— Даже если они на предъявителя? И потом, ничто из принадлежащего вам не может представлять для меня никакой опасности, господин Бержерон! Сами прекрасно знаете, это только повредило бы вам! Какими великолепными друзьями мы станем! Всякий раз, как вы успешно провернете одну из своих блестящих афер, секрет которых знаете только вы, вы скажете себе: до чего же будет доволен Люсьен! Тут найдется малая толика и для Люсьена! Моя шутка не вызывает никакой улыбки, только вопрос: — А Люсьену уже известно, сколько составит малая толика? Что тут долго разглагольствовать. — Десять процентов. — Однако, черт возьми! Значит, я должен Люсьену?.. — За ожерелье? Расчет несложен: двадцать пять тысяч. Марион раскланивается, благодаря за любезное уточнение. — Значит, — продолжает он, — я должен выписать тебе чек на двадцать пять тысяч франков? — Точно так. — Но все же исключая пять тысяч триста и цену жемчужной булавки? Я взываю умоляющим тоном, который должен развеселить моего подопечного: — О, господин Бержерон, вас ведь не могут остановить подобные мелочи? День, когда узнаёшь, что существует такой друг, как я, словно праздник, и его неплохо отметить подарком! Подумайте о маленькой записной книжке! Каким великолепным секретом мы оба владеем... Снова молчание. Снова пожатие плеч, означающее: «Ничего не поделаешь». — Я в твоих руках, — шепчет Бержерон. И я, нисколько не лицемеря, соглашаюсь с этим: — В этом нет никакого сомнения. Внезапно, движением таким стремительным, что я растерялся, он вырывает у меня из рук револьвер и прицеливается. Но не нажимает на курок. Теперь скрытая сила прорывается и в его взгляде. И тем не менее он дает себе время подумать, каким путем избавиться от меня. — Вы не посмеете меня уничтожить, — говорю я ему как можно хладнокровнее. — Ты так думаешь? — злобно шипит он. — Ну что ж, ты ошибаешься. Вставай! Он тоже встает, отодвигает дверь купе, бросает взгляд в коридор. — Иди вперед. Не забудь, что у меня в руках. (Он сунул браунинг в карман, но по-прежнему целит им в меня, так что я не перестаю чувствовать себя под угрозой.) — Давай живее! — Что вы собираетесь делать? Он, не отвечая, идет вперед. Я вынужден повернуться, стать лицом по ходу поезда и тоже идти вперед. Я угадываю отражения светящихся окон на насыпи, светлые клубы дыма, но не успеваю ничего увидеть. Главное — не терять хладнокровия, поскольку я прекрасно понимаю, куда он хочет меня привести, куда он ведет меня. Мы уже в конце коридора, перед самой дверью. Я читаю на стекле сделанную белыми буквами, хорошо выделяющимися на фоне дыма и темноты, надпись: «Дверь на железнодорожные пути». — Открывай! — командует Бержерон. — Как? В глазах его сверкает угроза, бешенство. Он по-волчьи вздергивает губу. — Ты только что хотел прыгать? Вот и выпрыгнешь. Он сам открывает дверь и отступает. Грохот под нашими ногами, оглушительный грохот. Я кричу, уцепившись за медные поручни: — Вы сошли с ума! — Прыгай! Но я не прыгаю. Он толкает меня. Я сопротивляюсь. Он жмет на курок. Ничего, черт побери! Я же прекрасно знаю, что мой браунинг не заряжен. Но я чувствую, что сейчас он обрушится на меня. А ведь я стою на самом краешке!! Я ору: — На помощь! Из «туалета» выскакивает огромный Шикамбо, он свистит в свисток, и свист его звучит для меня как сладостная музыка. С другого конца вагона несется Бонардель. Нашего голубчика хватают за плечи, я слышу, как щелкают наручники, как ругается Шикамбо. Поскорее закрыть дверь! У меня кружится голова. — Ну и пришлось же с тобой повозиться, господин Бержерон, — говорю я пленнику в присутствии моих товарищей. Он подносит скованные руки к лицу, словно пробуждаясь от какого-то