2 Башка у Фадея от дум тяжких лопалась. Никогда ещё за двадцать шесть годов не приходилось ему так много думать, как за последние две недели. Думать, то есть гонять. Хотелось нажраться до соплей, чтоб отлегло от сердца… но во-первых, бабок не было, а во-вторых и в главных, Виталя конкретно решил подвязать. Пьяный в два счёта в камере окажешься. С другой стороны, был бы трезвый, когда нахватили, ни за что бы не решился подломить. Тем более в наглую. Замок наручников он гвоздём открыл. В кармане гвоздик отыскался, в подкладку воткнулся. Если бы, конечно, мусора за спиной грабки замкнули, не освободился бы ни в жизнь. А так, одну правую руку к батарее в коридоре присобачили, а сами в кабинете остались и дверь закрыли, аж на замок защёлкнулись. Фадей чутко уловил, как лязгнул ригель «малеевского универсала». Меньше чем за минуту Виталя острием гвоздика поджал запор наручника, браслет распахнулся. Хотел наручники прихватить на память, но воздержался. Разозлятся из-за браслетов менты, вещь дефицитная. Из милиции Фадей вышел без проблем. Вертухай на воротах, не поморщившись, схавал его обставу. Дескать, был Виталя в сорок девятом кабинете, в «отделе убийств», откуда отпустили его восвояси. Отупевший от многочасового стояния на воротах старшина даже и не подумал звонить в сорок девятый, перепроверять, хотя отмеченной повестки у гражданина на руках не имелось. «В таких делах – главное, чтобы личина не играла». Домой не заявиться ума хватило. Туда в первую очередь легавые кинутся, материн адрес им известен. Оттуда брали. Направился Фадей в лес, в район Жориной горы, где каждый год в феврале мотокросс устраивают. В детстве они постоянно там с пацанами обретались, всё излазили вдоль и поперёк. По дороге Виталя у нескольких встречных настрелял спичек. У одного мужика от коробка оторвал «чиркашку». – Денег, брат, ваще нету! – Да ничего… Ладно, курева оставалось больше полпачки, не тронули в ментовской. Ночь Фадеев частью просидел, частью чутко прокемарил возле костерка. Полностью протрезвел и люто проголодался. В брюхе бурлило на разные лады, симфония целая. Полазив по округе, набрал сыроежек и челышей[88], пожарил, нанизав на ветку. Без соли и без хлеба грибы оказались противные. Через полчаса как поел, пронесло. Жидким, чёрным. Весь день так и не решился из леса выползти, провалялся под кустом. Следующую ночь тоже прогоревал в лесу. Людей не видел, далеко от края забрался, километра за три, через глубокий овраг перелез. Голова кружиться от голодухи начала. Да ещё по утрянке морозец прихватил, земля стылая; хоть и наломал целую гору лапника, и потом к костру жался, застудил бочину капитально. На холоде старая болячка, кое-как залеченная, обострилась. Снова с конца закапало. И режет, режет, сука, как пилой по живому мясу, хоть на ёлку карабкайся. Гадина! Профура плечевая! Говорил, говорил ей, вдалбливал – не трахайся с клиентами без гондона… Самолично гондоны ей покупал… Когда шла на работу, проверял, запаслась ли ре-зинками… Не заразила бы его сучка триппером, живая осталась бы, и он бы не скитался по лесам, а проживал бы в собственном дому, как у Христа за пазухой… Отплатила, называется, Олька за добро, за приют. Ну спасибо, подруга! Что будет дальше, Фадей не представлял. Денег у него не было, и надыбать их было неоткуда. Не было и места такого, где можно залечь на грунт. К дядьке в Челябинскую область уехать? Больно нужен он там кому… Да и документов нету, паспорт опера забрали. Не, к дяде Боре, в принципе, можно добраться… Электричками, с пересадками, через Нижний. Только нужно, чтобы мать с ним