Валя знала Асие — та работала в санатории, куда девочка нередко заходила к маме и знакомому доктору Петру Асафовичу. Это была строгая сдержанная крымская татарка с неулыбчивым, скульптурной лепки лицом и неожиданно светлыми добрыми глазами, глядевшими из-под большого низко повязанного платка. — Тётя Асие, а вас-то почему забрали? — решилась спросить Валя. — Приказ же был от пятнадцати до сорока пяти забирать. Я читала. А вам же… много лет? — Мне много лет. Шестьдесят уже давно было, — ответила Асие устало. — Они не смотрели. Брали всех подряд с улицы, вот и я попала. И ты по приказу не должна ехать, так? Тебе лет сколько? — Тринадцать. Я с двадцать восьмого. В августе четырнадцать будет. Я просто в облаву попала. Вчера к вечеру. Им, видно, не хватало людей, ловили на базаре, кто попался. Меня схватили и потащили, а скатерть и кофточку, ну, что я несла на обмен, кто-то из рук вырвал. Я только тётю Марьям на улице увидела и успела крикнуть, чтобы маму предупредила. Испугалась — ужас просто. Загнали в санаторий и даже не позволили маме сообщить. — Вот-вот, — закивала Асие, — и я так же. Ну, значит, воля Аллаха на то. — На что воля, тётя Асие, на войну, что ли? — безнадёжным голосом спросила Валя, просто чтобы не молчать. — Чтобы нам испытания проходить. А ты не унывай. Аллах не велит руки опускать. Раз посылает нам испытания, значит, надо держаться. Валя только махнула рукой — спорить ни про Аллаха, ни про испытания не хотелось. Она сидела на грязных, плохо струганных досках вагонного пола, обняв руками колени и глядя вверх, где мелькали в узком оконце под потолком облака, солнце, откуда шёл свежий, ещё не жаркий степной ветер. Вспоминала, как провела ночь в набитом людьми клубе санатория, сидя на полу заполненного фойе, тихонько плача, время от времени задрёмывая, надеясь, что утром сумеет прибежать мама — хоть повидаться. Но утром их вывели почти затемно. На вокзале Валя всё оглядывалась: вдруг увидит маму, вдруг та узнала, когда отправляют поезд. Но никого, кроме фашистов, видно не было. Даже если кто-то и приходил, их к путям не подпустили. Люди в вагоне потихоньку устраивались поудобнее… Маленькая Маришка тихонько хныкала, что хочет есть и в туалет. Её мать доставала взятую из дома еду: хлеб, солёное сало, молодую редиску. — Маринка, ну потерпи, не знаю я, что с туалетом делать… — Тёть Нин, — один из парней показывал в угол вагона, — там дырка небольшая есть, может, сгодится для этого. Вы подержите её просто. Валю бросило в жар от этого простого разговора. Что — им всем придётся вот так, как малышам, при всех?.. В вагоне становилось душно. Катя, полненькая девушка, учившаяся в Валиной школе двумя классами старше, сняла с себя тёплую кофту, потом ещё одну, под ней оказался тонкий, похожий на мужской джемпер… — Три, — изумлённо сказала женщина рядом. Катя сняла и его. — Четыре, — сказала женщина и засмеялась. — Пять… — засмеялась и сама Катя, сняв блузку и оставшись в шерстяной жилетке и клетчатом платье. — Шесть! — теперь уже дружно считал и смеялся весь вагон. — Кать, с чего это ты так разоделась? — спросил кто-то. — Да боялась, что много вещей-то взять не позволят, а так — что на себе и ещё узел. Всё ж побольше. Сценка эта немного разрядила общее напряжение. Люди начали переговариваться, знакомиться, помогать друг другу. Надо было как-то приспосабливаться. Женщины, сидевшие недалеко от дырки в полу, стали думать, как отгородить туалет имеющимися вещами, но у всех была с собой только одежда и кое у кого полотенца — не из платьев же занавеску делать, да и вешать её было не на что… У Нины нашлось тонкое пикейное[61] покрывало, но его решили не использовать, чтобы ей было чем укрыть детей. Поезд шёл уже очень долго. В окошке ещё виднелся дневной свет, но апрельский длинный день, начавшийся так рано, и невидимое из окна солнце совсем не давали представления о времени. Товарищи по