* * * Не срослось, не сложилось, не было. Ничего водой не снесло. Нет о том ни были, ни небыли: На пустом былье не росло. Не рожденные, не любившие, Не имевшие вовсе судеб, Чем дышали они, не бывшие, Никогда не жившие люди? Шум прибоя почти не слышен – берег моря виден, но достаточно далек. Плеск и шорох волн заглушают гудение бесчисленных мух, карканье ворон и пронзительные вопли чаек. Тихо потрескивает остывающий двигатель. Звучит греческая и русская речь, иногда в эту мелодию вплетаются лающие фразы на немецком – не всех фрицев перемешали с грунтом танковые гусеницы. Запахи моря и пыли забивает кислая тротиловая вонь, густо замешанная на «ароматах» бензина и горелой краски. Вечер. Закатное солнце делает тени гуще и длинней. Тень кипариса, перебитого прямым попаданием снаряда, косо лежит на башне танка. Гусеницы боевой машины по самый верх тележек подвески зарылись в обломки серого десантного планера. Красная пятиконечная звезда на бортовой броне мирно уживается с нанесенной на башню белой восьмиконечной родственницей. Одно крыло планера уцелело и задралось вверх. Намалеванный на нем черный крест щедро присыпан пылью, но еще вполне различим. На башне сидит танкист – чумазый и уставший. Он сдвинул на затылок ребристый шлем и устало, не торопясь, курит. Медленно выпускает из ноздрей табачный дым и смотрит на море. Там, за проливом, воды которого из-за обилия якорных мин местами напоминают суп с фрикадельками, его заждались. И он обязательно вернется, потому что привык возвращать долги. Нынешняя победа – всего лишь щедрый задаток. Глава 1 За три моря Пятеро мужчин в военной форме без знаков различия стоят на пирсе и наблюдают за тем, как портальные краны легко, играючи, переносят с борта на берег грузовики, танки и артиллерийские установки. Выгрузка идет не первый час, поэтому особого интереса не вызывает. Но порядок есть порядок, поэтому мужчины переговариваются, не прекращая следить за процессом. – Фунтиков, скоро твои сараи выгружать начнут, не поломают их греки при разгрузке? Тридцать тонн – не кило изюму. – Эти краны и потяжелее таскали, снимут. В Одессе как бы не хуже этих машинисты были. – Какой-то ты спокойный, Михаил, не понимаю. Чужая страна, незнакомое всё. А ты будто на вокзале в Жмеринке на перрон покурить вышел. – Так не первый раз, товарищ майор. Я на родине меньше года пробыл. – А чего тогда рапорт подавал? – В тот раз не договорил с фашистами. Михаил хотел сплюнуть, передумал и зло ощерился: – Еще бы с французами потолковать. О гостеприимстве. Фунтиков провожает взглядом величаво проплывающую над ними тушу трехбашенного танка. В самом деле, ему не впервой. Приходилось, волнуясь, разглядывать с палубы парохода, как разворачивается панорама незнакомого морского залива, таращиться на чужие маяки и дома непривычного облика. Два года назад младший лейтенант Фунтиков первый раз слушал незнакомую речь докеров, волновался, когда кран выдернул его Т-26 из корабельного трюма, будто морковку из грядки. Удивлялся незнакомой архитектуре, на узких улочках Барселоны любовался вычурными балконными решетками, втягивал раздутыми ноздрями ароматы апельсиновых рощ. Это потом, спустя полгода, с легкой руки кареглазой каталонской красавицы прилипнет к нему кличка «Дон Мигель». К тому времени лейтенант Фунтиков уже оценит «прелесть» узких улочек средневековых городов, научится видеть в оливковых и гранатовых рощах, в виноградниках и старинных ветряных мельницах не иллюстрации к романам Сервантеса, а удобные места для засад, огневых позиций и наблюдательных пунктов. Навоевался Михаил от души, и с врагом, и с союзниками. С тех пор расхлябанность и неорганизованность числит в одном ряду с изменой, еще и не сразу решишь, от чего вреда больше. Когда франкисты и итальянцы отрезали их группу от морского побережья, Михаил среди танкистов остался старшим. Метался на последних литрах бензина по горам и долинам, пытался несколькими танками и броневиками перехватывать маневренные группы итальянских танкеток и марокканской кавалерии. Иногда – успешно, тогда Дон Мигель любовался приземистыми силуэтами горящих «ансальдо» и пустыми седлами на спинах поджарых берберийских лошадей. Запекшейся кровью на грязных бинтах памяти остались последние бои летом тридцать девятого: щедро политые кровью сумасшедших марокканцев склоны, трупы последних защитников Республики. Снаряды и топливо для его «El bravo Rojo»1, латаного-перелатаного Т-26, последнего остававшегося в строю, чуть ли не в котомках приносили со всего пиренейского фронта. Когда ни того, ни другого не осталось, Михаил сам разбил молотком прицелы, воткнул первую передачу и выпрыгнул из танка. До конца смотрел, как падает в ущелье, разваливаясь на части, испытанный боевой друг. Переход границы, наглость и презрительная вежливость французских чиновников. Лагерь… Это и вовсе не хочется вспоминать. Марсель, пароход «Четвертый Интернационал», переход до Одессы, который Михаил почти не помнит – на борт его поднимали на носилках, свалило с ног запущенное в лагере ранение. На палубу врач разрешил выходить уже после прохода черноморских проливов. Разговоры со строгими, внимательными особистами, затем Москва, орден Красного Знамени, третий кубарь в петлицах и рота Т-28 в пятой тяжелой танковой