Он был пьян. Oт крови. Ужин на террасе сразу после заката. Свечи, цветы, прекрасное вино. Только они вдвоем. Ела только Даветт. Росс был в смокинге и Даветт, по приказу, во всем своем блеске. И эта часть заставила ее почувствовать себя лучше. Не наряжаться. Росс часто наряжал ее. Он любил смотреть на нее, любил ее выставлять напоказ. Любил ее раздевать. Нет, это было не переодевание. Дело в том, что для этого, не потребовалось два часа как обычно. Потому, что она… просто… сядет… там… перед своим туалетным столиком и она возьмет что-нибудь, расческу или кисточку или какой-нибудь парфюм? Может быть? И… к тому времени когда… ее… ее рука… дотянется… за этим… она… забудет, что она хотела взять. И тогда ей нужно будет просто посидеть секундочку, пока она не вспомнит, что она собиралась сделать, и сделать это, глядя в зеркало, что еще осталось неоконченным и она ненавидела смотреть на себя в эти дни, ненавидела так сильно, что начинала плакать и… И она была слишком уставшей, чтобы плакать, слишком измученной, слишком истощенной. Так что она просто падала и сухие рыдания сотрясали ее плечи какое-то время. Струйка песка ужаса и страха и стыда. И тогда наступало время продолжить одеваться. И она сидела сама с собой, и доходила до чего-то, доходила быстро, что прежде забыла, и иногда она не достигала цели и Пух потратил много времени убирая разбитые бутылки. Но сегодня вечером было… o'кей. Ничего великого, не так, как она привыкла. Но лучше. Потом она поняла. Он не кусал ее целую неделю. Я поправляюсь, почувствовала она. Я возвращаюсь. И потом она подумала, глядя прямо на него, Кого я должна убить в первую очередь? Его или себя? Он начал разглагольствовать о старшей школе. Не только о школе, но и о старых друзьях из школы, и старых происшествиях, и старых танцульках и вечеринках и о том, как они одевались и что каждый в те дни делал — хорошего или плохого — и сколько он думал о них и сколько он упустил в их отношениях и… И так далее и вдруг до нее дошло, что он пытается сделать. И она также знала, почему. Росс был испуган. Другой голос напугал его, заставил его понять, что он всемогущ не для всех, только для смертных. Итак, он отступил, пока, обратно к смертной, которую крепко держал в своих руках. И делал вид, что она действительно хотела там находиться. Это было отвратительно. И что еще хуже, гораздо хуже, это было эффективно. Потому, что Росс вернул страсть вновь, неуловимой сердечностью своего Голоса. Его взгляды стали пронзительны, нежными стали его, будто случайные прикосновения. И, несмотря на все усилия, помнить свою ненависть и страх, она уступила магии вампира. Когда он протянул идеально-белую руку, чтобы нежно погладить ладонью ее подбородок, ей удалось пробормотать — будь ты проклят — прежде чем он коснулся ее, и ее дыхание перехватило и ужасное возбуждающее желание шевельнулось внутри, затрепетало в глубине, расплескалось по ее рукам и плечам и… И она сделала то, что он велел ей сделать. Она встала, перед слугами-слизняками, перед Пухом, и сняла свое платье, обнажив свое нагое под платьем тело. И она скользнула своими ухоженными ногтями вдоль своего бедра и она дразнила свои алмазно-твердые соски и… И o Боже! но она наслаждалась им так-же, как и прежде, наслаждалась бессмысленной, блядской гадостью всего этого, позорной, похотливой порочностью всего этого. Она любила это, помоги ей Бог. Но больше того, она любила его, укладывающего ее, с ее жадного согласия на быстро очищенную поверхность обеденного стола и раздвигала свои бедра для его изысканного, чудовищного укуса. И она любила крики, испускаемые ею, которые неслись к луне сквозь листву и облака. Возможно она бы не ненавидела себя так, если бы знала, что он проделывает это с ней в последний раз. B 7:30, он уложил ее в постель, сказав что-то о поручении, которое он должен выполнить, так что он должен бежать. Даже когда она засыпала, она могла сказать, что он пытался казаться слишком легкомысленным. Это было больше чем поручение. В своих снах она слышала тот, другой Голос, снова и снова и снова. — Это было ночью, — сказал Джек Кроу внезапно, — когда он прибыл в Брэдшоу и перебил моих людей. — Да, — сказала Даветт тихо. — Только он упустил вас, потому, что прибыл туда слишком поздно. Пух заблудился. И потом… Ну, вы знаете. — Да уж. — Что Росс сделал с Пухом? — Кирк хотел знать. — У него все лицо было в синяках, когда он вернулся. И он хромал. — Пух наслаждался своей болью? — спросил Отец Адам тихо. Даветт посмотрела на него, удивленно. — Да. Откуда ты знаешь? Молодой священник пожал плечами. — Просто почувствовал, — сказал он. — Как насчет, — спросил Феликс, подавшись вперед, — раны? — Да, — добавил Кот нетерпеливо. — У него на лбу… — От креста… — закончил Карл Джоплин. — Святого серебряного креста, — поправил Отец Адам. — Да уж. — O! — воодушевилась Даветт, вспомнив, — Она причиняла ему боль. Она действительно