Колонна женщин в серых халатах с голубыми лоскутками OST шла по ещё не проснувшемуся городку, гремя по булыжнику вечными хольцшуе и распугивая птиц, встречавших пением раннее майское утро. …День выдался по-летнему жарким. Солнце палило вовсю, и торфяная пыль липла к потным разгорячённым лицам, ещё сильнее раздражая глаза и посеревшую кожу. Валя принимала торфяной брикет со штабеля на вытянутые руки, когда у неё закружилась голова, и девочка вместе со своей ношей рухнула прямо под ноги надзирателю. Тот выругался и хлестнул её по руке тонкой плетью с металлическим концом, которую всегда носил с собой. Валя вскрикнула — удар пришёлся по запястью, и кровь хлестала из рассечённой вены. К девочке бросились Марьяна и Наташа, следом ещё кто-то, работа застопорилась. Надзиратель попытался разогнать собравшихся, но Марьяна так посмотрела него и столь выразительно перевела взгляд на камень, удерживавший колесо вагонетки, что немец решил не связываться с группой разъярённых женщин. — Дайте воды! — громко сказала по-немецки Марьяна и, глядя на надзирателя, добавила: — Вы будете отвечать за остановку работы. Подбежал пожилой бригадир. Марьяна указала ему на Валину рассечённую руку и повторила про воду. Тот кивнул, знаком показал, что Валю нужно отвести в сторону — пусть это сделает Марьяна. Остальным строго приказал вернуться к вагонеткам. Вале промыли руку, но кровь не останавливалась. Подумав, Марьяна сняла халат и сильно дёрнула узкую оборку на своей юбке. Оборка не поддавалась. Бригадир понял её, достал из-за голенища старый солдатский нож и, поколебавшись, протянул женщине. Марьяна покачала головой и указала на место на боку, где удобнее подпороть крепкую нитку. Немец помог, и оборка была благополучно оторвана. — Бинтовать этим нельзя, платье тоже пыльное, — сказала Марьяна, — но всё же не так лить будет. — Она перетянула Валину руку выше раны, чтобы остановить кровь. — До лагеря хватит. Бригадир велел одному из конвоиров отправить пострадавшую в лагерь. Марьяна помогла девочке подняться, однако ноги у Вали подкосились. — Жди воду, — приказал немец. — А ты — на место, — сказал он Марьяне. До перерыва на обед оставалось немного времени. Когда зазвучал гонг, прибыла повозка с водой. Валя съела свой хлеб, выпила воды, намочила лицо. По крайней мере у неё появились силы подняться. Бригадир зна́ком показал, что повозка заберёт её в лагерь, и, сказав что-то вознице, помог Вале взобраться на козлы рядом с ним. Девочка вцепилась здоровой рукой в узкую кучерскую скамейку и надеялась, что голова не закружится и она по пути не свалится с повозки. В лагере Валю отвели к Эрне. Видимо, та исполняла здесь ещё и обязанности медсестры первой помощи. Повариха покачала головой, что-то весьма выразительно пробормотала про тупых мужиков и направилась к аптечке, которая висела в кухне и была заперта на замок. Нашла в связке на поясе ключ, достала пару таблеток, растолкла их, засыпала порошком рану и туго перебинтовала. Оглянувшись, не видит ли кто, Эрна налила Вале ещё тёплого брюквенного супа, положила туда картофелину и посадила её в углу за плитой поесть. — Ruhig, schnell…[97] — ещё раз оглянувшись, сказала повариха. «Как же они все боятся друг друга», — подумала Валя и благодарно улыбнулась Эрне. Быстро проглотив еду, она ушла в комнату и легла на Нинину полку внизу — лезть на свой второй этаж не было сил. Ей повезло: дежурила фрау Гольбах — незлая и довольно равнодушная особа, которая не проявляла особого рвения и лишний раз не заходила в барак для проверки. Дежурь сейчас Волчиха — Вале не поздоровилось