— Слушай, я понимаю, что у вас там какие-то свои проблемы. Но серьезно, Соф, та его ссора с Миной... — Какая ссора? — Я думал, вы поэтому... — Он резко замолкает, его щеки краснеют. — Наверное, мне не стоило... — Нет, расскажи мне, — говорю я, и, видимо, слишком быстро, потому что он недоуменно сводит темные брови. — Слушай, Кайл мой лучший друг... — начинает он. — А Мина была моей лучшей подругой. Адам вздыхает. — Да это не важно, — говорит он. — Они просто... они поссорились накануне ее смерти. Кайл пришел ко мне в дерьмовом состоянии. Он не сказал бы, что случилось, но был он реально расстроен. Чувак даже плакал. — Кайл плакал? — Не могу даже представить плачущим такого здоровяка, как Кайл. — И это было очень странно, — признает Адам, качая головой. — Он вообще ничего не говорил? Не говорил, из-за чего они поругались? — В тот день она не отвечала на его звонки. Что же стало причиной такой ссоры, что он поехал плакаться в жилетку своему лучшему другу? Достаточно ли этого было, чтобы он захотел убить ее? — Он так набухался, что я и половины сказанного не понимал. Просто продолжал твердить, что она не выслушала бы его и что его жизнь кончена. Думаю, ему тяжело было это вспоминать, потому что, ну, знаешь, они поругались, и он не успел извиниться. — Ага, — но я, сморщив лоб, уже перевариваю информацию. — Зря я все растрепал, — говорит Адам, когда молчание слишком затягивается. Он хватает оставшиеся в тележке два мешка и переносит их в багажник, после отряхивает руки о джинсы. — Прости. — Нет, все нормально. Спасибо, что рассказал. И спасибо, что помог мне с этой землей. — Дома есть кто-нибудь, кто поможет ее выгрузить? — Да, папа. — Напиши мне как-нибудь, — кричит Адам, садясь в свой фургон. — Можем выбраться погулять. Он отъезжает, а я машу ему вслед. Залезаю в машину и со всех сил давлю на газ, словно чем быстрее я еду, тем скорее оставлю все вопросы позади. По приезду я оставляю мешки с почвой в машине и направляюсь прямиком в дом. Приняв душ, делаю то, чего так страшилась. Слишком долго я откладывала обыск комнаты Мины. Раз уж Трев не хочет отвечать на мои звонки, придется обмануть его. Но это значит, что нужно будет дождаться, пока папа приедет домой, чтобы воспользоваться его телефоном. Поэтому я заставляю себя взять картонную коробку и подняться наверх в свою комнату, чтобы наполнить ее вещами Мины. Только так я смогу попасть к ним домой. За столько лет ее одежда и украшения перемешались с моими. У меня до сих пор остались папки с газетными вырезками и распечатками статей из интернета, которые она просматривала, пока мы лежали на моей кровати, слушая музыку. Книги, фильмы, серьги, косметика и духи, все они смешивались, пока становились не просто ее или моими. А нашими общими. Куда бы я ни посмотрела, везде она. Мне не сбежать от нее, как ни пытайся. Я тщательно выбираю, что сложить в коробку, знаю ведь, что Трев пролистает каждую книгу, каждую вырезку, словно в них заложен какой-то глубинный смысл, послание, чтобы утешить его. Украшения он переложит обратно в красную бархатную шкатулку у зеркала, а одежду — в шкаф, и никогда больше не достанет их. Кладу последнюю книгу в коробку и слышу, как папа открывает входную дверь. Выхожу на лестницу. — Хороший день? — спрашиваю его. Он улыбается. — Да, солнышко, неплохой. А ты весь день дома была? — Съездила в магазин за почвой. И ромашками. — Рад, что ты все занимаешься садоводством, — говорит папа. — Тебе полезно бывать на солнце. — Я собиралась позвонить маме и спросить, что она хочет на ужин, но мой телефон заряжается наверху. Можешь дать свой? — Конечно. — Он подходит ко мне, по пути доставая телефон из кармана коричневых брюк. — Спасибочки. Я жду, пока он не исчезает в кухне, а после выхожу на крыльцо. Сначала я звоню маме, так что фактически я не лгала, но меня перебрасывает на голосовую почту. Наверное, она на совещании. Жму на номер Трева. — Это Софи, — быстро говорю я, когда он отвечает. — Пожалуйста, не