Лишь однажды острая боль воспоминания захлестнула Валю. В тот вечер Наташа рассказывала о мальчике, который так нравился ей в девятом классе, что она даже боялась смотреть в его сторону — задирала нос, говорила, что ей никто не нужен, что все мальчишки у них в классе обыкновенные и заурядные… чего на них смотреть? А потом, когда его, как и всех советских немцев, куда-то выселили в начале войны, она вдруг стала всё время вспоминать серые глаза и высокий лоб Сашки Файлерта, руки, подхватывающие её портфель по пути домой, его беззвучное «Что у тебя?» на переводных испытаниях по физике и чёткий прямой почерк, которым он выводил формулы и предложения в тетрадях или на доске. И какая она была дура, что не пользовалась возможностью лишний раз погулять с ним вдвоём, поболтать. Всё боялась, что Сашка поймёт, как нравится ей, как она хочет, чтобы общая часть их пути домой была нескончаемо длинной. Но провожать себя до самого дома Наташа не позволяла, и каждый раз, дойдя до поворота, где надо было расходиться, на его вопросительное «Ну, пока?» она упрямо и как можно равнодушнее говорила «Пока!» и уходила, не обернувшись. А теперь вот… И тут Валя вспомнила безжизненные глаза Олега, устремлённые в небо. Слёзы полились сами собой. Наташа умолкла. — Валюх, ты что? А Валя плакала и плакала, не в силах ничего ответить. И только когда иссякли слёзы, она рассказала про увлечённого испытателя природы, вместе с нею ходившего в кружок. Про их вечные обсуждения научных новостей, о которых им рассказывал учитель. Об опытах, которые они делали втроём — Олег, она и Маринка. И о том, что Маринка слегка скучала от всего этого — она и ходила-то в кружок больше за компанию, — а Олег, как верный рыцарь, прощал ей и отсутствие интереса к науке, и нелюбовь к серьёзным разговорам. Про науку он разговаривал с Валей. Зато за Маринкой был готов идти хоть на край света и, не задумываясь, ввязывался в любые авантюры, на которые была мастерица её подружка. А теперь Олега убили фашисты, где Маринка — неизвестно, а она, Валя, вот здесь… и кто знает, вернётся ли домой. Они сидели, обнявшись, на Наташиной полке и молчали. И обе думали, что вот есть рядом новая подружка, с которой можно пошептаться, которой можно рассказать сокровенное, — и уже вроде бы не так страшно. И, может быть, вдвоём они не пропадут. Кажется, это был третий выходной торфяных бригад (или четвёртый? Валя уже не помнила, сколько они здесь живут), когда на утреннем построении вдруг появился высокий седой немец в штатском, с массивной тростью в руке. Он о чём-то поговорил с начальником лагеря, тот перекинулся парой слов с дежурной анвайзеркой, и рядом немедленно возник, будто соткался из воздуха, переводчик. — Слушать внимательно! — прокричал переводчик. — Господину нужны работницы в усадьбу на один день. Стричь газоны, пропалывать клумбы, убирать дорожки. Это дополнительно будет оплачено! Три человека! Есть желающие пойти добровольно? Желающих не оказалось. Всем было страшно представить, что в единственный выходной нужно пожертвовать баней и отдыхом ради работы в усадьбе с непонятно каким заработком. — Тогда господин выберет сам. Вы обязаны подчиниться. Немец прошёлся вдоль рядов пленниц. Задумчиво посмотрел на Асие, Катю, перевёл взгляд на Марьяну, но потом решительно указал тростью на Наташу и Валю, державшихся за руки. Переводчик кивком приказал им выйти из строя. Господин остановился перед Ниной. — Nein, bitte[86], — тихо сказала Нина и взглянула на переводчика. — Скажите ему: у меня здесь дети… — Kinder? — переспросил немец. — Kinder… Gut. Du gehst mit den Kindern[87]. Нина с отчаянием смотрела на немца, на переводчика, но тут вперёд выступила Марьяна. — Ich gehe[88]. — Nein, — твёрдо ответил немец и указующим движением трости велел Нине встать рядом с Валей и Наташей. Обернувшись к начальнику лагеря, он добавил, что забирает этих троих и детей, вернёт всех к ужину. Завтраком их кормить не надо — ему ждать некогда. Надзирательница привела напуганных ребятишек, и