— Пока будешь мыться, можешь называть меня как хочешь, вонючка, — заявляет Мина. — Идем, вставай. Она протягивает руки, и не так, как кто угодно другой, кто становится моей временной тростью. Не как папа, который хочет всегда меня носить. Не как мама, которая хочет завернуть меня в мягкое одеяльце и никуда больше не выпускать. Не как Трев, который до отчаяния хочет излечить меня. Она протягивает руки, а когда я не сразу их беру, щелкает пальцами, напористо, нетерпеливо. Как обычно. Я кладу свою руку на ее. Она тепло и нежно улыбается, и сколько же в этой улыбке облегчения. 21 СЕЙЧАС (ИЮНЬ) У дома Бишопов розовые ставни и белая отделка, а яблоневое дерево на переднем дворе растет сколько я себя помню. Прижав к бедру коробку, я опираюсь на перила и осторожно поднимаюсь на крыльцо. Не успеваю позвонить, как Трев открывает дверь, и на секунду мне кажется, что мой план провалится, что он не пригласит меня. Но он отступает, и я вхожу внутрь. Странно чувствовать себя нежеланным гостем. Я половину жизни провела в этом доме и знаю каждый закоулок: где хранятся разный ненужный хлам, где спрятаны «Орео», где найти чистые полотенца. Знаю все тайники Мины. — Ты в порядке? — Взгляд Трева задерживается на том, как я поглаживаю больную ногу. — Давай, — он забирает у меня коробку и на секунду забывается, когда хочет взять меня за руку. Но в последний момент вспоминает и одергивается. Потирает рот рукой и оглядывается через плечо на гостиную. — Не хочешь присесть? — спрашивает он, но в его голосе так и сквозит нежелание. — Можно я сначала в туалет сбегаю? — Конечно. Ты в курсе, где он. Как и ожидалось, его внимание уже все на коробке с вещами Мины. Он исчезает в гостиной, а я иду по коридору. Останавливаюсь у двери ванной, открываю и закрываю ее, словно вошла внутрь, и на цыпочках двигаюсь через кухню к единственной спальне на первом этаже. Мине это нравилось. Она всегда была беспокойной по ночам, писáла до самого рассвета, пекла булочки до полуночи, в три утра бросала камни в мое окно, выманивая на поездку к озеру. Дверь комнаты закрыта, и я не решаюсь из страха, что она издаст какой-нибудь звук. Но это мой единственный шанс, так что я берусь за ручку и медленно поворачиваю ее. Дверь открывается, и я проскальзываю в комнату. Когда придумывала план, я боялась, что, проделав весь этот путь, окажется, что все ее вещи упаковали по коробкам или увезли. Но реальность намного хуже: все по-прежнему. Начиная от лавандовых стен и заканчивая девчачьей кроватью с балдахином, которую она выпросила в двенадцать лет. Ее бутсы так же стоят у стола, один на другом, словно она только что их сняла. В спальне ничего не трогали. Кровать Мины не застелена, осознание приходит с ужасным чувством в животе. Я смотрю на скомканное одеяло, вмятину на подушке, и с трудом удерживаюсь, чтобы не прижаться рукой к месту, где покоилась ее голова, чтобы не провести по простыням, замершим следам ее последней безмятежной ночи. Пошевеливайся, Софи. Я падаю на пол и заползаю под кровать, нащупывая неприбитую половицу. Подцепляю ногтями деревяшку, поднимаю ее и отодвигаю в сторону, подтягиваясь ближе. Пальцы ныряют в тайник, задевая паутину, но ничего не нащупывают в укромном месте. Вытаскиваю из кармана телефон и освещаю пространство под полом. Глубоко-глубоко в углу свет задевает конверт. Я тянусь за ним и хватаю, в спешке комкая бумагу. Уже ставлю половицу назад, когда из коридора доносится голос зовущего меня Трева. Черт. Поправляю доску и выбираюсь из-под кровати. Приходится прикусить губу, когда нога изгибается под неправильным углом и боль пронзает колено. Мне хочется опереться на кровать и переждать боль, но времени на это нет. Прерывисто дыша, засовываю конверт в сумку. — Соф? Ты в порядке? — Трев стучит в дверь ванной. Я вылетаю из спальни Мины, беззвучно закрываю за собой дверь, прежде чем проковылять на кухню и схватить из шкафа стакан. Шаги. Поднимаю на него взгляд, пока включаю кран и наполняю стакан. Делаю глоток воды, пытаясь не вызвать подозрений. — Предполагается, что вода должна сократить мышечные судороги, — объясняю