Увертюра для Красной Шапочки Она манила меня своей красной макушкой. Дразнила, как нарочно, подмигивая в толпе алым пятном, кровавой ягодкой. Она говорила со мной – и для этого ей даже не надо было оборачиваться. Я слышал этот зов кожей, кончиками пальцев, в голове звучали первые аккорды запретного удовольствия. Она родилась, чтобы я касался её, дышала, чтобы я забрал её последний вдох. Чтобы он щекотал мое лицо теплой струёй, а потом растекся по стенам, потолку, а губы замерли приоткрытыми. Я следил за ней уже два дня, и как назло, сплошь людные места. Будоражила меня, заводила – и растворялась в осеннем чернильном сумраке. Вот как? Как ей удавалось спрятаться каждый раз? Или девочка просто решила растянуть удовольствие от игры? Маленькая проказница. Но сегодня все будет кончено. Хотя… Понятие конца и начала – размытая штука. Она покончит со своей мещанской суетой. Эти лекции, дешёвая столовская еда, тетрадки, тетрадки, тетрадки. Ведь ей станет легче. А телефон? Она же совсем перестала чувствовать жизнь, моя красноволосая пастушка. Я наблюдал за ней через окно, через стёкла витрин, сидел напротив в трамвае. А она что? Разве она ощутила моё присутствие? Эти незримые нити, это напряжение, крохотные токи между нами? Девочка – и её хозяин, разве не это должно было пронизать её естество, едва мы встретились взглядом? Страх, пятна на щеках, искусанные губки – где это всё? Почему не откликается на меня, как камертон? Нет, равнодушие и скука. И снова её бледное личико подсвечено голубоватым неоном экрана… Глупенькая малышка. Я больше не дам тебе скучать. Я ждал её у института третий час, и даже замерз и разозлился, но заставил себя дышать медленнее, сбавил обороты пульса. Гнев – он рождает спешку, а спешка в моем деле ни к чему, разве нет? Я всё продумал. Подогнал машину к тому месту, где она ходит каждый день. Нашёл слепое пятно в маршруте: ни наружных камер, ни лишних свидетелей, в кармане – готовый шприц с лёгкой дозой сна. Не люблю попутчиков – по крайней мере, говорливых. Она вышла – и я ощутил сладкое волнение, такое, как бывает перед выходом на публику. До тебя уже доносится гомон зала, скрипуче, фальшиво разыгрывается оркестр, и вот всё стихает – все ждут только тебя одного. Эхо шагов по сцене, всё замирает на секунду – и разряжается аплодисментами. Да, наша маленькая увертюра началась. Моя девочка, моя хрупкая, узкоплечая красная шапочка, исполняла свою партию, как послушная школьница. Каждым движением попадала в ноты, и у меня в груди разлилось тугое тепло гордости. Умничка! Вот так, так, ещё шажок, сворачиваем, и здесь крещендо16 – укол – и мелодия обрывается в тишину, чтобы продолжиться нашим дуэтом. Пронзительным – и гениальным. Мир заиграл. Светофоры, стоп-сигналы, вывески и фонари, вступив из затакта17, слились в многоголосье света, и меня охватила эйфория. В невесомости я сжимал руль, в нетерпении вдавливал педаль газа, и каким-то немыслимым чудом удерживал себя в серой обыденности дорожных лабиринтов. Я должен был сосредоточиться, продержаться ещё немного, минут двадцать, не больше. И мы приедем, мы будем дома. Я затаскивал ее отяжелевшее тело по влажным покатым ступеням. Как это волнительно! У всех на виду – и в то же время никем не замеченный. Старый ДК, обнищавший, облупленный, как варёное яйцо. Зелёная сетка реставрации, ограждения… Зал заброшен, но акустика в силе. Не первая девушка исполнит предсмертную арию по моей партитуре18… А какой был бы хор! Умели ведь. Умели строить в советские годы, не скупились на сводчатые потолки, чтобы какой-нибудь кружок самодеятельности «Берёзка» насиловал инструменты на публике. Я тоже выступал здесь. Ещё в училище. Я помню этот концерт, моих бездарных коллег с зажатыми пальцами. Калек, уж скорее. Которые смычок держат, как древко флага на демонстрации, и давят, давят на струны растрёпанным волосом, пока у редких бабулек с абонементом не скакнёт давление. Я