Я быстро вскидываю взгляд и замечаю, как он вздрагивает. Но сразу же демонстрирует все признаки вполне законного удивления. — Как! — восклицает Марион. — Доктора Тюрло? Но доктор Тюрло мой лечащий врач, а я ни разу вас у него не видел. — Мсье шутит! Мсье не видел меня последнее время, потому что у меня был грипп. Но мсье прежде видел меня. Разве и сам мсье тоже не болел гриппом в последнюю неделю? Я смотрю прямо в глаза Мариону. Я вижу расширившиеся зрачки, яростный подозрительный взгляд, словно вобравший в себя все людское недоверие. Вот он вопросительно глядит на мои усы. — Да, — говорю я, — поэтому-то вы меня и не узнали! Они фальшивые... Я верчу в руках свой револьвер, точно нашаливший ребенок свой берет. — Я боялся, что вы меня узнаете. Не правда ли, мой первый план был не так уж... — Я возвращаюсь к только что разыгранной комедии. — Нет, я лишь хотел... Ну, в конце-то концов и вы сами прекрасно видели, чего я хотел! Да, конечно, это было глупо! Я ввязался в эту историю, чего уж тут! Но я тщательно все продумал. Мой бывший сослуживец, который сейчас работает на Северном вокзале, только вчера заверял меня: «Самое меньшее неделя пройдет, прежде чем закончат ремонт путей перед Сен-Кантеном. Это я так говорю — неделя, но, может, и две недели». Вот идиот! Ведь тогда дело бы выгорело. Уж я-то знаю эти места, еще как! Я из Грюжи. Это метрах в ста от того самого участка ремонтных работ. Выбравшись из поезда, я схоронился бы у... Ну, в общем, у одного дружка. И никто ничего не видел, ничего не знает!.. План был неплохой. — Но еще лучше было бы осуществить его на деле! Я не спеша киваю головой, как бы соглашаясь с этим. Я наблюдал за своим слушателем. На лбу у него набухла вена. Он нервно и часто затягивается. Стараясь четко выделять каждый слог, я повторяю: — Еще лучше было бы осуществить его на деле, господин Бержерон. Словно захлопнулась дверь: другого сравнения я не нахожу. Лицо сразу становится непроницаемым, лишенным всякого выражения. Взгляд потух, рот расслабился, вена на лбу и та опала. Передо мной мертвец или равнодушный. До чего же силен этот тип! Он не знает, какие у меня на руках козыри. Погромыхивание поезда заполняет тишину. Когда настороженно вслушиваешься в перестук колес, кажется, что наш болид, словно бы чувствуя такое внимание, еще больше увеличивает скорость. Наконец бесцветный голос произносит три слова: — Не понимаю вас. С видом прилежного ученика, озабоченного тем, чтобы доставить удовольствие, я говорю: — Чего вы не понимаете, господин Бержерон? Что для меня было бы лучше, похитив у вас пять тысяч триста франков, затем спастись бегством? Но вы поставьте себя на мое место. Он не ставит себя на мое место, он словно не занимает и свое. Тем не менее он бросает сигарету, чтобы не быть вынужденным делать какие-то жесты. Лишь полная неподвижность поможет обрести уверенность в собственном хладнокровии. И снова я киваю головой, подтверждая свои слова. — В лице доктора Тюрло, господин Бержерон, вы обрели такого хорошего друга! Такого надежного, такого верного! Только вот... Раскаты голоса обрушиваются на меня. Лицо вновь оживает, наливается гневом. Не будь я так уверен в своей правоте, я и правда подумал бы, что господин Марион изумлен до крайности. — О чем вы тут толкуете? — восклицает он. — Клянусь, я ничего не понимаю, совершенно ничего, ни единого слова! Вы наверняка что-то путаете, любезный! У вашего хозяина множество больных. Марион, Бержерон — звучит похоже: вы приняли одно имя за другое! И вы понапрасну теряете время! Вы теряете время! Это наконец невыносимо. Он вытаскивает из кармана новую сигарету, энергичным движением откидывает полы пальто и пожимает плечами. — Простите, — говорю я ему, — я вовсе не принял одно имя за другое, и дело тут не в том, зовется ли кто-то Марион или Бержерон. Неважно, кто такой Марион, — я хочу сказать, что это некое лицо, весьма положительное, которое никто ни в чем пе может упрекнуть. В то время как Бержерон — ого-го! — великий, прославленный Бержерон!.. — Кто это? — устало спрашивает он. И тотчас добавляет: — Вор... мошенник? Я шлю ему благодарную