клади трубку. Пауза, потом вздох. — Чего тебе? — У меня остались ее вещи. Я подумала, может, ты хочешь их забрать. Я могу привезти их. Снова долгая пауза. — Давай попозже. Около шести? — Приеду. — Увидимся. Только сбрасываю вызов, как меня охватывает беспокойство. Я не могу вернуться внутрь. Не могу просто сидеть наверху, рядом с тем, что от нее осталось, сложенным в коробку. Ухожу обратно в свой сад, потому что это единственное, чем меня можно теперь отвлечь от проблем. Папа уже вытащил из машины мешки с землей и выстроил их у клумб. Машу ему со двора, и он машет мне в ответ с кухни, где моет посуду. Неловкой кучей разваливаюсь на земле, тянусь к крайней клумбе и вытаскиваю из почвы камешки, откидывая их через плечо. Печет жаркое летнее солнце, и по спине стекает пот, пока я работаю. Согнутая под неудобным углом нога просто добивает меня, но я игнорирую боль. Я разрываю мешок и приподнимаю его на край деревянной клумбы, засыпая туда свежую землю. Снова и снова зарываюсь руками во влажную почву, пропуская ее между пальцами, аромат влажной земли действует успокаивающе. Зарываясь руками все глубже, поднимаю нижнюю почву, перемешиваю старые и новые слои. Кончиком пальца задеваю что-то гладкое и металлическое, погребенное в глубине. Хватаю его и вытягиваю на поверхность потускневший кружочек серебра. Удивившись, кладу кольцо на ладонь и стряхиваю грязь. Ее кольцо. Я помню, как она думала, что потеряла его на берегу озера летом прошлого года. Мое лежит в шкатулке, запертое, потому что не стоит ничего без сочетающейся пары. Так крепко сжимаю пальцы на кольце, что удивительно, как слово, выбитое на серебре, не отпечатывается на коже татуировкой. 20 ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ГОДА НАЗАД (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ) — Вставай давай. Я натягиваю на голову одеяло и мычу: — Отвянь. Уже неделя, как меня выписали из больницы, и за это время я ни разу не покинула своей комнаты. С трудом даже встаю с кровати, слишком все напоминает, какой отстойной стала моя жизнь. Я могу лишь смотреть телек и принимать коктейль из обезболивающих, которые доктора все продолжают мне выписывать, и от них я словно в тумане и не желаю ничего делать, вообще. — Поднимайся. — Мина сдергивает с меня все одеяла, и одной рукой мне нечего ей противопоставить — вторая еще в гипсе. — Злыдня, — говорю ей, осторожно перекатываясь на другую сторону, вместо ответа укладывая подушку на лицо. От усилий, потребовавшихся для поворота, у меня вырывается стон. Даже с таблетками все болит, неважно, двигаюсь я или нет. Мина шлепается на кровать рядом со мной, совсем не потрудившись сделать это поизящнее. От ее веса матрас подпрыгивает, раскачивая меня. Я вздрагиваю. — Прекрати! — Тогда вылезай из постели, — говорит она. — Не хочу. — Очень жаль. Твоя мама говорит, ты не хочешь выходить из комнаты. А когда твоя мама начинает звать меня на помощь, я знаю, что это проблема. Так что — вставай! Ты воняешь. Тебе в душ уже надо. — Нет, — стону я, уткнувшись лицом в подушку. Придется мыться на этом дебильном стуле для немощных стариков. Мама каждый раз крутится за дверью, накручивая себя волнением, упаду ли я. — Просто отстань от меня. — Ага, да-да, это точно сработает со мной. — Мина закатывает глаза. Я не вижу, как она встает, а чувствую это. Слышу звук включившейся воды. На секунду решаю, что она включила душ в ванной, но потом подушку, которую я держу, вырывают у меня из рук, а когда я открываю рот, чтобы возразить, Мина выливает на меня стакан холодной воды. Я воплю, слишком резко принимая вертикальное положение, и это больно, черт, как же больно. Я до сих пор не могу привыкнуть, что не в состоянии повернуться и двигаться как раньше. Но сейчас так зла на нее, что мне все равно. Упираюсь здоровой рукой о кровать, хватаю подушку и швыряю в нее. Мина довольно хихикает, пританцовывая вперед-назад, дразня меня пустым стаканом. — Сучка, — говорю я, убирая упавшие на глаза волосы.