— В госпитале слышала: к Татьяне Ивановне сын забегал на пять минут — с машиной ехал из части по поручению и нелегально зарулил. Сказал: они организованно отступают, часть войск к югу на Севастополь, часть — на Керчь. Так что мы в стороне, и прикрывать нас некому. Скоро тут будут немцы. — Анна Николаевна продолжала, не останавливаясь, торопливо упаковывать вещи. — Райком уехал, власть вся уехала, военный городок пустой. Сдали нас. — Мам, остановись! — воскликнула Валя. — Куда уходить?! В море, что ли? Самые бои шли на перешейке. Если наши отступили, то там уже немцы. Как мы там пройдём? Куда? У Севастополя, сама говоришь, бои… — Ну разве что вдоль железной дороги через озёра, — предположил Миша, — или на запад по берегу. Мать вдруг бросила недовязанный узел и села на тюк с вещами. Руки безжизненно упали на колени. — И верно… куда идти-то… море с трёх сторон. А перешеек наверняка под немцами. — Анна Николаевна говорила ровно, без эмоций, на одной ноте, будто думая вслух. — На большую землю не пройдём. Ни на запад, ни на восток смысла нет… Если наши отступают к югу, мы выиграем пару дней, не больше. Всё равно немцы везде будут. А так хоть дома… Миш! Чего радио молчит… ты выключил, что ли? — Включу. Только через три минуты сводка, сейчас марши, что ли, слушать? Анна Николаевна всё ещё сидела, уронив руки и задумчиво глядя на увязанные вещи, когда из репродуктора в комнату ворвался низкий голос диктора, единственный голос, который знала и ждала теперь каждый день вся страна. От Советского информбюро. В течение 28 октября наши войска вели бои с противником на Можайском, Малоярославецком, Волоколамском и Харьковском направлениях. Атаки немецко-фашистских войск на наши позиции на ряде участков Западного фронта отбиты частями Красной Армии с большими потерями для врага… За 28 октября под Москвой сбито шесть вражеских самолётов. Как обычно, сводка закончилась словами «Наше дело правое! Победа будет за нами!». — А нас будто и нету, — сердито сказал Мишка. — Утром в сводке тоже было только «в течение ночи вели бои на всём фронте», а что вокруг нас всё тихо сдали — ни слова. Который месяц отступают. А пели-то… «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим…» — передразнил он. — Ну что ж делать, ребята. Деваться некуда. Будем жить. Дома, глядишь, и стены помогут… Вечером, пока варилась картошка на ужин, Анна Николаевна распаковала сумку с запасом продуктов, всё ещё стоявшую на кухне после дневных сборов, пересмотрела то, что есть. Остатки полученного по карточкам хлеба, тыква и десяток початков кукурузы, выменянные на вещи в пригороде. Пакеты с картошкой и морковью, кусок сливочного масла, завёрнутый в пергамент, и две бутылки подсолнечного — это перед эвакуацией санаторское начальство решило раздать сотрудникам те продукты со склада, которые невозможно увезти с собой. Обычные люди давно уже не видели никакого масла: карточек на него не было, в магазинах оно не продавалось. Все имеющиеся запасы расходились только по санаториям и предприятиям с вредным производством, где полагалось усиленное питание. Негусто на троих. Но и то — слава богу. Если расходовать продукты аккуратно, на какое-то время хватит. Она стояла у плиты, перетапливая сливочное масло, чтобы подольше хранилось, когда в дверь постучали. — Входите! — откликнулась Анна Николаевна и, подхватив ковш с маслом, выглянула посмотреть, кто пришёл. — Здравствуй, Аня! — Соседка сбросила туфли и поставила у порога кухни большую сумку. — Маша! Добрый вечер! Проходи, садись, а я буду на плиту поглядывать, ладно? А то у меня тут масло топится. Или отложить? Дело у тебя какое-то? — Это хорошо, что масло у тебя есть. И я тоже то, что было, перетопила. Дольше сохранится. — Да вот, видишь, перед эвакуацией санатория всё, что не могли взять со склада в дорогу, сотрудникам раздали. Бакалею и консервы упаковали и увезли, а это разве довезёшь? — Ну и до́бре. А то ишь — зернохранилище сожгли, ироды. Людям бы лучше раздали… Ань, дети твои дома? — Нет ещё, вот-вот к ужину жду. Валюшка одноклассницу пошла проведать. Там бабушка больная, они тоже не смогли уехать. Я Мишку с ней отправила, всё же спокойнее — темнеет-то рано. А что? — И хорошо, что нет. Вот что, Анна. Я твои воспитательные принципы уважаю, но ещё я помню, как дети с голоду пухнут. Потому вот, — Мария указала на сумку, — на твою долю запасла, что было в магазине. И не спорь! Убери, пока дети не пришли, и можешь им не говорить, откуда что. — Маша… — осипшим вдруг голосом сказала Анна Николаевна. — Маша, да как же… — Считай это моим эгоизмом — я мучиться не хочу, что у тебя запасов нема́, а дети растут. Анна Николаевна вытерла ладонью набежавшие слёзы и, забыв про кастрюлю на огне, села перед соседкой на корточки. — Господи, Маша… спасибо тебе… — Голос сорвался, и слёзы потекли снова. — Ну-ну, подруга, не реви, масло пережжёшь. — Мария встала и сняла с плиты ковшик. Хозяйка встала вслед за ней. — И кстати, я тебе своё масло тоже принесу — всё вам на подольше хватит. Мне одной зачем… — И не думай, не возьму, — твёрдо сказала Анна Николаевна и тихо, встревоженно добавила: — Маша, ты знаешь что-нибудь? Что с нами будет-то?.. — Что будет… Немцы будут. Добра не жду, а больше ничего не знаю. Как все… — Голос её дрогнул, и Анна обняла соседку. Всегда замкнутая железная Маша вдруг всхлипнула и заплакала в голос. — Бо-оже, ведь опять нас бросили! Который месяц воюем… и ни конца ни краю! Только отступа-ают… Нас тогда, в тридцать втором, без всякой войны бросили умира-ать! А теперь и подавно никому дела нет. Аня, я как тот голод вспомню — жить не хочется! Неужто опять?.. По радио гремела бравурная песня, а две молодые красивые женщины рыдали, обнявшись, над кастрюлькой с топлёным маслом — последним отблеском мирной жизни. …Хлопнула входная дверь, послышались голоса. Женщины быстро вытерли слёзы, и Мария, присев на корточки, стала вынимать из сумки консервы, пакеты с солью, сухарями, макаронами, пшеном и складывать в шкаф. — Ладно, Анюта… Лишь бы детей уберечь, а мы выдюжим, — улыбнулась снизу вверх. — Иди встречай, а я пока тут… Пришли Безвластие продолжалось три дня. А на четвёртый с утра поползли слухи: немцев видели на краю города. Любопытные мальчишки, несмотря на запреты взрослых, рвались на улицу: просачивались через закрытые двери, вылезали в окна, пропускали мимо ушей ругань и уговоры мам и бабушек. Осенний день, когда фашисты входили в город, выдался на редкость тихим, тёплым и солнечным. Входили с двух сторон: с севера и востока. Спокойно, без единого выстрела. Горожане, стоя вдоль улиц, по которым ехали мотоциклы и танкетки с немецкими солдатами, молча провожали оккупантов мрачными взглядами. Более робкие выглядывали из-за занавесок с опаской или, может быть, надеждой… Мишке, стоявшему в толпе подростков на Хозяйственной, не приходила в голову мысль, что кто-то может связывать с приходом врагов надежды, но через несколько дней весь город знал этих людей в лицо. А пока жители хмуро взирали на серую форму со свастикой, на рукава солдатских кителей, как-то по-домашнему завёрнутые до локтя, на высокие фуражки командиров и странные, похожие на кастрюли каски солдат. Мотоциклисты перекликались, даже посмеивались, но не забывали внимательно посматривать по сторонам, видимо, не зная, чего ожидать от местных. — Люди как люди, — тихо сказал кто-то. — И чего им дома не сиделось. — На себе теперь узнаем, какие они люди, — зло отозвались ему из толпы. — Ишь, а это что за войско? Форма, глянь, совсем другая. Рыжая, как глина. И береты. И язык вроде не немецкий… — Румыны это. Румыния на стороне Гитлера воюет. — А ты почём знаешь, что румыны? — Слышу, как говорят. Я молдавский знаю от бабушки. Это почти то же. Точняк — румыны. Оккупанты рассредоточивались по городу, неспешно и организованно. Планомерно занимали все административные здания, сразу вывешивали на них временные — на доске, на бумажке — надписи, информирующие, что здесь будет: Stadtregierung[34], Arbeitsamt[35]. На здании офицерского