Сентябрьский день выдался солнечным и удивительно ветреным. Небо было по-осеннему ярко-синим, солнце слепило глаза, а сильный, но неожиданно тёплый ветер так терзал и гнул толстые ветви старой липы, что казалось, дерево сейчас взмахнёт мощными крыльями и взлетит. Совсем ещё зелёные листья срывались под порывами ветра и долго неслись над землёй, прежде чем упасть. «Вот и наша жизнь такая, — вдруг подумалось Вале, — унёс нас ветер далеко от дома, и куда ещё унесёт, неизвестно». Но Наташе она ничего говорить не стала. Грех жаловаться при Наташке. Валя живёт в хорошей семье, у неё даже есть друг — Тиль. И она может ходить почти везде, как все. А у Наташки вон какая тяжёлая жизнь. Только лагерь да надзиратели злющие. Впрочем, даже там, как ей кажется, у Наташи появился друг. Когда подруга, что-то рассказывая, произносит имя Зденек, у неё меняется лицо и даже голос, начинают блестеть светло-карие глаза. Валя не расспрашивала, но заметила и появившиеся недавно серёжки, и модно завитые волосы. Сегодня утром она похвалила Наташину причёску, а та небрежно ответила: «Ну, всё равно на наши заработки ничего путного купить нельзя. Вот убежали с девчонками к парикмахеру в посёлке. Герда не вредная — отпускает». — А небо здесь осенью такое же густо-синее, как у нас, да? — вдруг сказала Наташа. — Да, я тоже сейчас о доме подумала. — Ты какие-то новости оттуда знаешь? — Клаус вчера радио из Англии слушал. Под Курском было страшное сражение, и после Курской битвы наши двигаются на запад. Вчера говорили про тяжёлые бои на улицах Смоленска… А про Крым пока не говорят. Там даже боёв вроде бы нет. Девушки шли по обочине дороги, неся вдвоём тяжёлую сумку, нагруженную картошкой, луком и огурцами. Валя радовалась про себя, что Клаус смог так щедро расплатиться с Наташей за сегодняшнюю работу. — Господи, когда уже? Хоть бы скорее, — вздохнула Наташа. — За что нам судьба такая, а, Валь? Тоска ведь! Я, знаешь, письмо домой написала. Так и написала: «Где вы, мои любимые родные? Помните ли вы ещё свою девочку? Я теперь совсем взрослая, многое умею. Только грустно нам живётся на чужбине». Нам нельзя писать, что плохо, иначе письмо не дойдёт. Но они ведь поймут, что плохо. Ведь так, Валь? «Что толку причитать и жаловаться? — подумала Валя. — Только самой расстраиваться, а если письмо дойдёт, то там мама волноваться станет — помочь ведь всё равно не сможет». Где-то в глубине души больно кольнуло: что будет здесь, когда война дойдёт и сюда? Не закончится же она на границе? А вслух сказала: — А я верю, что наши скоро победят. И Гитлеру будет капут. И домой про плохое не пишу — чего их тревожить… Вот только не отвечает мне никто. Может, не доходят письма. — Ну да, тебе-то что про плохое писать? — вдруг огрызнулась Наташа. — Живёшь как сыр в масле. Тебя бы в лагерь к нам, как бы ты запела. — А ты думаешь, бауэры живут как помещики, бездельничают? Ты же сама видишь. Не первый раз у нас. — Ах, уже даже «у нас»? — взвилась подруга. — То есть ты уже стала совсем немка? Ты еще скажи, что это справедливо — всех угнали вместе, а в итоге кому-то лучше, кому-то хуже? За что нам так? Может, ты уже и домой не хочешь? — Наташ, ну я же не виновата, что так сложилось. Я понимаю, что другим обидно, но ведь крестьянская жизнь — тоже не курорт. Вся семья тяжело работает, даже младшие. Ты же сама видела! И государству знаешь какую норму сдавать надо… Мне только повезло, что люди хорошие. — Защищаешь? Немцев защищаешь?! — перебила подруга. — Я бы на твоём месте травила все их продукты… Они же в армию идут, солдат кормить! — Кого травила?! Клауса? Марту? Детей? Ты что, Наташка! Они меня спасли! Они вам, лагерным, помогают как могут… А ты говоришь — травить. Разве они эту войну придумали? Наташа упрямо молчала, опустив голову, а потом тихо сказала: — Ну и что, что не они. Всё равно: раз немцы, значит, враги. — Ты прямо как Лизхен! Что услышала, то и говоришь! — рассердилась Валя. — Ну тебе же не шесть лет! Ты даже старше меня! Думай сама! Что, по-твоему, раз власти начали войну, значит, весь народ её поддерживает?! — Ну не