выделялся из них, это понял бы любой с мало-мальски развитым слухом. Я стоял перед ними с инструментом – и чувствовал, что весь мир существует только для меня. Внимает мне. Благоговеет. Я читал это во влажном блеске глаз, в напряженно поднятых плечах, я чувствовал это в воздухе. Я помню эту рыжую девочку с накрахмаленным воротничком. Я помню, как столкнулся с ней в булочной на следующий день. Она подошла ко мне сзади и робким, тоненьким голоском: – Простите, пожалуйста… – Автограф? Конечно, милая. – Какая я вам милая? Мужчина, вы в очереди стоите? Она мне снилась потом. Часто. «Мужчина, вы в очереди стоите?» Мужчина… Обезличеннее ты ничего не могла выбрать? Ты накануне слушала меня, затаив дыхание, вытянувшись в струну… Мужчина, да? Очередь?.. Все они, быдло, одинаковые. Их память не дольше, чем у рыбёшки в аквариуме. Они видят тебя, ты трогаешь их души, проникаешь в самое естество… А они? «Мне половинку «бородинского» и калорийку»… Они узнают только распиаренных бездарей – и под носом не увидят истинного творца. Они не имеют морально права существовать, слушать. Они должны исчезать, но исчезать тогда, когда в них звучит музыка, когда из-под жирка потребительства выглядывает закормленная, затоптанная душа. Я спасал их. Самых достойных, самых чистых, тех, кого ещё можно было спасти. Я привязал красноволосую к стулу. Теперь я чувствую такие моменты: дрожание ресниц, шумное дыхание… Она проснётся через минуту-другую – и я буду готов обнажить её суть. Старый концертный зал ещё помнил зрительские седалища; истлевший, выгоревший бархатный занавес мог рассказать много закулисных сплетен. Всё это превратится в прах. Всё преходяще – музыка вечна. Моя маленькая пленница кашлянула, застонала, ещё не раскрывая глаз, мотнула головой. Я терпеливо ждал, она ведь дожидалась меня так долго. Интересно, она покрасила волосы в красный, намекая на особую казнь? Да, я привык душить, а привычка – вторая натура, но вот таких алых у меня ещё не было. Может, сменить тактику? Может, сделать для неё исключение? Я представляю: остолопы в погонах найдут её с красными волосами. – Кровь, – скажут они. – Никакого сомнения. А потом смоют – и обнаружат, что волосы и без того красные. Разве не забавно? Матрёшка в матрёшке. – Где я… – голос её пока сиплый, не распелась. Это ничего, к первым крикам разойдётся, войдёт в тональность. – Здравствуй, Красная Шапочка. – Здравствуй, Серый Волк, – она моргает и щурится. – Ты кто? Я сжимаю челюсти, сглатывая первую обиду. Снова это: «Мужчина, вы в очереди стоите?». Ничего, ничего. Я должен её спасти – а благородство требует снисходительности. – Ты даже не будешь кричать? – начинаю злиться: в её глазах всё то же будничное равнодушие. – А есть смысл? Да что с ней такое? Откуда эта лень? Скука? Пресыщенность? Она что, не понимает, что это – её последние минуты?! – Я напомню тебе, кто я такой, – тянусь к футляру за инструментом. Вынимаю бережно, с любовью. Гладкое дерево холодит ладони, но я готов его согреть. Прижимаю подбородком, смотрю искоса на девицу: вот сейчас. Сейчас она узнает, как слушала меня в Рахманиновском три дня назад. Обычно к этому моменту мои девочки уже начинали плакать, и с ними инструмент звучал не так сиротливо. Эта молчит. Я играю один – без остальных струнных. Первую соль-минорную увертюру Баха. Как тогда, в зале. Моя мелодия вздыхает – и плачет, порхает под сводами зала. Звук летит, звук резонирует и охватывает пространство вокруг нас. Я сам слушаю себя – и радуюсь, как никогда. Да, девочка. Причастись моего величия… Но стоит мне опустить смычок и глянуть на красноволосую, как вместо радости в груди клубами поднимается злость. Её глаза пусты. Ни узнавания, ни восторга, ни слёз. – То есть я не подала тебе в переходе, и ты мне за это мстишь? – нет, её голос был сиплым не от лекарства. Эта наглая пэтэушная хрипотца. Прокуренная? Спитая? Кто ты такая, чтобы я для тебя играл?! – Ты слушала