У меня есть четыре возможности: а) все отрицать; б) все валить на характер Софии; в) выяснить, что писала обо мне София в своем дневнике, – желательно, когда рядом не будет Клэр; г) все вышеперечисленное. – Это ложь, – говорю я, сжимая пальцы в кулак. – София все выдумала. Она говорила, что без ума от моих книг. Без ума от меня, хотя мы раньше не встречались. Детектива это не убеждает. – Она писала то, во что хотела верить. У нее было расстройство психики. Вы понапрасну тратите время, инспектор. – Я обязан проверить всех, кто был с ней связан, – у детектива твердеет челюсть, – включая мужчин, с которыми мисс Эйлинг была весьма близка. Я смотрю на Клэр. Пальцы у нее сжаты, как и у меня. В глазах пузырится все та же жидкая лава. Но слава богу, мою жену можно убедить, если это делать со всей настойчивостью, – к тому склоняют меня дневниковые заметки за последние двадцать лет. Факт: в одной из записей за июнь 1995 года говорится, к примеру, что Клэр неравнодушна к малиновым розам и что «долгая, упорная мольба – ключ к ее неподатливому сердцу». Тем не менее меня передергивает. Стоит таблоидам прослышать, что я один раз изменил Клэр, и можно попрощаться с мечтами о парламенте. – Инспектор, – говорю я, – надеюсь, вы не намерены меня арестовать? – Господи боже, нет. Конечно нет, сэр. Нам нужны всего лишь свидетельские показания. Трудно решить, должно это меня напугать или успокоить. Ричардсон прокашливается и слегка дергает подбородком. – Вы хотите знать, что писала о вас София? – говорит он. – Что ж, наш ордер позволяет частично раскрыть содержание ее дневника лицам, которых расследование касается напрямую. Я могу поделиться с вами некоторыми деталями, когда мы приедем в отделение. Детектив, наверное, думает, что я отдам все, лишь бы узнать, что она обо мне писала. – Я поеду с вами, инспектор, – говорю я со стоном. – Я буду добровольно помогать следствию, несмотря на полный бред в голове Софии относительно природы наших отношений. – Благодарю вас. – Верь мне, Клэр! – говорю я, заглядывая ей в глаза с самой горячей мольбой, на которую только способен. Но Клэр не отвечает, и я шагаю вслед за детективом по садовой дорожке к машине. Я думал, меня отведут в комнату для допросов. Вроде тех, что показывают в кино, – голые стены, стол, стул, мощная галогеновая лампа светит прямо в глаза несчастному подозреваемому. Вместо этого меня проводят в кабинет Ричардсона. Рабочий стол почти пуст: компьютер, чей-то айдай (может, Софии?), цифровой диктофон и гигантский скрепкосшиватель. Почетное место в левом углу стола занимают деревянные шахматы. Пешки уже вступили в ожесточенную схватку. Ни огромных стопок бумаг, ни разбросанных в беспорядке картонных папок, ни чашек с заплесневелыми остатками кофе пятидневной давности. Однако полки позади стола позволяют кое-что узнать о Ричардсоне. Блокноты с цветными наклейками составлены безупречными рядами и следуют друг за другом в точном соответствии с оттенками этих наклеек. Нужно быть осторожным. Не показывать, что мне страшно, даже если это так. В глаза бросается металлическая доска на задней стене с выгравированным на ней текстом: Озарениям не прикажешь. Они просто случаются. Не прикажешь и вдохновению. Оно является, когда не ждешь. Но сложные задачи решаются за день. Если гнаться за ними с большой дубиной. Неизвестный автор Мне просто необходимо быть начеку. Предельно осторожным. Я нюхом чую людей из породы инспектора Жавера[2], которые в погоне за ответами перевернут все камни до единого. У таких работа заполняет легкие с каждым вдохом. Горбоносый детектив не успокоится, пока не выудит правду. – Спасибо, что согласились приехать, – говорит Ричардсон. Потом указывает на сержанта, что зашел вместе с нами в кабинет, – серьезного молодого человека с толстыми, словно гусеницы, бровями. – Это сержант Дональд Ангус, он будет впечатывать ваши свидетельские показания в формуляр MG11, согласно инструкции. Потом вы подпишете этот формуляр. Я киваю. – Значит, вы дуо, мистер Эванс. – Разумеется. – Как давно вы женаты? – Двадцать лет. – Дети? – Нет. – Вы успешный литератор. При этом вы надеетесь пройти в парламент от Южного Кембриджшира и будете участвовать в выборах как независимый кандидат. – Совершенно верно. – Что сказала София Эйлинг, когда подошла к вам после выступления в Йорке? – Сейчас посмотрю. Я достаю айдай, набираю на клавиатуре запрос и вновь поднимаю взгляд на Ричардсона: – Сказала, что ей очень нравятся мои романы. Что она читает их уже много лет. И надеется, что ее неопубликованную рукопись ждет такой же успех. Так, по крайней мере, говорит мой дневник. – Что-нибудь еще? – Нет. – Подождите минутку. Разве мисс Эйлинг не сказала, что она от вас без ума? Какой он сообразительный, этот инспектор Ричардсон. – Ах да. Сказала. – Что вы ответили? – Сказал, что польщен. – Что произошло после этого? Я молчу. Я отдал бы все, лишь бы узнать, что написала София в своем дневнике о нашей первой встрече. – Она пригласила меня на ужин. Я отказался. – Вы сказали «нет» прекрасной блондинке? – По лицу Ричардсона пробегает недоверие. – Да. – Я смотрю ему в глаза, понимая, что каждое слово в дневнике Софии сейчас свидетельствует против меня. Но у меня перед Софией преимущество – у мертвой женщины нет больше слов, чтобы себя защитить. В отличие от меня. – Но почему? – Я не принимаю приглашения от каждого, с кем знакомлюсь на писательских конференциях. Даже от прекрасных блондинок. – Почему же? – Если человек заявляет, что он от меня без ума, в моей голове включается сигнал тревоги. – Почему это? В надежде выбраться из засады и в поисках подходящего ответа я впечатываю в айдай «психи + конференция». К моему облегчению, появляется один результат. Я просматриваю текст и поднимаю взгляд на Ричардсона: – На таких мероприятиях нередки сумасшедшие, инспектор. В прошлом году, говорит дневник, одна дама с кислотно-розовой помадой на губах буквально избила литературного агента своей сумкой. Детектив скептически поднимает бровь. – Так что же произошло потом? – спрашивает он. – После того, как вы отвергли приглашение мисс Эйлинг?