бригаде. Огромный Харьков, степи, где по балкам и оврагам прячутся от зимних ветров и летнего солнца украинские села. Певучий говор с непривычным мягким «г», неистребимые «семки», шелуха от которых не хуже палой листвы может покрывать дощатые тротуары, черные, сочные вишни. Новая техника и постоянные стычки с командованием в попытках выбить топливо и боеприпасы для проведения стрельб, тренировок и тактических занятий. Последняя беседа в кабинете командира бригады. – Садись, герой, – комбриг махнул рукой на ряд стульев у стены. – Разговор у нас с тобой не на пять минут, нечего тебе во фрунт тянуться. Командира в бригаде уважали, человек он был правильный, бригаду любил, как собственного ребенка. Подождал, пока Фунтиков усядется, присел прямо на свой массивный, крытый зеленым сукном стол, сдвинув в сторону один из двух телефонов. Включил настольную лампу и взял со стола знакомый лист бумаги. – Твой рапорт, твой. Пятый за месяц, не ошибся я? Читаю: согласно учебному плану… на подготовку механиков-водителей… практическая стрельба… моторесурс… Грамотно излагаешь, образованный. У тебя родители кто? – Отец – телеграфист, мать – учительница, товарищ комбриг. – Заметно. Что насторожился, думаешь, ругать буду? Все правильно написал. Михаил почувствовал себя так, будто перед ним вдруг распахнули дверь, которую он собирался выбивать с разбега. – Всё верно пишешь, товарищ старший лейтенант, не всё видишь. Учебный план это, конечно, хорошо, но снаряды для КТ-28 я только в этом месяце в округе выбил, и дали столько, чтобы НЗ на случай войны пополнить. А еще бригада каждый год по два парада откатывает. «Тридцать пятые» всем батальоном на Красную площадь ездят, «двадцать восьмые» в Харькове ходят, а это, старлей, уже вопрос политический – демонстрация мощи РККА друзьям и возможным противникам. На подготовку весь моторесурс уходит. И бензин тоже. – Но… – растерялся Михаил. – А если война? Стрелки и наводчики по разу стреляли, механики только по площадям и проспектам водить умеют. – Жизнь заставит – научатся, – вздохнул Батя. – Которые выживут. Пока важнее войны не допустить, отсюда – парады. А ты, значит, не навоевался еще? И холост. – Да, товарищ комбриг, не женат. Командир взял со стола вторую бумагу, протянул Фунтикову: – Читай. Подождал, пока подчиненный ознакомится с документом, забрал приказ, положил назад в папку. – Пойдешь? – Да, товарищ комбриг! – Пиши еще один рапорт, старлей, думается мне, там тебе самое место. Невысокий, наголо обритый парень, на широких плечах которого готова под напором мускулатуры рассесться по швам крепкая шинель, расхохотался: – Потолкуешь еще, какие твои годы! Пожилой грек в рабочей одежде, с сединой на темных курчавых волосах подошел к группе добровольцев и выдал длинную фразу, активно помогая себе руками. Бритый командир вдруг зачастил в ответ, почти не уступая докеру в скорострельности. Потом повернулся к старшему: – Товарищ майор, просят отойти в сторону, они сюда сейчас снаряжение выгружать будут. Не желая мешать, командиры отошли почти к самому трапу судна. – Ты, Котовский, за границей только в Финляндии был, и то дальше линии Маннергейма не проехал, откуда греческий знаешь? – Из детства, товарищ майор. Беспризорничал в Крыму, тамошние рыбаки не дали с голоду помереть. А они через одного греки, если не больше, так и выучил. Само получилось. Старший лейтенант Алексей Григорьевич Котовский сыном героя Гражданской не был и родственником не являлся. А однофамильцем назначил себя сам. В шайке малолетних беспризорников, которая выживала, перебираясь из одного крымского поселка в другой, верховодил Яшка-гагауз. Был он лет на пять старше остальных мальков, водился со взрослыми ворами и контрабандистами, но пацанов в грязное вмешивать не давал, заменял салажатам и папу, и маму. Если бы не его постоянная опека, большинству детей не дожить до совершеннолетия – Крым двадцатых был местом безжалостным. Вечерами, когда мальки по-братски делились у костра дневной добычей, Яшка рассказывал замечательные истории. Чаще всего – о знаменитом атамане Ада, Григории Ивановиче Котовском, который еще при царях отнимал у буржуев богатства и раздавал бессарабским беднякам. Замурзанные детишки кутались в драные клифты, с горящими глазенками слушали, как знаменитый герой водил за нос царских жандармов, голыми руками ломал замки и тюремные стены, освобождал товарищей под носом у полиции. А после революции – кто не слышал о героическом комбриге Котовском? Яшку прирезали на одном из воровских дел, ватага распалась. В августе двадцать пятого судьба привела Лешку в Одессу. У большого дома с колоннами висели приспущенные флаги с черными лентами, в двери медленно, по одному, проходили люди, на пыльной улице собралась длинная очередь. – Дяденька! – потряс какого-то мужика за рукав Леха. – А чего это все туда пруцца? – Враги Котовского убили, таки люди попрощаться хочут, – ответил тот, и Ленька тихонько прошел, встал в конец очереди. На следующий день в приемнике-распределителе на вопрос: «Как тебя зовут?» Леха выпрямился и, прямо глядя тетеньке в глаза, ответил: – Алексей Григорьевич Котовский. – Что, сын? – ехидно поинтересовался сидящий за соседним столом гражданин самого контрреволюционного вида – в пенсне и с нарукавниками.