— А записная книжка? Красная записная книжечка? — Записная книжка? Но она не существует, во всяком случае, насколько мне известно. Я никогда пе делал обыска у Тюрло. Повторяю, для меня указаниями служили лишь совпадения болезней и краж. — Как! — восклицает Бержерон. — И ничего больше? — Нет, еще две вещи, в которых я был убежден, — что Тюрло мошенник, и ты тоже. Вот я и взялся за это... Свинцовая усталость вдруг ложится на лицо Бержерона, состарив его лет на десять. Забыв о наручниках, он пытается поднести ладонь ко лбу. Но голова его никнет, словно его ударили по затылку. — Бац, бац и бац! — объявляет Шикамбо. Он выкладывает одну за другой последние карты, остававшиеся у пего на руках. Они с Бонарделем совершенно о нас забыли. У Бержерона дрожит губа. — Но в конце концов .. — говорит он. — Что в конце концов? — спрашиваю я. — Я вот думаю, если бы ты вместо пневматической почты отправил обычные письма Мортимеру и Фонтену, может быть, у пас сейчас ничего бы и пе было, никаких доказательств, и ты преспокойненько сидел бы в Брюсселе, наверняка предупрежденный своей старой нянюшкой... Он выпрямился, охваченный новым беспокойством. — Что это значит? — Все очень просто. Сразу же после твоего отъезда ее привели к нам, как и Тюрло. Обоих как следует допросили, и того, и другую. Я только что узнал по телефону о результатах допроса. — И что же? — нервно спрашивает Бержерон. — Ничего! Они так ничего и не сказали. За все долгие часы допроса. Клялись, что ты был болен! — Так что же? — снова спрашивает он. Можно подумать, ему уже забрезжило спасение, ноздри его вздрагивают, глаза блестят. — Так вот, я ответил, что их можно засадить за решетку, и того, и другую, поскольку они солгали, ведь мы получили твое признание. — Неправда! — вопит он. — Это вы лжете, я ни в чем не признался! Оба игрока оборачиваются к нему, и Бонардель каблуком ударяет его по большой берцовой кости, крик боли сливается с воплем протеста. — Если ты нервничаешь, — говорит Шикамбо Бонарделю, — ходи снова пиками. Отеческим тоном — хотя это ему больше пристало играть роль моего отца — я говорю Бержерону: — Да, да, ты признался. Не будь таким вспыльчивым... Ты прекрасно знаешь, что признался. И сделал это так мило, что, возможно, даже не примут в расчет покушение на убийство с твоей стороны... — Ты что, сдурел, что ли? — спрашивает Бонардель, постукивая головкой трубки о диванчик. — Он хотел тебя вышвырнуть из поезда. Я наблюдаю за Бержероном, он смотрит на меня. Это молчание только мы двое можем оценить. — Подобная мелочь искажает облик нашего героя, — говорю я наконец. — А мне не хочется, чтобы он искажался. — В конце концов, дело твое, — заключает Бонардель, пожимая плечами. — Там видно будет. Губы Бержерона шевелятся, но звука почти не слышно: — Это серьезно? Я опускаю веки, подтверждая. Бонардель раскуривает трубку, Шикамбо шлепает картами по чемодану. Снова долгое молчание. Потом, чтобы подтвердить и закрепить наше соглашение, Бержерон принимается за свое повествование. Целый час рассказывает он, не упуская ни одной детали, о необычайных похождениях господина Жерардена, Мортимера, Бенои, Фонтена. Нам известно было обо всем этом только то, что накануне в приступе бешенства сообщили нам жертвы. В устах Бержерона эта история приобрела совсем другой оттенок. Теперь ни Шикамбо, ни Бонардель и не думают возобновлять игру. Они слушают вместе со мной, мы все слушаем, разинув рот. Бержерон не говорит: «Я». Он говорит: «Господин Жерарден». Он описывает характер и привычки каждого статиста, фальшиво-сердечную снисходительность господина Мортимера, претенциозную глупость господина Бенои, живость и очарование Фонтена-сына. После каждой фразы мы смеемся. А он, блестя глазами, играет все роли, начиная со своей собственной. Он краснеет и бледнеет по своему желанию, зрачки его расширяются, он поправляет воображаемое пенсне, лепечет, насмехается. Удивительный человек! Через десять минут я снял с него наручники, чтобы ему свободнее было играть. Спустя четверть часа Бонардель передает ему бутылку пива, из тех, что мы прихватили в Онуа. Когда он заканчивает свой рассказ отъездом из отеля, мы все трое — все четверо — чувствуем облегчение, радость, готовность еще посмеяться, и Шикамбо, стоя посередине купе, самым дружеским образом дает тумака нашему пленнику. — Тебе бы в театре играть! — говорит он. Стремясь сохранить столь благоприятную, лестную для него атмосферу, Бержерон возражает, показывая на меня: — А он каков! Если бы вы слышали речь камердинера, взбунтовавшегося против своих хозяев! Уверен, — говорит он мне, — в эти минуты вы воображали себя в шкуре своего персонажа. Мне знакомо это ощущение непритворности чувств, без него невозможно так легко обманывать! Это верно. — О! — восклицает Шикамбо. — Наш Ривьер? Он тоже мог бы стать великолепным плутом! А при его хитрости, уверен, уж его никогда бы не поймали! Бержерон опускает глаза. Он шепчет: — В это всегда веришь.