весь, наверное. Но большинство-то точно! — Конечно, мне повезло, я не в лагере живу, — продолжала Валя, — но, Наташ, это же не моя вина, что ты в лагере. — Всё равно, я не понимаю, как ты можешь их защищать. Наша страна с ними воюет, а ты… — А ты? — резко спросила Валя. — Ты-то что делаешь на своей фабрике? Детали штампуешь? А ты хоть знаешь, для чего эти детали? Что ж ты их бракованными не делаешь, раз такая храбрая?! Небось эти ваши детали для оружия! Так что ж ты?! — Если мы брак делаем, нас бьют — по рукам, по спине, а если много брака — то и в карцер отправят, а за сознательный саботаж — в концлагерь. Мы для них все — рабы, а их продукты помогают фашистам воевать! И Шольцы твои тоже ведь не возражают! Значит, они заодно! Вот и надо травить продукты! — Наташка, ну ты совсем уже! Травить продукты! — рассердилась Валя. — Это же пострадают Шольцы первыми, а не армия… Где фашисты и где Шольцы, которые не виноваты вовсе! — Ага, не виноваты… А что ж они рабыню себе взяли?! Могли же не брать! — Могли. Только я была младшая в нашей группе, ты не забыла? И самая мелкая. Потому Клаус с Мартой и решили взять именно меня. Они не рабов хотели, а помочь хоть кому-то. Клаус тогда нас двоих хотел выкупить, ты забыла? А ему не дали. Кто ж виноват… Разговор оборвался, и некоторое время подруги шли молча. Отчуждение висело между ними таким плотным облаком, что, если бы не общая сумка, они шли бы по разным сторонам дороги, не желая смотреть друг на друга. — Наташ, — наконец примирительно сказала Валя, — мы из-за чего с тобой спорим? Обе в плену, обе далеко от дома… что мы делим? Что сравниваем? Нам вместе держаться надо. Кому легче, тот другим помогать должен, конечно. Ну так я же стараюсь, чем могу… Неужели война нас поссорит? — Ладно, забудем. — Наташа постаралась улыбнуться. — Знаешь, Валь, я злая стала — сама чувствую, что это скверно и надо сдерживаться. Но всё равно срываюсь. Меня иногда обида на эту жизнь несправедливую прямо душит. За что нас так? Сначала дома город сдали — будто нас и не стоит защищать… Потом вообще в рабство продали. И за это я тоже злюсь прямо, кажется, на весь мир. Но ты не обижайся. На самом деле и правда — твои Шольцы помогают как умеют. Вон и платье у меня — от Марты, и за день работы полведра картошки дали, да ещё огурцы и лук. Сейчас пир в бараке устроим. — Наташ, ты вот сейчас придёшь в барак, и всё — у тебя уже рабочий день закончился. Конечно, ты тяжело работала и к тому же в свой выходной, чтобы прокормиться… но вот я вернусь, а Марта и Клаус ещё отдыхать не будут. Она детей уложит и пойдёт дом прибирать, огород поливать. Днём-то не поливали — жарко было слишком. У бауэров рабочий день начинается в пять-шесть часов утра, а вечером малышей в восемь уложат и ещё работают часов до десяти. А ты всё думаешь — они ходят, прохлаждаются и кнутом погоняют? И малыши сегодня на поле что делали вместе с нами? Картошку таскали. Вкалывали. А ты гадости говоришь. — Это не гадости, Валюха, это правда. Видишь, как выходит: и то правда, и это правда. И они противоречат друг другу. — Правда, по-моему, в том, что умные нормальные люди никогда не хотят войны. Клаус говорил, что в ту первую германскую войну тоже многие не хотели воевать, только кто ж их спрашивал. И мой дедушка то же говорил про русских солдат. Вот видишь. А простым, необразованным голову задурить и убедить их, что вокруг враги, наверное, все правители умеют. И потом, что — у нас не так было? Сколько народу перед войной в нашем городе посадили. Что они все — враги, что ли? — Знаю, — вдруг глухо сказала Наташа, — не враги. Мои бабушка с дедушкой в Туле получили десять лет без права переписки. Ещё в тридцать восьмом. А какие они враги? — Да что ты?! — ахнула Валя. — Ты никогда… — Ещё бы я говорила. У нас и дома-то об этом молчали. А только я не верю, что они враги. И папа не верил. — А мы верили. В школе нам рассказывали… Я только здесь стала понимать, что… — Валя замялась, но потом всё же договорила, понизив голос: — Что на самом деле Германия и Советский Союз в чём-то похожи. И здесь, и у нас искали