все пятеро понуро отправились к воротам лагеря. Выйдя за ворота, немец указал на стоявший в отдалении небольшой крытый фургончик с витиеватой надписью. Жестом показав, что все должны забраться в кузов, хозяин захлопнул за ними дверь, сел в кабину рядом с шофёром, и машина тронулась. Ехали недолго, не больше получаса. Валя с тоской думала, что они лишены даже того скудного завтрака, который едят сейчас в лагере, и что не видать им сегодня нормального мытья. Машина остановилась, водитель открыл фургон, и пленники увидели весёлый двухэтажный дом из красного кирпича с белой отделкой. На большом газоне перед ним стояла декоративная двухколёсная тележка, в которой росли цветы, по траве были разбросаны детские игрушки. Но рассматривать всё это времени не было: хозяин строго указал на дорожку, ведущую за дом, а водителю помахал рукой. Тот в ответ взмахнул кепкой и уехал. За домом находился обширный сад — живая изгородь из высоких кустов, большие старые липы, пёстрые клумбы, зелёные лужайки и аккуратные тёмно-красные дорожки, утрамбованные чем-то вроде очень мелкой кирпичной крошки. Валя невольно залюбовалась этим весёлым майским разноцветьем. — Айн момент. Ви здесь ждать, — вдруг по-русски сказал хозяин и ушёл в дом. Едва остовки пришли в себя от удивления, он вернулся и открыл небольшую дверь, куда всем следовало идти. Это оказался вход в сени и в большую кухню за ними. Пожилая женщина, невысокая и круглолицая, с седыми кудряшками под аккуратной косынкой встретила их и, сказав что-то на непонятном языке, указала на стол и две длинные лавки возле него. Остовки переглянулись. — Najpierw umyj ręce i zjedz śniadanie[89]. — Есть, есть, — подтвердил хозяин. — Мить руки — так? И есть. Ошеломлённые пленницы закивали. За дверью в глубине кухни они обнаружили современный душ, сверкающий кран над раковиной и прочие удобства. Нина быстро умыла детей, потом привели себя в порядок и старшие. На столе тем временем уже стояли большая миска картофельных оладьев, пять тарелок, вилки, ножи и… маслёнка. Валя не верила глазам: не может быть… масло? И что — неужели эти немцы собираются их кормить? Кухарка жестом пригласила их за стол. Все нерешительно приблизились. — Jeder muss essen[90], — сказала пожилая женщина. В её немецком явно был слышен сильный акцент, но знакомые уже слова подтвердили, что пленников усаживают завтракать. Первыми сориентировались и забрались на лавку ребятишки. Кухарка улыбнулась и положила им на тарелки по паре оладьев. Осмелевшие женщины тоже потянулись за едой. Вале казалось, что вкуснее этих простых картофельных оладушек, сдобренных только маргарином, она в жизни ничего не ела. Тем временем кухарка, назвавшаяся Зосей, поставила на стол пять кружек с чем-то горячим. Запахло домом… — Боже, у них чай настоящий! — тихонько ахнула Нина. — Чай, чай, — закивала Зося. — Jestem z Рolski, rozumiesz mnie? — Из Польши? — переспросила Наташа. — Тоже остарбайтер? — Nein, — поняла её и ответила по-немецки Зося. — Ich bin seit 39 hier. Mein Meister nahm mich aus dem Lager. Er ist ein Kriegsheld, er braucht einen Diener[91]. Наташа закивала, а Валя не всё поняла из сказанного, но в целом уяснила, что Зосю хозяин забрал из лагеря. Перевела всё Нина, которая, оказалось, тоже знает немецкий. Наташа удивлённо посмотрела на неё. — Я же в институте училась, что ты удивляешься. — Нина усмехнулась. — Вот где пригодился язык, кто бы подумал. Только я в лагере стараюсь не показывать. Чем меньше они про нас знают, тем лучше. И вы помалкивайте. — А у меня еле-еле «поска» по немецкому за девятый класс. Никак мне не даётся иностранный, — посетовала Наташа. В кухню вошёл хозяин и, увидев, что все поели, удовлетворённо кивнул. — Тепер ви дольжен арбайт. Нельзя просто так… Сосед дольжен видет, что ви арбайт… а то мне… как это… зекир-башка. — Что?! — в один голос воскликнули Наташа и Валя, услышав из уст немолодого немца смешное и такое родное детское «секир-башка». — Я воевать в Großer Krieg[92]. И быть Россия в плен