– К чему натурализм? Условиями немедленного ухода, выдвинутыми Иркой, были: выйти на связь в течение недели, лучше в следующие понедельник-вторник, когда у неё будут выходные подряд, взять отгул («Кто мне даст отгул этот?» – с тоской подумал Маштаков) и провести время с пользой как в старые добрые времена, перемежая койку с марочным молдавским винишком. Миха, две недели назад поклявшийся практически на Коране сто дней (магическое число!) не брать в рот спиртного, пообещал выполнить все прихоти боевой подруги. – В п’отивном случае я знаю, куда об’ащаться… в кад’ы и в эту, как её, чё’т… в ОСБ[7]. Покидая кабинет, Ирка вильнула обтянутым джинсовой юбкой, удобно откляченным задом. У Маштакова шевельнулась блудная мысль относительно «проверки показаний на месте», которую он стоически придушил, понимая хлипкость своего положения. Свернув листок с записями в фунтик, Маштаков запер кабинет и двинул на второй этаж – к заместителю начальника криминальной милиции Птицыну Вадиму Львовичу. Исполнявшему в пору отпусков обязанности начальника. – Разрешите, товарищ подполковник? – Заходи, Михаил Николаевич, – Птицын, привстав, протянул руку. Они были знакомы сто пятьдесят лет. Раньше, в бытность Маштакова прокурорским следователем, потом заместителем прокурора, а Птицына – начальником подразделения ОРБ[8], они много и плодотворно сотрудничали. Местные бандиты тогда все практически сидели. Несмотря на разницу в возрасте (в семь, что ли, лет?), в ту пору они общались в быту. Редким качеством Птицына в милицейской среде было аккуратное отношение к употреблению алкоголя. Поместив руку в область сердца, Миха мог без всякой лести заявить, что замнач криминальной был не уровень Птицына. По мозгам и по опыту тот заслуживал гораздо большего. На нынешнюю должность он пришёл недавно, сделав сложный зигзаг из областного УВД. Маштаков доложил, делая упор на деталях, придающих любой фактуре выгодный цвет. Птицын записывал за ним в рабочий блокнот. – Интересная информация, – сказал он. – Документируй, поручу МРО[9], пусть проверяют в полном объёме. Миха налёг грудью на стол: – Вадим Львович, можно я сам отработаю? – Нечем по своей линии заниматься? Все грабежи раскрыл? Следствие жалуется, что отдельные поручения не выполняете. – Та-ащ подполковник, только реализовать, один день. Как увижу, что вязну, сразу отвалю в сторону. Ничего такого у меня на сегодня не запланировано. Вопросы со следствием уже решил, Рязанцев с утра побежал по адресам, свидетелей, это самое, отлавливать. Миха торопился, чувствуя, что его доводы достигают цели. – Ну что ж, давай! Если получится, тебе зачтётся. Учти, будешь действовать в рамках операции «Вихрь-Антитеррор». Птицын помнил, что с перерывом в месяц Маштакову впаяли строгача, а затем неполное служебное соответствие. Следующим, легко прогнозируемым шагом при первом проколе, будет увольнение по отрицательным мотивам. Поэтому и хотелось Михе хоть от одного взыскания досрочно избавиться. Про себя он ёжился: «А вдруг ерунда? Взбаламутил всех, а оно не подтвердится?» Стали решать технические проблемы, как всегда самые заковыристые. Вадим Львович, по прямому назначению используя авторитет руководителя, прозвонился в Терентьевский ПОМ[10] – начальнику: – К вам приедут сотрудники прокуратуры и МРО. Поедут на криминальный труп в Соломино. Понадобится машина. Ищите бензин. Как негде искать?! Вы руководитель, решайте вопросы! Не получив внятного ответа, Птицын бросил трубку и начал прорабатывать другие варианты. Оказалось, что в розыске все машины стоят с сухими баками. В конце концов, решили ехать на «дежурке». Выезд запланировали на 11:30 при условии, что найдут бензин. Прокуратуру решили пока не беспокоить, не отрывать занятых людей. – Осмотр я напишу, – заверил Маштаков. – Какие проблемы. От руководства Миха потопал в сорок девятый кабинет, в МРО, межрайонное отделение по раскрытию умышленных убийств. В детективных книжках и в кино такие называют «убойными» отделами. В городе Остроге подобное наименование не прижилось. В МРО был один Петрушин, старший опер, собиравшийся на двенадцатичасовой электричке ехать в губернию, сдавать секретный отчёт. Сегодня был последний день месяца. Маштакову показалось, что Петрушин с сильного похмелья. Перед ним на столе стоял граненый стакан, на четверть заполненный подозрительно мутной и жирной жидкостью. Миха