бы: днём лежать на нарах строго запрещалось. Вечером, когда все торфяные бригады умывались на улице, Нина стала свидетелем громкого разговора какого-то чина в форме с начальником лагеря. — Я не всё поняла, — рассказывала она потом соседкам по комнате, — но он точно говорил, что на торфе никуда не годная рабочая сила, что на погрузку нужно ставить парней. И ещё про скорость… вроде бы что мы медленно работаем. И ещё что-то со словом Verkauf — продажа, значит. Я только не расслышала — о чём это. В общем, нас, кажется, будут на торфе заменять парнями. Женщины поговорили-погадали о возможных переменах и, смирившись с тем, что ничего не понятно, от них ничего не зависит и всё будет как будет, разошлись спать. Валя уснула поздно. Болела рассечённая рука, чесалась голова под пыльными от торфа волосами, разговоры о предстоящих переменах тоже не добавляли покоя. Её лихорадило, спала она плохо и с трудом встала, когда железное «ауфштейн!» резко, как выстрел, полетело от дверей в сонную тишину комнаты. С трудом умывшись и причесавшись, девочка вышла на построение, правильно назвала свой номер и почти не вникала в происходящее, пока перед строем не появился начальник лагеря с переводчиком. Только тут она вспомнила, что сегодня у них должен быть выходной и, возможно, Хоффман снова заберёт их в усадьбу. — Бригадам от двенадцать-один по двенадцать-четыре после завтрака построиться здесь! Рабочую одежду не надевать! Если это и означало перевод на другую работу, то всё равно выглядело странно. Обычно к утренней перекличке у немцев уже был готов план распределения на работы и подтверждение выходного для ряда бригад и они не тратили время на второе построение. …Почти сотня женщин выстроилась на плацу в одну длинную шеренгу. Вдоль неё ходили немцы в штатском — в основном незнакомые, хотя был среди них и известный некоторым остовкам Уве Хоффман. Две холёные дамы с высокими причёсками, серьгами в ушах и в модных платьях с накидками придирчиво рассматривали женщин постарше: заставляли поворачивать ладони, показывать зубы и волосы, что-то отрывисто спрашивали через почтительно трусившего за ними переводчика. Наконец каждая указала на выбранную ею пленницу. — По двадцать марок в кассу, пожалуйста, — сказала им надзирательница и повелительным жестом велела отобранным женщинам отойти в сторону. Дамы удалились. Только услышав это «двадцать марок», Валя вдруг осознала, что происходит: их продают! В памяти всплыла картинка из школьного учебника: невольничий рынок в Соединённых Штатах прошлого века. Кто бы мог представить, что она окажется на месте этих несчастных рабов, судьба которых так ужасала её тогда? — Наташ, давай за руки держаться, — шёпотом сказала Валя и крепко сжала здоровой рукой ладонь подруги. — Может, нас тогда вдвоём заберут… — Ага, всё ж не так страшно, — еле слышно ответила та. Двое мужчин время от времени приказывали кому-то отойти в одну или другую сторону, формируя группы для себя. Их взгляды равнодушно скользили по невысокой и худенькой Наташе, казавшейся совсем девочкой, по забинтованной руке Вали, немцы брезгливо кривились при виде Нины, крепко держащей за руки детей, и сгорбившейся Асие в низко повязанном платке. Наконец несколько десятков человек были отобраны, и покупатели, поторговавшись с начальником лагеря и удовлетворившись словом «пятнадцать», пошли платить за всех оптом. Пузатый владелец фабрики, на которой уже работали две бригады из этого барака, о чём-то спорил с высоким, подтянутым и очень суровым на вид человеком средних лет, одетым в плотные рабочие брюки и