чудовищного сна. — Я не Бержерон, — твердит он бесцветным голосом. Ладонью, похожей на колотушку, Шикамбо поднимает его подбородок, смотрит ему в глаза. — Неважно, кто ты есть, но ты пытался убить нашего милейшего полицейского инспектора. Твоя песенка спета! И он отвешивает ему звонкую затрещину. Глава пятая ВОЗВРАЩЕНИЕ Я мог бы на этом оборвать свой рассказ, закончив весьма эффектной сценой, если бы решил ограничиться воспоминаниями о том, что пережил. Возвращение в Париж не было отмечено никакими новыми событиями. Бержерон не убежал, никто из нас не оказался его сообщником... Однако мне хочется, чтобы читатель вместе с нами проделал весь путь из Онуа до Северного вокзала. Кое-какие обрывки наших разговоров тогда прояснят ему некоторые события этого столь памятного для меня дня, а также психологию необычного злоумышленника, настоящего мастера в своем деле. Я провел бесконечные часы ожидания на станции в Онуа. Предстояло бодрствовать до половины четвертого утра, до прибытия поезда Кельн — Париж. Бодрствовать? Только не я. После того как я позвонил на набережную Орфевр, телеграфист предложил мне воспользоваться скверной раскладушкой в какой-то каморке, где я проспал до нашего отъезда как убитый. Другая похожая на мою каморка, только без раскладушки, послужила временным убежищем для Бержерона. А моих товарищей принимал помощник начальника вокзала, брат которого работает в полицейской префектуре. Пивные кружки следовали одна за другой, и хотя мне об этом ничего не рассказывали, я достаточно хорошо знаю Шикамбо. Пожелай хоть сам римский папа получить аудиенцию у сильнейшего представителя нашей бригады, тому пришлось бы сначала поднести ему кружечку. Но вот наконец мы все вчетвером сидим в купе второго класса (хотя билет господина Мариона и дает ему право на первый класс), в считанные минуты все вокруг заволакивает дымом, три на совесть работающие трубки попыхивают с превеликой энергией. Этот скорый поезд гораздо более шумный, чем тот, на котором мы приехали, не такой удобный, не такой комфортабельный. Надеюсь, завтра мы сможем отдохнуть. У двери купе Бонардель и Шикамбо молча играют в белот на чемодане нашего пленника. Они могли бы занять два места у окна, где есть очень удобный откидной столик. Но у нас привычка помещать как можно дальше от коридора перевозимый нами «груз», даже если мы, как этой ночью, втроем стережем одного человека (что бывает довольно редко), и даже если на пленника надеты наручники. Бержерон не произносит больше ни слова. Он выразил желание снять воротничок, но мы ему на это ничего не ответили. Он попросил сигарету. Я сунул ему в рот одну из его пачки. Каждый раз, когда ему нужно вынуть ее изо рта, он вынужден пользоваться обеими руками одновременно, и зрелище собственных запястий в наручниках приводит его в отчаяние. К запаху табака примешивается сильный аромат одеколона. Когда мы для очистки совести рылись в вещах Бержерона, Шикамбо открыл один из флаконов — хрустальный, с серебряной чеканкой, с монограммой — и смочил свой лысый череп, чересчур белый для массивного красного лица, неизменный предмет его печали и нашего зубоскальства. Я мог бы еще немного поспать; мои коллеги никогда не приглашают меня быть их партнером, как видно, я очень скверно играю в карты. Но я предпочитаю полистать книжку, купленную Бержероном на Северном вокзале. Это рассказ о путешествии, об экспедиции в Африку, в край озер. — Ты собирался покинуть нас? — говорю я ему. — Поискать себе жертв с другим цветом кожи? Он ничего не отвечает. Он разглядывает меня. Само собой, я отклеил усы. Он долго изучающе смотрит на меня. Я тоже смотрю на него, с самым дружелюбным видом. В