пятнадцатый год. Мой… пуза… пуф-пуф. — Немец дважды ткнул себя пальцем в живот. Ранен был в живот, догадалась Валя. — Меня спасать русски доктор и Krankenschwestern[93]. Я жить болше два год. В Астрака́нь. А потом болшевики… и я… как это… удирайт. — Немец смешно показал, как он, пригнувшись и высоко поднимая колени, «удирайт» от большевиков. — А теперь вам надо арбайт, — добавил он и указал на выход. В саду хозяин, которого звали Уве Хоффман, выдал Вале странную машинку, похожую на большого зелёного жука, — под лёгким металлическим корпусом скрывались четыре небольших колеса и несколько вращающихся ножей. Управлять этим механизмом надо было так же, как детской коляской, — держась за высокую ручку. Немец вывел девочку на большой газон перед домом и показал, как двигаться с машинкой по траве вдоль дорожки, потом — вдоль уже подстриженной линии и так до другой кромки газона. Вслед за негромко тарахтящим «жуком» оставалась аккуратно подстриженная полоска травы. Наташа шла за Валей с длинными частыми граблями и складывала срезанную траву в корзину. Нине хозяин велел собрать валявшиеся перед домом игрушки и идти в сад. Когда корзина наполнилась и девочки понесли её на задний двор, чтобы высыпать состриженную траву в специальный короб, они увидели, что Нина пропалывает клумбу, а ребятишки мирно играют у стола под старой липой. Часа через два вышла Зося и позвала всех в кухню. На столе стоял кувшин с молоком и лежал свежий хлеб. Пока мыли руки, кухарка намазала толстые куски хлеба тоненьким слоем маргарина, а ребятишкам положила сверху по ложке какого-то конфитюра и налила каждому по кружке молока. Не переставая про себя удивляться, остовки поели и горячо поблагодарили Зосю. — Das ist mein Meister[94], — сказала та, поняв их горячее «спасибо». Нина встала к раковине помыть посуду, но полька замахала на неё руками и объявила, что всё сделает сама. Валя с Наташей вернулись к своей газонокосилке. Они закончили стрижку перед домом, и Уве показал на траву вдоль живой изгороди, заодно помахав через кусты соседу и сказав что-то вроде «Вот, пока дочка с мужем в отъезде, я тут порядок навожу». Нина методично, не спеша, занималась прополкой цветов, а Маринка и Васятка уснули прямо там, где играли, — под большим садовым столом. Ещё дважды звала Зося в кухню всех работниц и детей. На обед была вкуснейшая густая похлёбка из капусты и фасоли, хлеб и чай. А к вечеру всем дали картошки с жареным луком, хлеба с джемом и домашнего пива, а детям — молока. Валя с опаской пробовала неизвестный ей «бир», но лёгкий горьковато-сладкий напиток ей понравился. После ужина Зося указала на ванну и сказала на своём странном немецком, что раз в лагере сегодня выходной и баня, то им тоже следует помыться. Выдала всем мыло и чистые полотенца, и, пока Нина купала ребят и мылась сама, она болтала с Валей и Наташей. Разговор получался причудливым: девочки плохо понимали немецкий и с трудом отвечали на Зосины вопросы, а сама кухарка время от времени, забывшись, переходила на польский. Но, как ни странно, все друг друга поняли. Оказалось, что Зося знает, где находится Крым, в котором выросли девочки, а про себя сказала, что она выросла в деревне под Краковом и служила «у пана в доме», что окончила школу при церкви и что до войны хозяева у неё были dobrze[95], а сын их bardzo wredny[96] и что он радовался приходу Гитлера. Пока мылись Валя и Наташа, Зося снова чем-то угощала ребятишек. А потом пришёл Уве. Он вывел всех на улицу, где уже стоял знакомый фургончик. Увидев вдалеке соседа, хозяин сурово прикрикнул на остовок, чтобы быстрее забирались в кузов, и, подмигнув им, уже сидящим внутри, прижал палец к губам. Дверь захлопнули, и машина тронулась, увозя их от этого неожиданного островка человеческой жизни в серость лагеря и торфяную пыль. В бараке все трое сдержанно отвечали на вопросы, рассказывая только, что хозяин не вредный, не бил, что расплатился кормёжкой и что работа была, как и говорили утром, в саду. Нина добавила, что ребятишки