повторил историю про закопанную в деревне Соломино проститутку. Петрушин записывал за ним на бумажке. Глаза у него были красные, в прожилках, но реагировал он адекватно. – Может, сначала разведмероприятия провести, – засомневался. – Было у нас такое. Всё, человек закопанный… копаем, а там собака. Маштаков не согласился: – Во-первых, Валер, деревня. Только приедете, сразу все узнают. А во-вторых, бензину понадобится в два раза больше – вам съездить, а потом опергруппе. А тут, да – да, нет – нет. – Ковальчук от нас поедет, – Петрушин смирился с неизбежностью перекройки планов на день. – Мы Симонова сегодня собирались поднять… Валера поделился насущными проблемами. Раскрытое вроде дело, «сто одиннадцатая, часть четвертая», причинение тяжкого вреда, повлекшего смерть потерпевшего. С самого начала шло оно туго. Фигурант имелся, но непростой – сын замначальника налоговой инспекции Симоновой. Накануне он был задержан по «сотке»[11]. Моментально в ИВС[12] примчался адвокат, из самых популярных сейчас в городе. Военный прокурор в прошлом, он не понаслышке знал систему и методы работы, в том числе внутрикамерные. Задержанный сынок заранее был подготовлен и качественно заинструктирован. Шёл в полный отказ, логично объяснял происхождение микроволокон с рубашки потерпевшего у себя под ногтями. Прокуратура пошла на задержание только после получения положительных заключений судебных экспертиз. Здесь надо было работать с фантазией, нестандартно. – Вряд ли он с вами разговаривать будет, – выслушав, сказал Маштаков. – Заявит – только со следователем, в присутствии своего адвоката… Петрушин согласно кивнул. Вислыми чёрными усами, горбатым носом, сумрачной флегмой он походил на Рошфора в исполнении Бориса Клюева из кинофильма «Три мушкетера». Миха вернулся в свой кабинет, размышляя о том, что умный человек в перспективе выезда в район непременно бы пообедал впрок. Но денег у него оставалось на дне, не больше двадцатки. А надо было еще курева приобрести. Не было другого выхода, как объявить сегодняшний день разгрузочным. Коротая время, Маштаков посчитал цифирь – показатели работы группы «по тяжким» за август. Конец месяца, он и в Африке конец месяца. Картина получалась безрадостная. Из шести возбужденных разбоев раскрытыми значились два, из пятнадцати грабежей зависли одиннадцать. Самые паскудные преступления – уличные. Сплошной экспромт и на сбыте никто не попадается. Оперативным путём раскрыть такое практически невозможно. Только по горячим следам, наружными службами. Пролистывая тощие папки оперативно-поисковых дел в поисках сколь-либо перспективных, Миха видел, что приближающиеся девять месяцев они завалят капитально. При этом он ещё не взял в расчёт изнасилования и другие преступления против половой неприкосновенности, за раскрываемость которых тоже отвечала их группа. 2 В район выехали в четверть второго. В дежурном «УАЗике», кроме водителя, сидели эксперт ЭКО[13] Николаев и Юра Ковальчук – опер МРО, весь в джинсе. Ковальчук кушал кекс с изюмом и запивал сметаной из пластмассового стаканчика. У него была язва, доктор велел ему питаться регулярно. На проспекте тормознули возле дома, где жил судмедэксперт Никульский. За ним отправился Ковальчук. Маштаков как старший опергруппы сидел на законном командирском месте, смотрел в окно. Погода менялась, заходили сизые тучи, на глазах недобро темнело. По рации дежурная часть сквозь скрежет вызывала на связь «двести пятьдесят четвертый». Миха обернулся в салон и увидел интересное – эксперт ЭКО, присев на корточки рядом с сиденьем, через край украдкой тянул сметану из оставленного Ковальчуком стакана. Кадык на его худой запрокинутой шее толкался, как поршень. Быстро подошли Ковальчук и Никульский. Поехали дальше и без приключений добрались до Терентьевского поселкового отделения милиции. Зашли в здание. За стеклянной перегородкой в маленьком закутке дежурный старлей, участковый и третий, тоже в форме, обедали – из одной кастрюльки по очереди выуживали пельмени. – Ну что, – делово сказал Маштаков, – поехали! Нам нужен участковый и опер. – Насчёт опера мне ничего не говорили, – с набитым ртом, шамкающе ответил дежурный Кирсанов. – Организа-а-ация! – похвалил Миха дежурного и пошёл на улицу прочь от дурманящего запаха «Богатырских» пельменей. Поселкового оперативника, который должен был объявиться через час, дожидаться