причиняла ему боль… Он метался на шелковых простынях в своей огромной спальне, которую он обставил глубоко в подвале, страдал от боли и разочарования. И его невозможно было удержать, с его мускулами, как у ожившей бронзовой статуи и ныл и… бесился! — СДЕЛАЙТЕ ЧТО-НИБУДЬ! — бушевал он и они пытались, Даветт и Пух, они действительно пытались, но рана не прекращала кровоточить. Густая, тяжелая слизь вампира продолжала сочиться, подчиняясь ритму, его жаждущему пульсу мертвеца. И всякий раз, когда выплескивалась новая порция гноя, монстр завывал и хватался за голову, или распарывал простыни длинными ногтями, или рвал на груди одну из своих совершенно новых шелковых рубашек или… Или бросался. На стены, на Даветт, или на Пуха, который был слишком глуп или слишком мазохист, чтобы улизнуть куда-нибудь подальше. Первый раз Даветт полетела просто от удара ребром его ладони. Этот удар кубарем отправил ее на пол и с этого момента, как только она видела надувающийся на открытой ране пузырь, она быстро отступала назад, пока вампир бушевал в агонии. Но потом она быстро прыгала на кровать и вытирала эту дрянь прежде, чем она, тяжело стекала по его лбу и попадала ему в глаза, потому, что это, казалось, причиняло ему самую сильную на свете боль. Когда слизь попала ему в глаза, он завизжал! Через три часа Даветт выдохлась. Более того, она была зла. На Пуха, слизняка, который любил, чтобы его били, на себя, за то, что она вообще здесь, на вампира Росса, который, как злобный ребенок, каким он и был, отказывался принять набежавший счет. Она видела его по-другому теперь, в его боли, и ее презрение было исполнено радости. Здесь не было совращения, никакого гипнотического взгляда, никакого Голоса. Его кожа потеряла цвет сливок, но покрылась пятнами, сморщилась, осклизла. Нежить, подумала она. Все эти фильмы и все эти истории, которые я видела и читала в своей жизни, были вроде как фантазиями. Но это правда. Он неживой. Он Нежить. Он Опасен. Он нечисть. Росс даже попробовал принять аспирин от боли, что Даветт, в ее новообретенном понимании, находила смешным, смехотоворным почти до презрения. Ты мертв, свинья. Тебе не поможет аспирин, подумала она. Но она ничего не сказала, поскольку Пух принес пузырек и Росс сорвал верхушку крышечки простым движением пальцев и затолкал полдюжины сухих белых таблеток себе в глотку. Она стояла там долго, разглядывая затейливо изукрашенные подставки для сосудов. У него было расставлено довольно много таких урн вдоль стен, но все они были слишком тяжелыми. Наконец она заметила какой-то ужасный, замысловатый и дорогой Французский тазик для умывания — где-то на одном из боковых столов — и осторожно подошла, чтобы взять его, пока Росс застыл в своем страдании, уставившись прямо в потолок, его руки вытянулись и когти вонзились в истерзанные простыни. Сначала он начал рыгать, его тело извивалось на кровати, будто его казнили на электрическом стуле. И когда его наконец вырвало, это было самым мерзким, зловонным, отвратительным … Разложение! Этот ужасный запах Смерти, гниения, болезненно-сладкой желчи! Даветт выронила тазик для умывания на ковер и отшатнулась прочь от этого запаха. — Росс, ты дурак! Ты вампир! Ты можешь пить только кровь! И глаза монстра закатились под лоб, зрачки почти полностью исчезли, и его позвоночник вновь выгнулся дугой на кровати. Но затем его голова рванулась вперед, и его глаза стали красными и демоническими и обнажились клыки и он посмотрел на Даветт и прошипел: — Даааа! И она подумала, что она сейчас умрет. Но рука Росса мелькнула и его когтистые руки сдавили предплечье Пуха и притянули его к своим челюстям и Пух закричал, когда клыки взрезали артерии и кровь начала бить струей и Даветт почувствовала, что из нее тоже начинает рваться крик, когда Росс направил этот поток не в рот, но на свою рану. И когда кровь расплескивалась и разбрызгивалась по лбу Росса, Даветт посмотрела на Пуха и увидела его закатывающиеся глаза, но не от боли. В экстазе. И ее крик вырвался из самой глубины ее души и овладел ею и она рухнула на пол, все еще крича. Это сработало. Рана не зажила. Не полностью. Но ее размер сократился до чуть большего, чем булавочный укол. Из нее все еще сочилась прозрачная вязкая жижа. Но для этого было достаточно повязки. И боль уменьшилась. Не прошла, но уменьшилась. Она больше не выводила его из строя. Она просто сделала его более безжалостным. Росс посмотрел ей в глаза и сказал, что она устала, выглядит сонной и измученной, что она уснет и не проснется до завтрашней полуночи, и все так и случилось. Он разбудил ее с помощью своего разума или Голоса — она не была уверена — в назначенный час. Он стоял в дверях ее комнаты, его силуэт вырисовывался на фоне света из коридора. Она слышала голоса внизу, много смеющихся и разговаривающих голосов. Она не хотела идти. — Росс… — слабо начала она. — Одевайся, — сказал Голос. — Сейчас. Я вернусь за тобой.