улыбку. — Я никогда бы не осмелился, господин... господин Бержерон! Вы сами это сказали. Вор. Мошенник. Мсье может подумать, разве дело такого бедного человека, как я, идти по следу Бержерона! У меня и без того хватало в жизни неприятностей. Ведь я не всегда был камердинером. Поверьте, порой все шло не так уж плохо. — О, — со смешком отзывается мой противник, — очень хорошо! Теперь я вижу, куда вы гнете! Вы вообразили, что я Бержерон, и на сей раз вы будете нажимать кнопку сигнала тревоги? Забавно! Неожиданно и забавно. Нажимайте же, молодой человек! Только после этого вы кончите не просто тюрьмой, но богадельней! Я смеюсь. — Неужели мсье мог такое предположить? Что я стану нажимать кнопку тревоги? С какой это стати? Что мне это даст? Тогда и в самом деле я должен быть сумасшедшим! Или же вы должны были повести себя слишком неразумно, а это невозможно. Конечно, если б мсье стал упрямиться и я бы рассказал все, что я знаю, уверен, полиция заинтересовалась бы этим! Но мсье не станет упрямиться. Мсье наверняка предпочтет договориться с Люсьеном. От нарастающего гнева все больше багровели щеки Мариона (невозможно называть его иначе, не то пропадет вся прелесть этой беседы). Однако при последних словах правая рука его слишком поспешно сжалась в кулак. Но я продолжал: — Мсье вспоминает Люсьена? Конечно, слугу не замечают, на него не обращают внимания. Это все равно что фартук, подметальная машина, поднос. У слуги скорее запоминают имя, чем черты лица. Доктор, возможно, сказал как-то мсье: «Я огорчен, заболел Люсьен, и все разладилось»? А может, он рассказал, что я сплю с горничной? Такие истории очень развлекают хозяев и гостей. И все же воспроизводство слуг необходимо, не так ли? Наших хозяев всегда поражает, что мы можем заниматься любовью, болеть, иметь собственные заботы! Они замечают наше существование, только проявляя к нам недоверие. Они запирают сахар. Они включают в кухонное меню толстый край, тогда как «для господского стола» имеется филейная часть — точно мы можем есть все, что угодно! Они меняют тему разговора, когда мы входим. И после этого еще удивляются, что мы подслушиваем у дверей!.. Марион словно бы и не слышал моей тирады. Клубы дыма от сигареты вздымаются вверх как-то нервно, рывками. Он барабанит пальцами по диванчику: я обращаю внимание на его большие пальцы, пальцы душителя. Я понижаю голос: — Так вот, мсье, мы такое слышим... В нашем доме доктор ничего не скрывает от мадам. Образцовый супруг! Рассказывает все, что он делал в течение дня, обо всех визитах, по порядку, — даже к больным, которых не было дома, когда он приходил их лечить! Он рассказывает все, и мадам смеется! Она смеется!.. Марион стал бледен как полотно. Но он не из тех, кто падает в обморок при возникновении опасности. Тем более что с какой-то минуты, я в этом уверен, он угадал мою цель. Он кашляет, проводит ладонью по лицу и парирует удар: — Неужели доктор Тюрло и в самом деле таков? Я считал его менее болтливым, чем изображает его лакей, даже перед... Сжав челюсти, я обрываю его: — Его лакей говорит так, потому что это правда! Откуда бы иначе его лакей знал, что во время войны Бержерон, переодетый в форму капитана, вся грудь в орденских ленточках, завладел драгоценностями, золотой и серебряной монетой одной дьявольски богатой американки в обмен на обещание жениться? Откуда его лакей знал бы, что фальшивые банкноты... Марион, в свою очередь, перебивает меня: — Чтение газет не приносит никакой пользы, только вредит! После каждой подобной истории Бержерон сам писал письма, чтобы все объяснить! Впрочем, никто не понимает почему. А вы такой хитрец... Я обрываю его, хлопнув ему по губам, отчего он приходит в ярость. — Конечно, я такой хитрец... Даже больший, чем вы думаете. Может, я получил образование получше, чем вы, хоть вы и Бержерон. Только я никогда не был мошенником и всегда старался честно заработать себе на жизнь. И так и буду поступать всегда! Потому что шантажировать какого-нибудь Бержерона тоже значит оставаться честным. Только заработаю я при этом больше прежнего и с меньшими трудностями. — Чтобы шантажировать