конце концов, разве не ему я обязан таким замечательным арестом! И таким трудным... Удачно проведенное задержание почти всегда рождает своего рода тайную связь между двумя противниками. Словно бы разгадав мои мысли, он шепчет, слегка подмигивая: — Значит, порой и в полиции можно встретить умных людей? — Дай ему в морду, — предлагает мне Бонардель. И тут же, обращаясь к Шикамбо: — Глупо было играть пиками, сам видишь! Давай реванш! Совет Бонарделя не задел Бержерона. — Чертовски умных, — продолжает он, понижая голос, чтобы только я мог его слышать. — Более умных, чем... Он не решается закончить: «Чем я...» Какая честь! — Я следовал вашему примеру, господин Бержерон, разыгрывал комедию. Не было другого способа схватить тебя. Нетрудно было бы задержать господина Мариона, Мариона я подозревал уже многие месяцы! Но надо было найти оправдание этому аресту... Надо было заполучить его собственное признание. Впрочем, я и пе предполагал, что рискую своей шкурой! Мне нужен был только чек, такое милое вещественное доказательство. Но чтобы Бержерон выступил в роли убийцы! Это меняет твой образ... Он хмурит брови, на лице проступает горечь. — Сколько я за это получу? Я пожимаю плечами. — Не знаю. Ясно одно, теперь обвинение будет строиться совсем по-другому. Покушение на убийство... — Я снисходительно добавляю: — Конечно, ты просто потерял голову, был доведен до крайности. Шантажист, который будет преследовать тебя всю жизнь... Ты не знал, как выйти из этого положения! — Я? — вскричал Бержерон. — Великолепно знал. Вы выпадаете из поезда, я дергаю стоп-кран, рассказываю про кражу, вас обнаруживают на путях с деньгами и жемчужной булавкой... Исполненный тщеславия, которое во время допросов и самого суда окажется единственным его слабым местом, он уточняет, бросая на меня насмешливый взгляд: — Купленной жемчужной булавкой! Чек от которой господин Марион сохранил, как и от всех вещей, приобретенных вполне «официально». И все прошло бы как нельзя лучше! — Если не считать того, что, будь револьвер заряжен, я лежал бы с пулей в груди. На лице Бержерона снова проступает горечь, он закрывает глаза. — Да, я на мгновение совсем потерял голову... — Он говорит, по-прежнему не открывая глаз: — Откуда вы смогли все это узнать? Камердинер Тюрло?.. Он открывает глаза. Я не вижу причины, почему бы пе удовлетворить его любопытство. Тем более что и во мне тоже просыпается тщеславие. — Камердинер тут ни при чем. Сам Тюрло показался полиции подозрительным из-за истории с фальшивыми медицинскими свидетельствами, которой я занимался почти год. Я вел это расследование — конечно, не ставя самого Тюрло в известность, — узнал имена всех его клиентов, интересовался каждым. Впрочем, клиенты были не слишком многочисленны, и уже одно это меня смутило, принимая во внимание его образ жизни. Среди его клиентов вы занимали особое место. Ваши болезни на редкость точно совпадали с подвигами прославленного Бержерона! Надо сказать, что я занимался так же и Бержероном, как немало других моих коллег: ну и доставил же ты нам хлопот, мошенник! — Я улыбнулся ему. — Но. кроме этих совпадений, ничего, что позволяло бы заподозрить тебя. И вскоре я усомнился в своих предположениях, решил, что тут простая случайность. Вызванный в префектуру, Тюрло дал «доказательства» своей чистосердечности в деле о медицинских свидетельствах... Мне тем временем поручили вести другие дела. Просто удача, что я оказался свободен сегодня утром, когда позвонил Фонтен. Я решил рискнуть. Поспешил к твоему дому. И с той минуты, как ты вышел, я неотступно следовал за тобой. Видишь, мы все еще вместе! Лицо у Бержерона осунувшееся, он спрашивает: