14 февраля Радио на улицах обычно вещает только днём, а сегодня немцы вдруг к вечеру включили по всему городу вещание и передавали обстрел Ленинграда их тяжёлой артиллерией. Невозможно описать… Темнеет, светомаскировка хорошая, и вот люди стоят в густых сумерках, уже почти во тьме, и слушают этот кошмар. Будто остолбенели все. И я стояла. И тоже слушала. Нестерпимо, но ощущение как в дурном сне — хочешь убежать от опасности и не можешь. Если бы это было дома — можно хоть радио выключить… А тут на улицах, во всю громкость. Люди слушали по-разному. Лиц почти совсем не видно, но кто-то тихо что-то говорит, и такая ненависть в словах… Кажется — подойди сейчас немец, так сгорит на месте. Кто-то вроде даже молится шёпотом. А мне только страшно, и больше ничего. Как мы можем в наших условиях сделать что-либо против немцев? Да никак. Выжить бы. В газете, которую тут немцы распространяют, каждый день печатается во всю ширину последней страницы приглашение добровольно ехать в Германию. И плакаты везде развешаны: «Приезжай в Германию помогать по хозяйству!», и ещё: «Я еду работать в Германию, чтобы помочь моей семье здесь». 28 февраля Вчера ушёл в Германию первый поезд с добровольцами. Но Степан говорит, что командование недовольно, так как добровольцев очень мало. Возможно, будет нечто вроде обязательного призыва. Видно, не все люди верят обещаниям, что там хорошо жить и что уехавшие смогут присылать оттуда заработок семье. Хотя вот кто-то поверил и поехал. Тоня Хворостенко из нашего класса. Они вроде до войны не бедно жили, за учёбу Тонину платили, а сейчас, видно, так прижало и так голодно, что она готова была уехать добровольно, если только есть надежда что-то заработать. Во всяком случае, так сказала её мама. Тоня — умная девочка, неужто она верит этой пропаганде? Или и правда немцам настолько не хватает рабочих рук в тылу, что они готовы платить приезжающим за работу? Не понимаю я, чему верить. И папы нет, я бы его спросила. Хоть одно хорошо — наконец-то тёплое, по-настоящему весеннее солнце! И на уцелевших газонах вылезают первоцветы. 3 марта Каким-то загадочным образом добралась из Харькова библиотечная знакомая тёти Лиды. Она в восторге от нашего базара, говорит, не сравнить с харьковским. В Харькове настоящий и страшный голод. Ни за какие деньги и вещи на базаре ничего нельзя достать. Там близко фронт и летают советские самолёты. Они сбрасывают бомбы туда, где стоят немецкие части. Попадают и в жилые дома, но люди всё равно этому очень радуются. То есть нам грех жаловаться. Есть хоть какая-то еда, крыша над головой, вода в уличных колонках тоже есть, и худо-бедно находится чем топить. Да и теплеет уже — самое страшное, думаю, мы пережили. Я выменяла на базаре не только постного масла и муки, но даже приличные свечи. Мы снова живём не с коптилкой, что хорошо. Лучше было бы, конечно, с керосиновой лампой. Лампа-то есть, да керосину теперь не достать никак. Немцы очень контролируют всё горючее и реквизировали запасы, говорят, во всех посёлках. Фрицы разрешили открыть мечеть и православную церковь. Видимо, надеются, что священники и муллы поддержат их политику и станут агитировать прихожан. Что-то я сомневаюсь. Но, с другой стороны, если находится кто-то готовый в этой церкви служить, значит, наверное, будет вынужден произносить то, что велят фашисты. 14 марта В газете «Голос Крыма», которую выпускают под надзором оккупационных властей, недавно опубликовано объявление, что всем киномеханикам, проживающим в городах, необходимо зарегистрироваться в отделе культуры при городской управе — для работы в кинотеатрах, которые будут показывать фильмы для военнослужащих германской и румынской армий. Гражданское население в кинотеатры не допускается. Стало быть, оккупанты уже совсем спокойно себя здесь чувствуют. И у нас, говорят, будет кинотеатр для солдат и офицеров. Кроме того, по городу висят объявления, что открывается школа, с 1 по 6 класс. И что учителя обязаны явиться на инструктаж. Видно, немцы хотят наладить и здесь свою пропаганду. Не о нашем же благополучии они заботятся. А ещё велят тем же учителям собрать детей — детсадовцев и начальную школу — и готовить с ними концерт ко дню рождения Гитлера, который вроде бы в апреле. Хотела бы я посмотреть, кто возьмётся за такую работёнку! Надеюсь — никто. Я не-на-ви-жу этих фрицев и румын, явившихся на нашу землю, чтобы нас — что? — поработить? Или уничтожить совсем и получить «чистое пространство»? И ещё мне стыдно признаться, но в душе живёт ненависть к тем, кто нас бросил, сдал. Ну ладно, не ненависть — это я уж слишком… Но горькая обида — на нашу доблестную армию, которая даже не попыталась нас спасти. Молча сдала. Хотя вот тётя Лида говорит, что я бессовестно себя веду, раз впадаю в злобу и отчаяние. Если бы в городе шли бои на улицах — кто знает, как оно было бы. Может, ещё хуже. Выходит, тем, кто нас бросил, надо сказать спасибо… так, что ли? 19 марта В садах частного сектора и санаторных парках, где не успели всё вырубить немцы, уже вовсю цветет миндаль. Эта красота немного скрывает убожество города. Многое разрушено. Остатки вокзала и комендатуры так и стоят чёрными. Кроме того, наши войска несколько раз пытались подойти с моря на кораблях и на самолётах, но немцы их отбивали. В итоге разрушения в городе — и от наших обстрелов и бомб, и от ответных фашистских. Вот театр разрушили, библиотеку. В старом городе снаряды и бомбы разнесли жилые дома, в курортной зоне — старинную гостиницу и детский санаторий. Порт разбит вдребезги. Сейчас — наверное, именно на фоне буйного цветения — стало сильнее видно, как плохо выглядят многие люди. Худые, бледные, а главное — запуганные. Сыты и довольны только те, кто всерьёз сотрудничает с немцами и румынами. А кто вынужден работать на фрицев, зарегистрировавшись на бирже труда, выглядят не намного лучше, чем те, кто не регистрировался и совсем голодал. Фрицы скудно платят продуктами, а часть выдают «оккупационными марками», по которым теоретически можно что-то купить в магазинах, но на деле в тех магазинах, куда «не немцам» разрешён доступ, почти ничего нет. Говорят, гораздо лучше в магазинах «для немцев», куда на самом деле имеют доступ и румыны, и сотрудничающие с фрицами наши. Но не вижу, чтобы из этих «наших» людей хоть кто-то помог соседям. И вообще, их не любят: вокруг них всегда какая-то отчуждённость. Это часто сразу видно в любом дворе — при них все замолкают. 30 марта На калитках у частных домов и на дверях подъездов появились списки жителей, которые подлежат отправке на работу в Германию. Видно, добровольцы у них закончились. Квартальные старосты всех знают и запросто вписывают кого надо от 15 до 45 лет — не скроешься. И в приказах, расклеенных по городу, как всегда: «Если завербованный сбежит, вся семья будет расстреляна». Боюсь, скоро и до меня дойдёт очередь. Я же как раз попадаю в эту категорию. А сбежать — что будет с мамой и Ваней? Втроём не уйдём — некуда и опасно. И степь же кругом, куда уйдёшь? Не знаю, что делать. Неужто ехать? Схожу послезавтра к Петру Сергеевичу. Может, посоветует что-то. Я очень боюсь угона, но «если завербованный…» висит надо мной камнем. 6 апреля Вот и мне повестка пришла. Явка через два дня в пункт сбора — бывший санаторий им. Ленина. С собой иметь смену белья, одежду по сезону и продукты на 4 дня. И, конечно, приписка: «Если завербованный сбежит, вся семья будет расстреляна». Придётся ехать. К Петру Сергеевичу я ходила, но не застала, а теперь бегать к нему ещё раз смысла нет: если меня спрячут — мама и Ваня точно погибнут. Мама тихо плачет, но что она может сделать? Валя Апрель 1942 Дорога в неизвестность Чуть светающее ясное небо обещало яркий солнечный день с пением птиц, с запахами моря и буйно цветущих садов и парков. Это невероятное цветение всего и вся наполняло жителей оккупированного города надеждой на лучшее и странной внутренней радостью, смешанной всё с тем же тихим страхом и вечным голодом. Но сегодня Валя не ощущала запаха цветов, не слышала чирикания просыпающихся птиц. Этим тихим и тёплым ранним утром, когда весенние сумерки едва обозначили наступающий рассвет, в обречённом молчании грузились в товарные вагоны-скотовозки люди, подгоняемые резкими окриками солдат. Лишь вскрикивал время от времени кто-то боящийся потерять близкого, подругу, ребёнка. — Вася, где ты? — Мамо, годите, помогу! — Тася! Тася! Я здесь! — Шнеллер! Шнеллер! — торопили солдаты, подгоняя задержавшихся прикладами. Вале казалось, что эта тягостная, странно тихая погрузка никогда не закончится… а может, наоборот — хорошо бы никогда не кончалась, пока не рассеется этот кошмар и не окажется дурным сном. Наконец в набитый вагон заглянули двое солдат, кто-то что-то прокричал снаружи по-немецки, двери захлопнулись, и через пару минут поезд тронулся. В полутьме вагона было почти ничего не видно. Свет шёл только из пары узких, забранных решётками окошек под потолком. Дощатая стена, у которой, как и все — на полу, сидела Валя, была грубо оструганной и грозила оставить занозы в спине. Неожиданно громко и горько, как по покойнику, заголосила какая-то женщина, следом заплакали другие, и через минуту вагон наполнился криками, плачем, причитаниями, уговорами успокоиться и не рвать душу… Поезд шёл быстро, ровное это движение не оставляло никаких надежд и не сулило скорого освобождения или хотя бы перемен к лучшему. Постепенно слёзы иссякли. Люди начали приходить в себя, переговариваться, устраиваться поудобнее. Те, кто уходил из дома по повестке и смог взять с собой вещи, начали что-то доставать, как-то обустраивать пространство. Это было довольно трудно. В переполненном вагоне лечь всем никак не удалось бы. Большинство сидели, кто — прислонясь к стенке, кто посередине, где и держаться-то было не за что. Место для лежания не сговариваясь разгородили лишь двум ребятишкам — пятилетке Маришке и семилетнему Васятке, ехавшим с угнанной матерью, — да пожилой Асие́, попавшей, как и Валя, в облаву в старом городе.