— Конечно нет, — говорю я. Правда? Без понятия. Возможно. Иногда. Да. 43 СЕЙЧАС (ИЮНЬ) Когда я возвращаюсь в дом, папа ждет в прихожей. — И что это было? — интересуется он. — Ничего. — Софи, ты плакала. — Он протягивает руку, и я отворачиваюсь, когда он касается моей щеки. — Что сказал Трев... — Мы говорили о Мине, — перебиваю. — Я расстроилась. Трев не... Я просто расстроилась. — Я потираю руки, отступая от него. — Ты рано вернулся. Что-то забыл? — Твои уколы сегодня, — говорит папа. — Разве мама не говорила тебе? — Ой. Говорила. Я совсем забыла. — Я подумал, что могу отвезти тебя. Меня пробивает дрожь, которую я не могу сдержать, и его это ранит. Едва заметная вспышка печали на его лице, но все же. Внезапно мне вспоминаются все те дни, когда он отпрашивался с работы, чтобы возить меня к физиотерапевту. Он ждал в приемной, листая документы, пока я принуждала свое тело слушаться. И как после он всегда обнимал меня. — Конечно. Я не против. По пути к врачу мы разговариваем о самых обычных вещах. О футбольной команде, которую спонсирует папин стоматологический кабинет, а еще он подумывает об уходе с должности помощника тренера из-за того, что мама хочет ходить с ним на уроки танцев. — Думала о колледже? — спрашивает папа, когда мы проезжаем почтовое отделение. Бросаю на него взгляд. — Не особо, — отвечаю. Не могу. Не сейчас. Слишком многое нужно сначала сделать. — Понимаю, как для тебя это было тяжело, родная. Но это важно. Пора начинать задумываться. — Хорошо, — говорю я. Что угодно, лишь бы он закрыл тему. Офис доктора Шут находится в кирпичном здании рядом с железнодорожными путями, и папа не сразу выходит из автомобиля, словно уверен, что повторится история перед сеансом у Дэвида. Поэтому я жду снаружи, пока он не выходим, и мы в молчании заходим внутрь. Он остается в приемной, а мне приходится прикусить язык, чтобы не попросить его пойти со мной. Я продолжаю твердить себе, что мне не нужно держать его за руку, что я уже знаю после Центра, как проходят инъекции. Я научилась ни от кого не зависеть, кроме себя самой. Так что просто сажусь на кушетку и выжидаю. Дверь открывается, и в кабинете появляется улыбающаяся доктор Шут с очками в красной оправе на шее. — Давно тебя не было, Софи. После короткого опроса об уровне моей боли она отходит, чтобы я могла раздеться. Я снимаю рубашку и в одном лифчике ложусь на кушетку лицом вниз. Сквозь одноразовую клеенку она холодит мне живот, я достаю из кармана джинсов телефон, когда доктор Шут с предварительным стуком возвращается обратно. Листаю папку с музыкой и вставляю наушники в уши, позволяя звукам отвлекать мои чувства. Прижимаюсь лбом к сложенным рукам и концентрируюсь на дыхании. — Дай мне знать, когда будешь готова, — произносит доктор Шут. Она помнит наш договор, помнит, что я не могу даже смотреть на длинную эпидуральную иглу, знает, насколько она меня пугает — даже спустя столько времени, после множества операций, я не могу держать себя в руках, когда меня протыкает дурацкая иголка. Я никогда не буду готова. Мне это ненавистно. Я предпочла бы очередную операцию. — Начинайте, — говорю я. Первый укол — слева от позвоночника по центру спины, где боли самые сильные. Я делаю вдох, кулаки мнут бумажную подстилку на кушетке. Доктор опускается ниже, еще три слева, заканчивает глубоким уколом в поясницу. Длинная игла проникает в мое тело, закачивая кортизон в воспаленные мышцы, выгадывая мне еще немного времени. Затем — четыре на правой стороне. К тому времени, когда она принимается за шею, я дышу с трудом, музыка невнятным шумом отдается в ушах, и я просто хочу, чтобы она прекратила, пожалуйста, перестань. Я хочу, чтобы Мина держала меня за руку, смахивая волосы с моего лица, говорила, что все будет хорошо. По дороге домой папа заезжает в кафешку и заказывает шоколадный коктейль с арахисовым маслом. Это именно то, в чем я нуждаюсь в этот момент, и мои глаза наполняют слезы, ведь он даже не спрашивал. Мне словно снова четырнадцать. Никогда не думала, что захожу вернуться в те времена физиотерапии и тростей, полетов на облаках Окси, но вот она я. Тогда я хотя бы была живой. Протягивая мне шейк, папа ловит мой взгляд и не выпускает стакан. — Как себя чувствуешь, малыш? — спрашивает он, окутывая меня полным беспокойства голосом. — Буду в порядке. Просто немного больно. Но мы оба понимаем, что я лгу. 44 ГОД НАЗАД (ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ) — Ненавижу тебя! Ныряю вниз, когда из комнаты Мины вылетает ботинок, а следом за ним Трев. — Придурок! — Второй ботинок пересекает коридор, а Трев, едва взглянув на меня, убегает с преисполненным эмоциями лицом. Он вылетает в черный ход, оставляя дверь нараспашку. Слышу злобное бормотание Мины и, выглянув за угол, тихонько стучусь к ней в спальню. Она резко разворачивается, и я напрягаюсь, заметив, что она плакала. — Что случилось? — спрашиваю ее. — О. — Она смахивает слезы. — Ничего. Все прекрасно. — Ага, чушь не неси. Она шлепается на кровать, прямо поверх разбросанных на одеяле бумажек. — Трев придурок. Я сажусь рядышком. — И что он натворил? — Он сказал, что я слишком открылась, — передразнивает Мина. — Я-ясно, — протягиваю я. — Знаешь, информация контексту не помешала бы. Перевернувшись набок, Мина вытаскивает из-под себя бумаги. И вручает мне пачку, собранную скрепкой. — Это мое эссе на стажировку в нашей газете. Я попросила его прочитать, и потому, что он идиот, — последнее слово она кричит, чтобы брат наверняка ее услышал, — он сказал, что лучше мне его не отправлять. — Я могу его прочесть? — спрашиваю. Мина пожимает плечами, в драматическом жесте прикладывая руку к глазам. — Пофиг, — говорит она, словно это не имеет значения, что подразумевая, естественно, обратное. Все пять минут, что я читаю, она молчит. Единственный звук в комнате — шорох бумаги, когда она шевелится на кровати. Дойдя до конца, я долго смотрю на последнее предложение, гадая, что же сказать. — Все так плохо? — слабо интересуется она.