не стали. И так полная кибитка. Дальше поехали с участковым и прихваченной короткой, почти детской лопаткой. Другой в ПОМе не нашлось. В начале третьего были в Соломино. Сориентировались быстро: вон мужик в пиджаке, а вон оно – дерево[14]. Ворота третьего от сельмага дома были угрожающе наклонены на улицу, но при этом закрыты. У следующего пятистенка на лавочке сидели бабка с дедом. Маштаков с Ковальчуком подошли к ним и поздоровались. Дед оказался глухой, показал себе на уши, помотал головой. – Бабушка, а Виталька Фадеев в каком доме живет? – спросил Ковальчук. Виталькин дом оказался тот самый, с падающими воротами, приметный. Все его обитатели – сам хозяин, Вовка, Вика и Олька, с бабкиных слов, пропали в одночасье недели три назад в неизвестном направлении. – А вот говорят, будто Ольку убили? – напрямую зарядил Миха, прилаживаясь перед завалинкой на корточках. – Дык говоря-ат, – не стала отрицать бабка и добавила: – Только я ничё не знаю… – А я вот не верю, – встрял глухой дед. – В Вязники она уехала, домой к себе. С бабкой оперативники прошли к другим соседям, у которых застали в гостях продавщицу. Переговорили с ней на кухне. Информация полностью подтверждалась и Маштаков успокоился. «Ай да Ирэн! Так и придётся с ней на следующей неделе обязательную программу исполнять!» Пока Миха с Ковальчуком беседовали с Виталькиными соседями, Николаев на пару с участковым справились с воротами. Все вместе прошли во двор. Входная дверь в дом была закрыта на навесной замок. Двор тоже заперт, но изнутри. – Может, они в доме затаились? – предположил Маштаков. Соседка – не первая бабка, а женщина помоложе, в пределах шестидесяти, косоватая – сказала: – Он матери сулил повеситься. Виталя-то… Может, он там повешенный висит? Огород был запущенный, как заповедник, но картошка на его территории произрастала. Неполотая, с чёрной дикой ботвой. В два ряда стояли лохматые капустные кочаны. На задах темнела баня, около которой высилась куча прелой соломы. – Здесь что ли? – подумал вслух Миха. – Говорят, на четвертой гряде они её закопали, – громко прошептала продавщица. Маштаков подумал: «Не найдем ничего, так не бывает». Сосед принес вилы. Ковальчук начал откидывать ими солому в сторону. Под соломой обнаружился невысокий земляной холмик, от вершины которого лучами расходились трещины. Ковальчук попрыгал на возвышении, земля у него под кроссовками зыбуче заиграла. – Да, тут есть чего-то! – сказали вслух разом сосед, бабка, участковый Корбут и Миха. Ковальчук ткнул вилами в землю и сразу, диффундируя, сильно пошел запах разлагающейся органики. Вилы заменили лопатой, чтобы не наделать дырок. Копали по очереди Ковальчук и участковый. Работали недолго, минуты. Быстро угадались очертания человеческого тела, завёрнутого в тряпичное. Труп был засыпан землей сантиметров всего на пять. Стащили тряпку, которая, расползаясь, мягко трещала. Открылся труп – с сильно вздутым, распёртым газами животом, вывернутой неестественно головой. Стало ясно, что земляной бугор вспучился раздувшимся животом. Когда из-под тела выдергивали остатки материи, дёрнулись ноги, мелькнула алая промежность. – Точно женщина, – сказал судмедэксперт Никульский. Со ступни рваным чулком сползала белая кожа – явление мацерации. Груди были большие, оплывшие. Лицо – страшное, пучеглазое, сиренево-фиолетовое, со скошенной нижней частью. Пегие волосы отстали, как у старой куклы. Маштаков привычно отстранился от происходящего. Залез в воображаемый шар. За десять лет работы в органах он выезжал на сотни трупов. Не меньше четверти из них были криминальными. В настоящее время его задевала только гибель детей. Не успевших провиниться ни в чём. Гораздо болезненнее самого созерцания чужой смерти была первая реакция родных на смерть дорогого им человека. Истеричный, порою почти звериный рёв, рвущие душу причитания. Самый жуткий из существующих в природе вопль принадлежит матери, потерявшей ребёнка. Всё равно, в каком тот был возрасте. При условии, конечно, что смерть не принесла избавления от родного изверга. А вот жёны, сделавшиеся вдовами, редко так кричат. Пожалуй, только от мысли, на кого остаются маленькие дети. Опять дети! …Оставшееся на совести межрайонной прокуратуры и милиции нераскрытое непонятное по мотивам и дикое по жестокости убийство малолетних братьев Черкашиных… Девяносто четвёртый год, июль месяц…