы. – Мне нужно будет чем-то занять себя в этот месяц. Адам едет во Францию с отцом. Я понимаю, что для него это отличная возможность и все такое, и, наверное, это прозвучит глупо, потому что большую часть времени я страшно от него устаю и вроде бы должна прыгать от радости от перспективы провести месяц в одиночестве, но я уже не очень понимаю, куда себя деть, – прорывает ее вдруг. – Завтра у них последний день занятий, он будет в школе до обеда, а потом в пять тридцать его отец за ним заедет. Все закрутилось так быстро, что я пока еще не успела уложить эту идею у себя в голове. – Она вдруг выпрямляется, в ее широко распахнутых глазах мелькает какая-то мысль. – Вот черт. Я же хотела взять завтра отгул, но напрочь об этом забыла. Теперь придется звонить им и умолять. – Не заморачивайся, – советую я. Ну еще бы она не забыла. Голова у нее была занята совершенно другим. – Позвони и скажи, что заболела. Зачем тебе терять деньги? По ее лицу пробегает тень. – Даже и не знаю. – Она бросает на меня взгляд. – Твой муж вчера и так был в отвратительном настроении, не хочу еще его усугублять. Я принимаюсь разглядывать собственные колени. – На него иногда находит, – произношу я вслух почти смущенно, прежде чем поднять голову и мягко ей улыбнуться. – Но если ты позвонишь и скажешь, что заболела, это ничего не изменит. К тому же это всего на один день. Для тебя это важно, а им все равно. – Ну да, – говорит она. – Может, и позвоню. Мы какое-то время сидим молча, потом она спрашивает: – Вы давно женаты? Это безобидный вопрос. Будь мы с ней обычными подругами, она задала бы его куда раньше, но, разумеется, мы с ней совсем не обычные подруги.