короткую лёгкую куртку. — Мне нужны эти, — вмешался Уве Хоффман и отвёл в сторону Асие и Нину. Фабрикант кивнул, подошёл к шеренге и стал почти подряд отбирать себе людей, пропустив только Валю и Наташу. — Ausschuss…[98] — донеслась до них его раздражённая реплика. — Я беру этих, — заявил немец в куртке, указав на Валю и Наташу. — Нет, — вдруг сказал фабрикант. — Мне одной не хватает. Ещё вот эту. Немец в куртке возразил. Они отошли в сторону и снова стали спорить. Человек в куртке настаивал, фабрикант тоже не уступал и что-то говорил про «полный комплект» и «следующую партию». Его оппонент качал головой. В результате фабрикант всё же настоял на своём, и Наташу отправили к группе отобранных на фабрику. Валя с отчаянием проводила её глазами. Она одна достаётся этому сухощавому суровому немцу под два метра ростом. Не будет рядом никого, кто поддерживал её, не с кем будет пошептаться вечером, не с кем будет петь в выходной и вспоминать родной город… Её оторвут от того немногого, что осталось у неё в жизни, — от своих. Вернулся мрачный человек, который оплатил Валю. Он держал в руках Валину арбайтскарте, и по его знаку девочка понуро пошла за ним. — Где твои вещи? — спросил новый хозяин. Валя поняла вопрос, но лишь молча покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Немец кивнул и направился к повозке, запряжённой крепкой приземистой лошадкой. Жестом приказав девочке забраться на сиденье, он сел на козлы и тронул поводья. Уже потом Валя спохватилась, что не взяла из барака рабочий халат и туфли, так и уехала в хольцах, но останавливать нового хозяина побоялась. Наташа. Дневник в немецкой бухгалтерской тетради 25 июня 1942 Перед выходным нам выдали первую зарплату за два месяца на торфе. Я получила 20 марок. Некоторые больше, кто-то меньше. А на самом деле какая разница? Купить толком ничего нельзя: для немцев всё по карточкам — и еда, и одежда, и обувь. Да и марки эти — не настоящие немецкие деньги, они похожи на большие почтовые марки, и написано на них Lagermarke. Они только для покупок в магазинчике при лагере. Увидела, что там продаётся эта тетрадка — вроде как бухгалтерская книга, — и захотелось снова дневник писать. Если не отберут. Хотя теперь вроде не так строго обыскивают, как первое время. В ней не очень удобно писать поперёк этих столбцов и надписей вверху, но всё же сгодится. Я всё в том же бараке, но на другой работе уже почти неделю. Как вернули нас с торфа, так многих в другие места забрали. Если говорить прямо — продали. По 15 марок за штуку. Трудно сказать, дорого это или дёшево, — мы ведь не знаем цен в магазинах. Но вот ребята-чехи, с которыми мы недавно стали общаться, — их бараки прямо тут же рядом, хотя и отгорожены от наших колючкой, — они говорят, что средний заработок квалифицированного рабочего-немца 170–175 марок в месяц, килограмм хлеба по карточкам стоит чуть меньше 1 марки, а новые ботинки — от 14 до 18 марок. Но на самом деле у них всё по карточкам и просто за деньги ничего серьёзного не купишь. Обычных тетрадок вот тоже нет в продаже. Стало быть, мы теперь — дешёвая собственность владельца фабрики. Его за глаза зовут Шпин, «паук» значит. Не знаю, это его фамилия или просто наши злые языки прозвали. Он и правда похож на паука: круглый, с пузом, а руки-ноги тонкие и пальцы длинные, будто скрюченные. Фабрика не очень далеко от лагеря — примерно полчаса хода через посёлок. Местечко это называется Hügeldorf, что означает «Деревня на холме», но на самом деле на деревню ничуть не похоже. Скорее — на большой посёлок или на маленький, хорошо ухоженный