я, ополаскиваю стакан и ставлю на сушилку. — Так и сидишь на всем натуральном? — узнает он, пока мы возвращаемся в гостиную. Я облегченно выдыхаю; он не заметил, что у меня сбито дыхание. Одна из ее книг лежит раскрытая на журнальном столике. — Йога и разные травки. Инъекции кортизона в спину. Ненаркотические анальгетики. Мы садимся на диван, словно застрявший в семидесятых, тщательно сохраняя между нами расстояние. Кроме нас, единственное, что изменилось в комнате, — это камин. Все наше детство свечи и распятия окружали большое черно-белое фото отца Мины. Иногда, ночуя у них, я видела, как миссис Бишоп зажигала свечи. И как-то раз она поцеловала свои пальцы и прижала их к уголку фотографии, и меня замутило от осознания, что всех нас когда-нибудь не станет. Теперь рядом с фотографией отца стоит и фотография Мины. Она смотрит на меня из-под густой массы темных локонов, губы слегка изогнуты в хитрой улыбке с намеком на флирт, а во взгляде — лишь эхо взрывной энергии. Некоторые вещи просто нельзя сохранить или перенести на фото. Я отвожу взгляд. — Твоя мама... — начинаю я. — Она в Санта-Барбаре с тетей, — говорит Трев. — Так лучше для нее. Сейчас так лучше. — Конечно. Осенью возвращаешься в универ? Он кивает. — Придется повторить последний семестр. И буду жить здесь и ездить каждый день туда-обратно. Когда мама вернется... я чаще буду рядом. Теперь киваю я. Снова это мучительное молчание. — Мне пора, — говорю я. — Просто хотела отдать тебе коробку. — Софи, — начинает он. Он произносит мое имя так же, как это делала она. Я знаю его. Каждую его частичку, наверное даже больше, чем знала Мину, потому что Трев никогда ничего от меня не скрывал. Никогда даже не задумывался о подобном. Я знаю, что он собирается спросить. Что он от меня хочет. — Не стоит, — говорю в ответ. Но он непреклонен. — Мне нужно знать, — слова выходят очень ожесточенными. Он так смотрит на меня, словно я отказываю ему в чем-то жизненно необходимом. В кислороде. В еде. В любви. — Я несколько месяцев изучал полицейские отчеты, газетные статьи и слухи. Я не могу. Мне нужно знать. И ты единственный человек, который может дать мне ответ. — Трев... — Ты должна мне хотя бы это. Нет ни единого шанса избежать ответа на его вопрос. Если только не убежать. Раньше мне легко удавалось избегать Трева. Сейчас же это невозможно. Он — все, что у меня осталось от нее. Тру колено, вжимая пальцы в больную мышцу между коленной чашечкой и костью. Если нажать посильнее, то чувствуются неровности шрамов. Больно, но это хорошая боль, исцеляющая. — Спрашивай уже. — Врач, который проводил вскрытие... сказал, что все случилось быстро. Что ей, возможно, совсем не было больно. Но мне кажется, он солгал, чтобы я не накручивал себя. Я не хочу быть рядом с ним, когда он так поступает со мной — с нами обоими. Я сдвигаюсь к самому краю дивана, отклоняясь подальше от него, защищаясь от атаки. — Все было не так? — спрашивает Трев. Киваю. Все было совсем наоборот, и он это знал, но я вижу, как мое подтверждение буквально ломает его. — Она что-нибудь сказала? Хотела бы я солгать ему. Хотела бы сказать, что она попрощалась, что заставила меня пообещать присматривать за ним, сказала, что любит его и маму, что она видела, как на другой стороне отец ждет ее с распростертыми объятиями и приветливой улыбкой. Хотелось бы мне, чтобы все было так. Хотелось бы, чтобы все случилось мгновенно, чтобы ей не было так страшно. Хотелось бы, чтобы ее смерть была спокойной и тихой, проявлением храбрости. Чем угодно, но не болезненным, неистовым хаосом, наполненным грязью, в которой мы стояли, нашим дыханием, кровью и страхом. — Она все повторяла, что ей жаль. Что... ей больно. — Голос срывается, не могу больше продолжать. Трев прикрывает рот руками. Его трясет, и я ненавижу себя за то, что пошла у него на поводу. Он не справится. Не сможет. Это только моя ноша. Было бы так легко заглушить все чувства таблетками. Пустить по себе змея, пустить его под кожу, ожидая, пока он набросится и затянет меня. Я могла бы забыть. Вдохнуть так много, что ничего уже не имело бы значения.