договорилась, чтобы принял… Под утро, по темноте пошёл в город. Об сучки куртку порвал, морду расцарапал. Выбрался на другом конце совсем, около базы «Посылторга». Там прибавил ходу. К этому времени рассвело, люди на завод шли. Судя по этому, часам к семи дело близилось. Мать успел перехватить у самой её конторы. Она за сердце заполошно схватилась. – Виталя! Чего ж теперь будет?! Фадей мотнул косматой башкой, в путаной волосне мотнулся застрявший сухой листок. – В сторонку отойдём, мам… Не хотелось, чтобы бабы с её конторы увидели его. К гадалке не ходи, мусора и на работу мамкину нагрянут, жалами тут водить будут. – Виталя, тебя милиция ищет! Позавчера меня весь вечер мутозили – что да где ты… и вчера приезжали! Виталь, они говорят, что ты… – Мамк, меня подставили, – перебил Фадей, голос у него мокро хлюпнул. – Мне пересидеть где-нито надо, пока разберутся. Деньги есть у тебя? – Деньги? – мать трясущимися руками потащила из пакета потёртый кошелёк из кожзаменителя, раскрыла, хотела выбрать несколько бумажек. Фадей выдернул у матери кошель, выгреб все купюры до последней. Не довольствуясь этим, вытряхнул в грязную ладонь и мелочь – серебро и тёмные медяки. – Телагу мне надо, мам, пожрать собрать… Крупы там, макарон, соли… Топорик бы ещё, котелок… ножик… В лесу я пока поживу… – Осподи, Витальк, в лесу? – мать прикрыла рукой металлические зубы. – Холодно ить… – Лучше под ёлкой мёрзнуть, чем в камере… Менты, мамк, они особо не разбираются… Им лишь бы дело закрыть… А я – судимый! Мать, придя в себя немного, надоумила сынка отсидеться пока в садовом домике подруги её, тетки Клары. Всё под крышей. – Ключ под крыльцом, доска там отгинается… Участок у неё двести… двести семьдесят седьмой… Запомнил, сына? Да ты был там после армии… картошку увозил… Клара щас после инсульта лежит, в сад не ездит вовсе… Номер участка у ней… – Да помню я, помню, – Фадей кивал головой. Как он сам до этого не додумался. В саду коллективном и подхарчиться можно. На соседних делянках. Денег у него теперь имелось почти восемьдесят целковых. Перво-наперво он приобрёл в магазине буханку хлеба и самой дешёвой колбасы полкило, и ещё бутыль газировки местного розлива за пять рублей. Во дворе на лавке за один присест умял почти всё. От тяжёлой сытости повело в сон. В аптеке Фадей купил упаковку «трихопола». Подробно выспросил у куколки-аптекарши в накрахмаленном халатике, поможет ли ему лекарство заморское от стыдной болезни, в какие сроки наступит улучшение. – После прохождения полного курса, – с заученно предупредительным видом отвечала провизорша. Небритый покупатель в грязной рваной куртке заставил её встревожиться. – Лучше, конечно, к врачу вам обратиться, – добавила девушка. Фадей невнятно промычал в ответ, сунул картонную коробочку в карман, окинул аптекаршу с головы до ног откровенным взглядом. «Вот бы какой дюймовочке засадить! Это не Олька, у которой ведро со свистом пролетало!» В этот момент мелодично тилинькнул колокольчик над входной дверью. Заходили, кряхтя, две пенсионерки. Фадей нагло подмигнул аптекарше и вышел на улицу. На остатки денег он приобрел хлеба, пельменей, две пачки «Астры» и спичек. На улице ему неожиданно повстречался милиционер. Саженого роста краснолицый майор едва не сшиб Фадея на углу Куйбышева. Виталя напрягся предельно. Еле справился, чтобы не зажмуриться. «Только бы не били!» – Куда лезешь! – рявкнул на Фадея великан в серо-голубом камуфляже. – Залил с утра зенки! – Извиняюсь, та-ащ майор, – пролепетал Виталька. Мент огромными шагами удалился в направлении центра. Фадей показал ему в спину «фак». Садовый домик тёти Клары он нашёл быстро, вспомнил, что у него крыша была красная. Четыре года прошло с тех пор, как он тут был последний раз, а гляди-ка, не забыл. В проходную, где дежурные сидят, Виталька, конечно, не пошёл, через забор перелез. Очутившись в домушке, – крохотной, два на два, фанерной, – Фадей испытал чувство защищённости. На какое-то, пусть недолгое время, он оказался в безопасности. Никто его здесь не будет искать. Дня на три хватит у него жратвы… да какое – на три, картоху ещё не все выкопали, ночью копнёт ведро и на неделю обеспечен. Вон плитка. Работает ли только? Фадей воткнул в розетку вилку электроплитки. Уложенная внутри керамического круга чёрная спираль почти мгновенно стала малиновой. От плитки пошло зыбкое тепло. – Порядок! «До холодов, до мух белых здесь куковать можно. А там мать с дядькой челябинским утрясёт. Мать, она никогда не бросит. Не то что все эти лярвы продажные!» Такое настроение у Витальки было дней десять назад, потом оптимизма поубавилось. Не-е, со жратвой и со здоровьём всё ништяк обстояло. Два раза навещала мать, в обеих руках сумки с хавкой притаскивала. Импортные пилюли приглушили, а может, и совсем вылечили венерическую хворь. А вот башка от мыслей тоскливых трещала не дуром. Впереди маячил срок, и по всему – серьёзный, не чета той трёхе, которую он отмантулил на общем режиме в Вязниках. На одной ноге десятку за убийство не простоишь. А на меньшее рассчитывать не приходится при самом добром прокуроре. К тому же побег ещё за ним… за побег, небось, накинут пару лет? И опять потянутся нескончаемые дни, от бани до бани. От одной длительной свиданки до другой. Барак, локалка[89], промзона, цех… Это если работа будет, а если нет, тогда вообще хоть на стенку лезь. И ещё плохо, что статья у него не совсем красивая получается. Убил свою сожительницу-проститутку, за счёт дырки которой жил. То, что убил – полбеды, с кем не бывает. А вот что кормился около «скважины», это ой как хреново. Как бы из «мужиков» в «гребни»[90] не перейти, в «чуханы». «А то, что Петрик, когда он душил Ольку, за ноги её удерживал? Это как называется? Группа лиц, что ли? Если группа, тогда чего? Облсуд судить будет? Тогда вообще в лёгкую пятнашку намерят. Сгнию в зоне!» Мать сказала, что послала дяде Боре письмо. По Виталькиной просьбе письмо отправлять она ездила аж в областной центр, чтобы менты на почте не перехватили. Фадей на пальцах подсчитал: три дня максимум туда, день-два дядьке – на раскачку, на ответ, те же три дня письму – с Урала на обратную дорогу. Вот-вот уже должна весточка из Челябинска прийти. Не на материн опять же адрес; на тёти Кларин. «Не должен дядька племяша родного, единственного, в беде бросить! Родная же кровь. От него, небось, не убудет. Работать пойду! Не в захребетники намыливаюсь!» Сутками напролёт Фадей валялся под стёганым одеялом на коротком продавленном диванчике, листал старые журналы, от которых затхлостью пахло. «Работницу» и «Крестьянку». Всякие поучительные семейные истории вычитывал, баб на фотках разглядывал. Сплошь – активистки, комсомолки, спортсменки! А внутри все до единой – потаскухи! И Фадей сызнова начинал прокручивать в голове свою Одиссею. С чистым сердцем приютил ведь… в собственном дому пригрел всю эту приблуду. До гробовой доски должны благодарными быть! Не-ет, обжились, права качать начали… «Кто же всё-таки сдал? Петрик? Навряд ли, его самого закрыли… Не найдут меня мусора, на него мокруху вешать будут, чтоб отчётность себе не портить… Петрик – больной, добровольно в зону возвращаться с его здоровьем – понту нету… Вичка?