играли на траве, их никто не гонял и не дёргал, их тоже кормили и всем даже дали помыться, поэтому она считает, что выходной не зря потрачен на работу. Бракованный товар Следующие несколько недель прошли в том же почти привычном, но оттого не ставшем легче каторжном режиме. Валя вдруг заметила, что синеватые круги под воспалёнными глазами её подруг по несчастью стали постоянными, увидела, как сильно похудела Нина, отдававшая часть своего и без того скудного пайка ребятишкам, и однажды подумала: окажись в лагере зеркало, вряд ли ей, Вале, понравилось бы, как выглядит она сама. К вечеру пятницы ей казалось, что силы закончились и завтра она просто не встанет. Приходя с работы, женщины едва добирались до умывальника и скудного ужина. Одними постепенно овладевало тихое безразличие, другими — глухое раздражение, каждую минуту готовое выплеснуться ссорой или слезами. Только одна новость на какое-то время взбудоражила барак: бригады, работавшие на разгрузке вагонов, переводят на фабрику, которая находится на другом конце городка. Какое на ней производство, никто не знал, но было известно, что туда нужно ещё несколько сотен человек и что большинство мужчин из этого лагеря, а также из соседних — чешского и того, где были ребята, пригнанные из Крыма, тоже оказались на этой фабрике в «тяжёлых» цехах. Девушки из фабричных бригад рассказывали, что с ними работают и немцы: пожилые мужчины в качестве мастеров и наставников и женщины — на тонкой чистой сборке, где положено быть в белых халатах и шапочках. Нашим же девчатам достаётся работа на простейших станках, уборка цехов, толкание вагонеток с продукцией и прочий тяжёлый неквалифицированный труд. Те, кому ещё только предстояло выходить на фабрику, расспрашивали старожилок, трудно ли освоить станки, очень ли сердитые мастера и дают ли там днём обед или только хлеб и воду, как на торфе. Слегка поддерживала Валю лишь надежда на выходной. В прошедшее воскресенье уже в третий раз приезжал Уве Хоффман и забирал Наташу, Валю и Нину с детьми на работы в своей усадьбе. В этот раз Уве заявил, что ему нужны четверо, и категорически потребовал также Асие. Похоже, что забирал этот странный немец самых слабых — не столько для работы, сколько для того, чтобы подкормить. Зося исправно кормила всех четыре раза в день, а Уве старательно демонстрировал всем соседям, что гоняет о́стов и требует от них усердия, но на самом деле сильно не загружал. Пленницам же прополка клумб, подвязывание розовых кустов и чистка дорожек в большом красивом саду казались после торфа отдыхом. А ребятня и вовсе просто отъедалась и играла на лужайке в тени старых лип. Асие была откомандирована на кухню к Зосе, где они с кухаркой каким-то загадочным образом быстро умудрились найти общий язык. После работы всем остам давали возможность как следует помыться, и уезжали они отдохнувшими и сытыми. Однако Уве каждый раз напоминал, что в лагере не должны знать, как именно работают остовки в его усадьбе. Похоже, он страшно боялся, что его обвинят в сочувствии к пленницам. И женщины старались не распространяться об этом. Малышам Нина строго внушила: если они расскажут, что там хорошо, Уве больше не сможет забирать их, а здесь жизнь станет ещё хуже. Напуганные дети молчали, да их никто особенно и не расспрашивал. По возвращении в лагерь оставалось только проветрить свои матрасы и что-то постирать. Такой рабоче-выходной, после которого вечером можно было не идти на лагерный ужин, давал некоторый заряд сил, хотя Вале его хватало ненадолго. На утреннем построении в субботу Валя вдруг забыла свой номер, растерялась и тут же получила от Волчихи удар по спине шлангом. У неё перехватило дыхание и потемнело в глазах. Стоявшая рядом Наташа не дала подруге упасть. С её помощью Валя отстояла перекличку и добралась до столовой. Противный желудёвый кофе всё же был горячим и принёс некоторое облегчение, а кусок хлеба с чайной ложкой клейкого мармелада хотя и не утолил вечного голода, но создал некую иллюзию завтрака.