Бержерона, тебе придется в тот день, когда ты его встретишь, подыскать другие доказательства, жалкий болван! — Доказательства? У меня они есть все, ясно вам? Все! Я знаю даже, где вы были сегодня утром, и всю эту вашу историю с Жерарденом, и как вы над этим смеялись, завтракая с Тюрло! Вернувшись домой, он обо всем рассказал! Я знаю, где находится бриллиантовое ожерелье Фонтена! Этого ведь не прочтешь в газете, не так ли? Дыхание Мариона становится чуть более учащенным, затылок напряжен. Казалось, вся его сдерживаемая сила билась в висках, толкалась в лоб, где снова набухла толстая и твердая, как канат, вена. Однако он, в который уж раз, берет себя в руки. И почти нормальным голосом говорит: — Докажи это. Я даже не пытаюсь сдержать закипающую в душе ярость, я просто сам себя не узнаю. — Вам? Ни за что! Но если вы настаиваете, я докажу это полиции, будьте спокойны! Тюрло все записывал, поняли? Каждая сумма денег, что вы ему передавали, внесена в записную книжку, красивую красную записную книжечку, и она у меня. О, само собой, ничто не записано открытым текстом! Но кое-какие даты, дражайший мой мсье, самым трогательным образом соотносятся с вашей псевдоболезныо. Может, это и могло бы показаться нормальным! Но суммы! Когда зовешься Марионом и болеешь гриппом, не станешь платить своему врачу таких гонораров! Зовись вы даже Рокфеллером, вам не поверили бы! Желаете, чтобы я прочитал на память эту книжечку? Марион судорожно цепляется за диванчик. — Негодяй! — бросает он. Это слово меня успокаивает. Я вежливо отвечаю: — Только после вас. — И продолжаю: — Впрочем, вы не единственный там фигурируете, господин Бержерон. Я обнаружил еще пять или шесть счетов подобной же выпечки. Да, у моего патрона неплохой аппетит! Вы, верно, ничего об этом не знали? Истории с медицинскими свидетельствами, юные девицы, жаждущие... Но это вас не касается.. Я говорю об этом, просто чтобы... Марион молчит. Он наверняка думает: «Тюрло безумец!» И я отвечаю на его мысли: — Какая небрежность, считаете вы! Но уж я меньше всех склонен на это жаловаться. Я улыбаюсь. Марион разглядывает меня. В его глазах я угадываю напряженную мысль, какое-то внезапное решение. Он опускает руку в карман, вытаскивает пачку и протягивает мне. — Сигарету? Я киваю на револьвер: — Сожалею, но у меня заняты руки. И потом я курю слишком много. Он, в свою очередь, улыбается. Я солгал бы, сказав, что улыбка была непринужденной. Неважно, он все же улыбается. Он зажигает от окурка новую сигарету. И снова изучающе смотрит на меня. По правде сказать, я вовсе не уверен, что он думает сдаваться: в глубине его зрачков горит тревожный огонек. Однако разговаривает он вкрадчиво, мягко: — Почему ты не напал на своего патрона? Так было бы проще! — Мсье говорит это не всерьез? Разве не лучше обратиться к доброму боженьке, чем к его святым? — И я делаю признание: — Когда я узнал, что сегодня вечером вы уезжаете, я попросил у доктора разрешения провести два дня в родных краях, чтобы оправиться после гриппа. Может быть, даже я был вполне искренен, используя этот предлог... Не всегда отдаешь себе отчет в собственных намерениях. И только когда я увидел на Северном вокзале своего приятеля и он мне сказал: «Раз ты едешь в Грюжи, тебе незачем доезжать до самого Сен-Кантена: прыгай, едва увидишь сигнальный фонарь, скорость будет всего пятнадцать!» — вот только тогда я и начал строить планы. Потратиться на билет в первом классе, сесть в тот же вагон, что и вы, и потом — обложить небольшим налогом ваши операции! А поскольку я кстати захватил револьвер... — Кстати, — повторил Марион. — Молчи лучше, лгун! Ты подготовил это дельце давно, заранее. И снова молчание. По-видимому, мы подъезжаем к Онуа. Он вдруг заявляет: — Идет. Можешь оставить себе то, что ты взял. — И это все? Он так и подскакивает. — Как так: это все! — Пять тысяч триста франков, булавка для галстука — да, конечно, но все же... И снова сцепленные руки, большие пальцы... Он говорит: — Ты ведь лучше, чем кто-либо, знаешь, что у меня с собой ничего больше нет! — Даже маленькой чековой книжки? — О, чеки вещь опасная!