меня в Рахманиновском и знаешь об этом, – я убираю инструмент и подхожу к ней. Она недостойна особой смерти. Она вообще не достойна спасения – но и жить я её не оставлю. – Ты ведь убить меня собрался? – на её лице ни тени испуга. – Давай, убивай. Только не будь садистом, не играй больше. – Ах, ты… – глаза заволакивает кровавая пелена. Кидаюсь на грязную девку, сжимаю шею голыми руками. Её лицо краснеет, вены вздуваются подкожными червями, но она улыбается, глядя мне прямо в глаза. А потом… А потом её зрачки разливаются чернотой по всей радужке. Будто кто-то впрыснул тушь в глазные яблоки. На меня смотрит тьма, влажная, холодная, пустая. Я отскакиваю, разжав пальцы, паника подкатывает к горлу. Девица, обмякнув, полувисит, как тряпичная кукла, и только верёвки удерживают её сидя. Голова безвольно упала набок. Но глаза… Они открыты и будто смотрят на меня… И хочется спрятаться, укрыться, сжаться в комок в дальнем углу зала… Нет. Великие умеют преодолеть себя. Превозмогая страх, я подхожу к ней, чтобы закрыть веки. Странная смерть. Ни последнего вздоха, ни хрипа, и эти чёрные глаза… Может, какое-то кровоизлияние?.. Стоит мне коснуться её, она вздрагивает, выпрямляется, зрачки – точками. Меня парализует. Хочу шевельнуться, покончить с ней – или отшатнуться назад. И не могу, с трудом нахожу в себе силы дышать, рёбра словно придавило гранитной плитой. – Какая я вам милая? Мужчина, вы в очереди стоите?.. – из её рта вылетает чужой, но до боли знакомый голос. Кровь волной отливает к ногам, глухие удары дрожи… Тух-тух-тух… Тух-тух-тух… В три четверти… Таня? Ты же больше двадцати лет назад… – Ты шёл за ней от булочной, – её мерзкий шепот оглушает, в ушах свист контузии. – Вёл до электрички, следил в набитом вагоне… Весна, душный запах черёмухи… Аллергия, мразь? Ты душил её – и исходился слезами, чихал… А она лежала на мокрой, ещё тоненькой траве и смотрела на тебя с отвращением. Потому что ты – ничтожество… – Нет! – я кричу, разрывая лёгкие, но даже голоса своего не слышу, в ушах её шепот. Щупальцами щекочет мозг. Заткнуть уши, не слышать, не видеть… Бред! Сон! Она не может знать, не может! Сколько ей было тогда: годик? Два? Она не видела мою Танечку… – Как её звали? Она была первой, – монотонно бормочет проклятое отродье. – Имена, называй мне имена, всех, по очереди. Я вижу их. Отражения стоят в твоих глазах, стучатся, зовут меня… Они ждут мести, слышишь? Дождутся. Ну же! Имена, даты. И говори, ублюдок, как убивал их. В деталях… – Кто ты? – только и смог выдохнуть я, пятясь к двери. На меня обрушились звуки. Треск, шум, топот. – Стоять, руки за голову! Кто-то схватил меня, и пыльный бетонный пол ударил по лицу. Меня мяли, что-то кричали мне, холод металла сомкнулся на запястьях. Всё превратилось в месиво, я перестал понимать, что происходит. И только слёзы лились сами собой. Слезы облегчения. Мне стало плевать, что будет дальше, другие люди были вокруг меня. Они заберут меня от неё… – Айя, какого чёрта?! – выстрелил из общей массы жёсткий мужской голос. – Чем ты думала?! Мать твою, ты в конец больная? – А ты зачем приперся так рано? Ты что, не слышал, что он ещё не раскололся? – Ах, рано?! Ты предпочла бы явку посмертно?! Чокнутая девица! Ты хоть представляешь, что со мной было? Это твоё: «Только не клади трубку»? И тишина… А если бы я не ответил? А если бы занят был? – Олег, ну ответил же! Хоть бы спасибо сказал, что мы его нашли! Зашелестела одежда, глухо застучали шаги. Проклятый абсолютный слух! Я не хочу их слышать, не хочу! Но из всей мешанины звуков всё равно выделяются только два голоса: красноволосая Айя и этот Олег. Зачем он отвел её в сторонку? Почему их бормотание царапает мне уши?! – Ну, спасибо, уточка ты наша подсадная! – в голосе Олега больше облегчения, чем злости. Совсем другая тональность, совсем другая. – Спасибо, что чуть не довела меня до инфаркта!.. Какого дьявола ты его злила? – Ты знаешь, зачем!