врагов и находили, если хотели. Вот фашисты всех евреев разом во враги записали. И ещё много кого. А у нас? Ну, не за национальность врагом объявляли, а просто непонятно за что. Разве не похоже? — Ты откуда такая умная стала?! Что ты знаешь про Германию?! — Наташин голос опять взлетел, и в нём снова зазвенели злые нотки. Светло-карие глаза потемнели. — Ты в этой деревне второй год сидишь, а до того только торфоразработку видела. — Мы с Клаусом много разговариваем вечерами после ужина, — спокойно ответила Валя. — Он обычно делает что-то в кухне, ну там ремонтирует что-то, инструменты готовит на завтра или ещё что, а я убираюсь, посуду мою. И мы разговариваем. — Он, что ли, политбеседы у вас там проводит? Валя улыбнулась. — Нет, конечно… Просто пока Марта малышей укладывает, Тиль обычно занят вечерними делами во дворе, а я в кухне. Вот мы с Клаусом и беседуем. С ним интересно. Он же университет закончил ещё до Гитлера. Раньше учителем работал, много знает. Ну а я спрашиваю. И я ведь гораздо лучше стала немецкий знать. И читаю, когда успеваю. Они мне подсказывают, что почитать. — Смотри, Валька… Охмурят они тебя — тоже в уберменшей поверишь. И нечего тебе с немцами дружиться. Их, между прочим, тоже наказывают за отношения с русскими. — Знаю… — Валя помрачнела, вспомнив позорный столб, который видела в городе. — Я всё время боюсь, что их накажут за то, что я у них не как остовка живу. Наташа. Из дневника 1 января 1944 У нас три дня выходных, и сразу всех взяла такая тоска! Все стали вспоминать, как встречали Новый год дома, сразу чуть что — слёзы. В другие дни кажется, что мы уже привыкли. Гуляем, поём, романы даже заводим. В общем, как-то стали жить. Но Новый год нагнал на всех такое настроение — все себя жалеем. Ещё один год мы встретили в ненавистном плену. Когда уезжали из дома под угрозой, что пострадает семья, как хотелось верить, что это ненадолго! Что скоро война закончится и нас освободят… Уже больше полутора лет мы здесь на положении рабов, а многие — почти два. И не знаем, сколько ещё будем. И не знаем, что там, на Родине. Некоторые девчата получают письма из дома. Из тех мест, где ещё фрицы стоят. Какие люди всё-таки странные. Осенью, когда узнали, что Курск освободили, как все радовались, обнимались, плакали, пели… А вчера все курянки собрались и стали вслух перечитывать письма из дома. И как все дружно заревут! Оказывается — опять плохо: Курск освободили, и письма из дома больше не приходят! И так всем тоскливо сделалось! Ну как вот на нас угодишь? А наш Крым вроде бы до сих пор под немцами, но письма оттуда почти никому не приходят. Я уже совсем отчаялась и не жду ничего хорошего. Валюха говорит, что её хозяин тоже отвозил письма от неё в комендатуру, откуда отправляют на оккупированные территории, а ответа она ни разу не получила. Уехал Зденек. Я так и не поняла, как это получилось, но большую группу чехов куда-то перевели, и мы даже не попрощались. Я в утреннюю смену работала, а их неожиданно увезли. Куда ему писать — неизвестно. Он мне как-то предлагал взять адрес его матери, как же он говорил… в Моравии, что ли. А я не взяла. Думала: ну зачем мне какая-то его мама? Я не собираюсь за него замуж. А теперь ругаю себя. И горюю. Да толку что? Теперь на их месте в лагере — итальянцы. Смешные, весёлые, развязные. И не разберёшь, то ли пленные, то ли сами приехали. 4 января Ну вот, война добралась и сюда. Вчера над нами шли самолёты целыми эскадрильями. Несметное количество какое-то. Говорили, что это британские. Мы перепугались — думали, будут лагерь бомбить. А у нас здесь даже щелей нет, где прятаться. Но они шли в сторону города. И в сумерках над городом стало видно зарево в полнеба и дым пожарищ. До города от нас 10 км, а мы не только видим зарево, но даже слышим взрывы бомб. Видимо, их сбрасывают столько сразу, что звук многократно усиливается. Страшно представить, что за кошмар там творился. Сегодня они летают с утра. Опять звеньями по несколько штук и почти подряд. Я с ужасом думаю, что будет, если они решат бомбить наш завод — он же военный. 10 января