городок. Улицы вымощены пилёным камнем или брусчаткой. К каждому дому ведёт дорожка, если не мощённая камнем, то посыпанная плотно укатанной крошкой — кирпичной красной или светло-серой (не знаю из чего, но при дождях совсем не размокает, сразу вся вода уходит). Вообще, через посёлок ходить — почти удовольствие. Так всё красиво. Но люди разные. Кто-то видно, что сочувствует нам, а кто-то воспринимает как грязь. Есть дети, которые кидают в нас камни, стреляют из рогаток, и взрослые их не останавливают. Каждый раз не знаешь, когда в тебя камень полетит… Камешки некрупные, но больно очень. В бараке осталось совсем мало девчат из нашего эшелона. Ну то есть из тех, кого я знала. Новеньких навезли. Привыкай вот теперь к новым людям. Ладно, хоть Марьяна осталась. И Людочка. Надо же — Марьяну все полным именем зовут, а Людочку, которой тоже 25, иначе как уменьшительным никто и не называет. Почему так? А меня вот Наталкой стали звать. Никогда дома так не звали. А здесь украинских девчат много, они как сказали раз-другой «Наталка», так теперь все и зовут. Вот и новенькие у нас в бараке — тоже многие с Украины и ещё из-под Курска. Но на самом деле они не совсем новенькие, в смысле — не только что из дома. Большинство аж в марте угнали. Они в других местах работали, а теперь вот и их на эту фабрику забрали. Рядом со мной на месте Валюшки спит теперь Ульянка. Хорошая девчонка, доброжелательная ко всем. Ей 19 уже. Наверное, была красивая, пока не стала такой же худой и замученной, как мы все сейчас. Как-то она умудрилась не обозлиться. У меня вот точно характер портится. А ей, мне кажется, должно быть ещё обиднее, чем мне. Её даже не из дома забрали, а с Западной Украины, где она у бабушки гостила. Она вообще-то из Ленинграда. Если бы перед самой войной к бабушке не поехала — не попала бы сюда. Впрочем, кто теперь знает, что там, в Ленинграде. Нас увозили в апреле — говорили, что Ленинград ещё в блокаде. А сейчас уже лето. Кто знает… Хотя, если бы фрицы взяли Ленинград, они бы точно об этом на всех углах кричали. Потому Ульянка надеется, что, может, там полегче, может — отбили их от города. Нину с детьми и Асие выкупил тот самый Уве, который забирал нас по выходным в свою усадьбу. Он, оказывается, тут уважаемый человек. И до плена успел в ту первую войну какой-то крест получить. С ним не спорят. И к нему фургон с шофёром приезжает, это чуть ли не единственная машина на всю округу. И ему разрешили купить остов, каких он хочет, для работы в усадьбе. Сказал, что Нина будет у него садовником, а Асие — помогать кухарке. Это, конечно, им лучше — всё ж не тут горбатиться. И детей, глядишь, подкормит чуток. Жалко их. Вон Васятке в лагере уже работу стали поручать. Ну что он там может — семилетка, а всё ж таки немцы лишнего нахлебника не хотели. Подай-принеси… Асие говорила, он целыми днями по делу бегал, в основном для Эрны и на уборке лагеря, и когда баню топить… Им там лучше будет, но мне грустно, что их теперь здесь нет. Нина такая уравновешенная, всем ладить помогала, всегда найдёт как сгладить конфликт. Дёрганые мы все стали, злые. Чуть что — ругаемся, кое-кто на крик сразу срывается. Я тоже чувствую, что меняюсь. И всегда-то дома была замкнутая, тётя Лида говорила: «Наталья у нас нелюдимка», — а теперь и вовсе не хочется ни с кем общаться. Злюсь на всё и всех, чуть что — обижаюсь, нервы никуда не годятся. Мне кажется, что Валюшка меня как-то сдерживала. Может, потому, что смотрела на меня вроде как на старшую сестру. Стыдно было перед ней раскисать. Да она и сама — молодец. Держалась, почти