несчастью, смирившись с судьбой, дремали, тихо переговаривались, доставали еду, фляжки с водой. Воду расходовали по глоточку — неизвестно ведь, на сколько её нужно растянуть. Большинство Валиных спутников были угнаны из дома по повесткам, и им по приказу полагалось взять с собой не только одежду, но и свою посуду и запас еды на четыре дня. Валя уткнулась в согнутые колени, чтобы не видеть, как люди едят. От голода свербило в животе, и очень хотелось пить. Она заметила, что и Асие страдает от жажды, — та облизывала сухие губы и сглатывала, как бывает, когда горло тоже пересохло. Похоже, что не только их забрали в чём есть в той облаве у рынка. Были и ещё девушки и парни без вещей. «Нет, только не поднимать голову, не смотреть. Покормят же нас немцы хоть чем-то… им же невыгодно привозить на работу совсем оголодавших людей», — уговаривала себя Валя. Сидеть долго согнувшись было утомительно, и через некоторое время она всё же подняла голову. И встретилась глазами с женщиной лет сорока, меланхолично жевавшей солёный огурец и кусок хлеба. Валя невольно сглотнула. — Чего в рот смотришь? — вдруг сухо и недобро спросила та. — Своего не взяла, на чужое не заглядывайся. — А ты, женщина, поделилась бы с девчонкой, — сурово встряла Асие. — Видишь, забрали её в чём была. — А ты мне не указывай! — взвился резкий голос женщины. — Сама и делись, коли богатая! Указывать-то все умные! Здесь каждый за себя! — Был бы свой кусок — тебя бы не спросила, отдала, — жёстко, но не повышая голоса, ответила пожилая татарка. — А ну, бабы, тихо! — Зычный голос, слышный на весь вагон сквозь стук колёс и общий гул, оборвал начавшуюся было перепалку. У дальней стены встала красивая рослая женщина с косой, уложенной вокруг головы, с серым тёплым платком на плечах. — Кто меня знает? — спросила она. — Мы знаем, Марьяна, — откликнулись парни. — И я знаю! И я! И я! — отозвалось множество голосов. Двадцатипятилетняя Марьяна была известным в городе и окрестностях активистом по ликвидации безграмотности — до войны она вечерами учила взрослых грамоте в татарской общине и на своей трикотажной фабрике, где работала бригадиром вязальщиц. — Так вот послушайте, что скажу. Мы тут все в одном положении: считайте, на вражеской территории. Куда едем — неизвестно, что будет — тоже. Но если мы не станем помогать друг другу, да ещё перессоримся — фрицам только того и надо. Поодиночке-то нас легче запугать. Добровольцев, как я понимаю, среди нас нет, так что все в беде равны. А кое-кого, я слышала, в облаве схватили, значит, они без вещей, без еды и воды. А ну поднимите руки, кто после облавы! Раз, два, три, четыре… девять! Марьяна на секунду замолчала, обвела глазами попутчиков. Видя, что её готовы слушать дальше, продолжила: — Вот что предлагаю. Всю еду и воду собрать в один общий котёл и делить на всех. Выберем трёх человек, кто это делать будет. Не звери же мы — каждый за свой кусок грызться! Второе. Надо что-то с туалетом делать. Выпустят ли нас эти гады на улицу по нужде — чёрт их знает. А дороги — дня четыре, раз по приказу еду велели на четыре дня брать. Тут вон кое-кому уже плохо, а стесняется. Того гляди достесняется до смерти… а оно того не стоит. Надо что-то делать. Предлагаю разделить вагон на мужскую и женскую половины. В каждой половине в углу выломать дырку в полу. Хоть так… всё ж не на виду, и в вагоне свинство не разводить. И спать, и переодеться, если что, так легче будет. — А что… она дело говорит, — подала голос одна из девушек. — Они вон нам кричали «руссиш швайн» — свиньи, значит… так нет же… не видать им такого. Что, товарищи, разве мы свиньи? — Не хочу-у дели-иться! — вдруг заревел Васятка. — Я с мамкой хочу-у! — Не будешь, не будешь делиться, сынок… не реви… — попыталась уговорить его мать. — Тёть Нин, — сказал высокий темноглазый парень. — А давайте вы сядете вот там, у стенки посередине вагона. Ну, напротив