клуба злобно оскалилась надпись углём прямо на старинных деревянных дверях: Polizeiabteilung[36]. Захватчики размещались по квартирам и частным домам, вытесняя хозяев, занимая хорошие комнаты. Сразу стало понятно, что у новой власти есть местные помощники. Уж очень уверенно входили фашисты в лучшие дома и квартиры, тут же сообщая хозяевам, что вот здесь будет штаб, а здесь — квартира какого-то высокого чина и жильцы должны быстро освободить и прибрать помещение. — Не обошлось без наших, — говорили люди между собой. — Помогает какая-то сволочь, знает, у кого какие условия, кого куда селить. Во дворе дома, где жили Титовы, стояли три мотоцикла с колясками. Солдаты суетились, стирая с них степную пыль и грязь, вынимая какие-то вещмешки. Подбежал немец в фуражке, похожей на картуз, вроде командир над ними, что-то сказал. Солдаты вытянулись во фрунт и приложили руки к козырькам — во двор входил офицер. Рослый, худощавый, с правильными чертами лица, в высокой фуражке и длинной серой шинели, он казался бы привлекательным, если бы не холодные серые глаза, смотревшие будто сквозь обитателей города, недостойных его внимания. Тот самый, в картузе, что-то чётко доложил офицеру, получил в ответ резкое «nein» и, щёлкнув каблуками, отдал честь. — У нас в доме, что ли, жить будут? — тихо спросила Валя маму. Они стояли у окна и осторожно наблюдали за происходящим из-за занавески. — Не похоже, — ответила Анна Николаевна. — Если я правильно поняла, офицеру доложили, что есть хорошая чистая квартира с молодой хозяйкой, но там одна комната. А он сказал «нет». Знать бы ещё, что они тут делать собираются… — Она вдруг оглянулась на Валю и, увидев себя и её в зеркале, добавила: — Вот что, дочь. Волосы — в две косички, платьице — то, в горошек, которое тебе велико, и запомни: чем младше ты будешь выглядеть, тем лучше. Анна Николаевна достала старенькое «хозяйственное», как дети говорили, платье и тоже переоделась, взяла серый платок, который надевала на всякую пыльную работу вроде уборки или субботников в городе, аккуратно повязала его, закрыв не только волосы, но и лоб. — Мам, это зачем? — Чем меньше мы заметны, тем лучше, — не уточняя, поняла ли Валя, ответила мать. Валя не поняла, но спорить не стала. Фашисты заняли несколько квартир, сильно потеснив хозяев. Соседи тихо говорили друг другу, что местных вытесняли на кухни, даже если они были не одной семьёй, а жили в коммунальной квартире. В комнатах размещались солдаты по несколько человек или средний командный состав. Те позволяли себе жить поодиночке. Хозяевам сразу объясняли, что комнаты нужно быстро прибрать и отдать всё хорошее бельё, посуду, ковры. Впрочем, солдаты и не ждали, пока им предложат: открывали шкафы, доставали всё пригодное и пускали в пользование, а то и просто убирали в свои мешки и чемоданы. Квартиру Титовых в первый день не заняли, и Анна Николаевна тихо молилась про себя, чтобы не заняли вовсе. Но особенно надеяться на это не приходилось. Точно кто-нибудь доложит, что у семьи главного инженера типографии квартира в две комнаты — хоть и крошечные, но всё равно роскошь для маленького курортного городка. Уже на следующее утро по всему городу были расклеены указы новой власти. Они же звучали из репродукторов на улицах города. На углу возле магазина Валя увидела большой плакат, размером с газетный лист, с фашистским орлом, держащим свастику. Объявление содержало длинный текст на русском и немецком языках. Для восстановления порядка и безопасности на занятой немецкими военными властями территории ПРИКАЗЫВАЮ: 1. Начиная с сегодняшнего дня, то есть с 1 ноября 1941 года, с 8 часов вечера до 6 часов утра ВОСПРЕЩАЕТСЯ всему населению оставлять свои дома. В это время ходить по городу разрешается, только имея специальный пропуск от немецких властей. За выход на улицу без разрешения — расстрел на месте. 2. Каждый гражданин обоего пола начиная с 12 лет должен обязательно зарегистрироваться в местной комендатуре. Совершеннолетним иметь с собой паспорт.