как взрослая. Валюху тоже выкупил какой-то бауэр[99]. На вид суровый. Глядит на нас — аж прямо желваки под кожей на скулах ходят. То ли остов ненавидит, то ли просто на что-то злится. Он спорил с хозяином нашей фабрики — хотел двоих. А тот упёрся: отдай ему 18 человек, и точка. Наш, между прочим, и выглядел помягче, чем тот бауэр, и вроде глаза не злые были, а такой гад оказался. И надзиратель главный такой же: чуть что — плёткой. Мне без Валюшки совсем пусто. Прямо тоска берёт! Ну, может, ей повезёт больше. Может, этот её бауэр не такой гад. На ферме, небось, полегче. Куда ей, такой мелкой, на торфе или на заводе. У неё ещё и рука поранена. Господи, какое же гадство это всё! Ну за что нам?! 27 июня Здесь такое однообразное существование, что тупеешь и теряешь счёт дням. Если бы не Марьяна, я бы и не знала, какое сегодня число. Она молодец. Вот характер! Когда нас привезли и всех фотографировали, она стащила кусок мела, которым писали на досках имена. Сделала вид, что он рассыпался в руках, а сама спрятала. А потом в комнате на стене написала календарь на два месяца от дня приезда. И мы даты зачёркиваем, чтобы совсем счёт времени не потерять. Как месяц кончается, стираем и следующий за начавшимся пишем. Это хорошо, что только два месяца поместилось. Наверное, если бы перед глазами было всё то время, что мы здесь, совсем тошно стало бы. Интересно, что анвайзерки, может, и видят, но не возражают. Туфли, в которых я приехала, совсем развалились на торфе. Не могла работать в этих проклятых хольцах. Переобувалась в свои. И глупо сделала. Надо было привыкать к хольцам, как Валюха, у которой выбора не было. А теперь вот где взять новые? Так, мелочь всякую можно купить: леденцы, заколки и шпильки всякие… Вот тетрадка эта целую марку стоит. Говорят, на рынке по коммерческим ценам еду и одежду-обувь продают. Но нас всё равно на рынок не пустят. Да и далеко. Зде́нек сказал: от нас почти 10 км до рынка — это в городе. Рядом в посёлке рынка нет. Только магазин, церковь и вроде бы школа. Подумаю, может, про Зденека ещё напишу потом. Если захочется. Ведь обсудить-то не с кем. Валюшки нет, Нины нет, Марьяны я немного стесняюсь, а девчонки все чужие… 28 июня Нам разрешили писать домой. Только на специальных открытках, которые выдаёт лагерфюрер[100]. Их называют посткартами. На них помещается не больше 25 строчек, и то — если очень мелко и аккуратно писать. Деревенские ведь как начнут здороваться… и всё не по делу. Вот я у Маруси вчера видела: «Здравствуйте, дорогие мама, папа, братья Васечка и Ванечка и сестрички Тася и Катя, и привет передаю с чужбины крёстным и бабушке…», да ещё всё это криво и крупно. А потом плачет, что места не осталось, а другую карточку не дают. Я помогаю: объясняю, что не надо так длинно здороваться, а только коротко и чётко писать главное. И слова надо аккуратно выбирать, не жаловаться в открытую. Цензура проверяет всё, так что о плохом ничего нельзя написать. Пишем, что живы и здоровы. У посткарты две половинки. На одной мы пишем, а другую надо оставлять пустой. Говорят, нам на этой пустой части будут отвечать из дома. Конечно, немцы обеспечивают почту только на оккупированных территориях и заинтересованы в том, чтобы мы ничего плохого не писали. А если Крым освободят — наверное, никакой связи и не будет. Одна украинка из новых сказала, что, уезжая, с родными договорилась: если в Германии нормально или хорошо, рисует на письме солнце, а если плохо — цветок. Так она во всю открытку цветок нарисовала. А я своим написала: «Питаемся мы хорошо: как у нас в 32 году».