дверей. Тогда Васятке на мужскую половину будет близко, а вы как бы на границе. А где спать будет — ну, с вами, конечно… — А верно, Нина! Люди уже передвигали свои узлы и двигались сами, чтобы освободить Нине и её детям место у стены. Пока Нина и дети пробирались через ноги, узлы и сумки к своему новому месту, Марьяна решила, что нужно как можно скорее начать организацию сносной жизни, пока кто-то не стал возражать и сеять смуту. — Товарищи! Вот видите, как у нас хорошо получается, если думать вместе! Давайте вернёмся к другому важному вопросу. Продукты. Предлагаю сложить их в одну какую ни есть удобную тару, разобрать, что меньше хранится, что дольше, чтобы ни один кусочек не пропал, и выбрать доверенных людей, кто будет их честно делить на всех. Если фрицы решат нас как-то кормить, тем лучше, а если нет — нужно аккуратно расходовать продукты. Бог знает, сколько ещё ехать. — Чегой-то раскомандовалась?! — взвизгнул какой-то высокий женский голос. — Кто тебя главной выбирал?! Марьяна спокойно обернулась на крик, прищурилась, пытаясь в полутьме рассмотреть, кто возмущается, но, не разглядев, махнула рукой. — Если у кого-то есть другие предложения, я сяду, и пусть кто другой говорит. А только на скотство такое, чтобы каждый лишь за себя, я не согласна. Марьяна деловито раскрыла стоявший у её ног фанерный, перетянутый ремнём чемоданчик, вынула из него одежду, связала её в узел и прихватила ремнём. В чемодане остался холщовый мешочек с хлебом, большой пучок редиски, бумажный пакет с десятком печёных картофелин и куском солёного сала и старинная солдатская фляга с водой. — Вот мои продукты. Выбирайте харчувателя, кому сдавать, и вот чемодан — складывайте! — Да пусть Марьяна и будет ответственная! — предложила Нина. — Её и знают многие, она справедливая, и она всё это придумала… — Верно, — поддержали голоса. — А ещё кто? Одного человека мало. — Эй, парень, кто Васяткину проблему решил… тебя как звать-то? Может, ты? Люди, у него ж талант организатора! — А он и есть организатор, — поддержал идею его приятель. — Комсоргом[62] в нашем классе был… мы всё боялись, что фрицы прознают, расстреляют как коммуниста. Парень, о котором шла речь, встал, держась за макушку сидящего соседа, поскольку поезд дёргало и трясло, а держаться больше было не за что. — Костас меня зовут. Василиади. — Погоди, ты не доктора Василиади родственник? Того, который главный в санатории, в туберкулёзном? — Сын, да. — Чего ж Георгий Денисыч не смог тебя спрятать? Попросил бы кого-нибудь схоронить тебя подальше от глаз. Никто бы не отказал. — Убили Георгия Дионисовича, — вступил в разговор сосед Костаса. — Ещё в октябре. — Как в октябре?! У нас немцев ещё не было. — Он эвакуацией больных руководил. А когда самых тяжёлых везли на машинах, на немцев наткнулись. Те хотели всех выгрузить и оба грузовика забрать. А доктор не дал. Стал с ними препираться, а шофёрам велел, пока разговаривает, с места рвануть и постараться уехать. Ну, те так и сделали. Немцы плюнули, вслед постреляли, но догонять не стали, а его убили. Костас обернулся к парню. — А ты откуда подробности знаешь?! — Я был в грузовике. Сестрёнка моя там ехала. Лежачая. А я медикам помогал грузить всех и с ними поехал — проводить, ну, помочь там. А потом пешком вернулся: мать и братик здесь остались. — Детишек-то спасли? — спросил кто-то из женщин. — Да, успели. Проскочили, пока боёв не было. Всех до порта на южном берегу довезли. Сказали, на Тамань переправят. — Отец и не стал бы меня прятать, я думаю, — сказал Костас. — Не такой он был, чтобы других под расстрел подводить. И с собой взять не имел права — каждое место на счету. — Ну вот что, — вмешалась Марьяна. — Раз решили, бери, Костя, карандаш… вот у меня есть… записывай, что сдают. Ни у кого листочка нет? На крышке чемодана изнутри пиши! А третьим кого выберем? — Давайте Асие, как старшую! — Давайте, давайте!