ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА НАЗАД (СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ) Я прихожу в себя под звуки умирающей Мины. Предсмертные хрипы. — Мина, Боже мой, Мина. — Я подползаю к ней. Это словно двигаться под толщей воды. Она лежит на спине в полуметре от меня, освещаемая светом фар, и кровь, ее кровью залито все вокруг нее. Руки прижаты к груди, глаза едва открыты. Повсюду кровь. Я даже не могу понять, куда попала пуля. — Так, хорошо, — бессмысленные слова, лишь бы заполнить воздух, заглушить звук ее дыхания, чересчур быстрого и прерывистого, булькающего, когда легкие уже наполнились жидкостью. Я срываю с себя куртку, прижимаю к ее груди, где продолжает расползаться мокрое пятно. Нужно остановить кровь. — Прости, — выдыхает она. — Нет, нет, все хорошо. Все будет в порядке. — Оглядываюсь через плечо, почти уверенная, что он скрывается где-то неподалеку, чтобы прикончить нас. Но никого нет. Она кашляет, изо рта у нее вытекает струйка крови, которую я вытираю рукой. — Мне очень жаль, Софи, — шепчет она. — Тебе не за что просить прощения. Все нормально. — Обеими руками я сильнее надавливаю на ее грудную клетку. — Все хорошо. Все будет в порядке. Но кровь пузырится на моих пальцах даже через ткань джинсовой куртки. Почему так много крови? Сколько еще она может потерять, прежде чем... Она судорожно глотает, а когда выдыхает, крови во рту становится еще больше. — Больно, — произносит она. Протягиваю руку и убираю волосы ей со лба, оставляя кровавый след. В голове всплывает случай из третьего класса. Она упала в обморок, когда я сильно порезала руку и мне накладывали швы; ей не нравился вид крови. Хочется скрыть ее сейчас, но это мне не под силу. Это понятно по ее взгляду, она понимает, что происходит, а я не могу этого принять. — Все хорошо, — снова уверяю я, не имея на это никакого права. — Софи... — Она поднимает руку, неловко подносит к моей. Я переплетаю наши пальцы, крепко-крепко сжимаю. Никогда не отпущу ее. — Соф... Ее грудь поднимается от последнего рваного вздоха, а после она мягко выдыхает и становится недвижной, пропадает свет из глаз, она смотрит на меня, когда взгляд тускнеет совсем. Ее голова падает набок, рука постепенно ослабевает. — Нет, нет, нет! — Я трясу ее, колочу по груди. — Очнись, Мина. Ну же, просыпайся! — Наклоняю ее голову и вдыхаю в рот. Снова и снова, пока не покрываюсь потом и кровью. — Нет, Мина! Вставай! Я крепко прижимаю ее к своему плечу и кричу в темноту, умоляя о помощи. Очнисьочнисьочнисьпожалуйстапожалуйстапожалуйста. Помощи нет. Здесь только она и я. С каждой минутой кожа Мины становится все холоднее. А я ее так и не отпускаю. 61 СЕЙЧАС (ИЮНЬ) Первым мне в нос ударяет запах дыма. После — обугленного металла и бензина, резкая вонь, от которой хочется заткнуть нос. В голове ритмично звенит, все громче и громче. Я моргаю, но что-то застилает глаза, размазывается, когда провожу ладонью по лицу. Прищуриваюсь, пытаясь сфокусировать взгляд на связанных запястьях, на том, что стекает по подбородку и капает, краснея, на руку. Кровь. Больно. Осознание приходит между судорожными вдохами. Болит все тело. Господи. Мои ноги, они еще способны ходить? Отталкиваюсь здоровой ногой, больно, как же больно. Никогда не подозревала, что будет приятно ощущать боль. Боль означает, что меня не парализовало. Что я до сих пор жива. А Адам? Поднимаюсь, чтобы оглядеться, но звон в ушах прямо-таки оглушает. Наклоняюсь между передними сиденьями и вижу, что головой он упал на руль. С одной стороны его темные волосы покрыты кровью, а грудная клетка мерно поднимается и опускается. Нужно выбираться, пока он не пришел в себя. Размышления занимают всего пару секунд. Об острый край разбитого стекла пилю затяжку, пока она не лопается. Освободив руки, хватаюсь за дверную ручку и толкаюсь наружу, но дверь заклинило. Под все нарастающим звоном, словно кто-то постоянно прибавляет громкость, мне слышится стон. Адам начинает шевелиться, и я бросаюсь ко второй двери. Сердце выскакивает из груди, по щеке стекает кровь. Эта дверь тоже не открывается, так что остается только вылезти из разбитого окна. Тяжело, особенно когда осколки впиваются в живот, но я толкаю себя вперед головой, едва не выпрыгивая. Крепко прикладываюсь о землю, плечи сводит, по спине прокатывается волна боли. Машина пролетела прямиком но насыпи, капот смяло, как фантик от конфетки. От двигателя поднимается удушающий дым, и, когда я слабо покашливаю, ребра вспыхивают агонией. Пошатываясь на ватных ногах, выпрямляюсь и осматриваюсь вокруг. Хоть мы и остановились на более-менее плоской полянке, повсюду деревья. Со всех сторон окружает дремучий лес. Сейчас бы пистолет и телефон, но на глаза не попадается ни то, ни другое, а на поиски времени нет — нужно уходить. Под ногами трещат и хрустят ветки и упавшая листва. На небе висит полная луна, освещая лес. Шевелись, приказываю себе. Больная нога волочится по земле, цепляясь о камни и ветки и оставляя после себя след из крови шириной в километр. И видимость ужасная, даже в лунном свете. Я спотыкаюсь и валюсь на колени, царапая ладони в попытке подняться. Забраться по насыпи не выйдет. Не в таком состоянии точно, когда одна нога больная, а та, что здоровая, трясется хлеще больной. Остается только спрятаться. Деревья сгущаются по мере того, как я со всей возможной скоростью, хромая, петляю меж сосен. Запах дыма от аварии начинает таять, сменяясь ароматом влажной земли и более резким — отдающим медью бризом. Рубашка, насквозь пропитавшаяся кровью, с каждым шагом шлепает по животу. И мне даже не нужно опускать взгляд, чтобы это увидеть. Порезы на животе неглубокие, но длинные, они отзываются болью при каждом вдохе. Но я не останавливаюсь. Нужно идти как можно быстрее. Кажется, проходит целая вечность, я шагаю наедине с собой, и только собственное резкое дыхание громко отдается в ушах, больно, больно, больно, и я спрашиваю себя, когда же все закончится. Когда же я упаду. Меня подкашивает за грудой валунов, немалые усилия требуются, чтобы опуститься на землю. Глаза закрываются, но я заставляю себя снова их открыть. Мне нужно оставаться в сознании. Мне нужно сосредоточиться. Мне нужно остаться в живых. Сворачиваюсь в клубок, подтянув колени к подбородку, прижимаясь к крепкой скале, стараясь уменьшиться насколько это вообще возможно. Прикусываю губу от боли, но сдерживаюсь. Заслышав шелест листвы от шагов, быстрых и напористых, я вся съеживаюсь, сердце ускоряет ход, и все во мне кричит бежать, бежать, бежать. Это смертный приговор, понятно же, но «борись или беги», хоть я и не способна сейчас ни на что из этого. Приглушаю дыхание и сосредотачиваюсь на шагах — они приближаются или отдаляются? Внезапно хруст смолкает. Я замираю, а глубокий голос, наполненный паникой, нарушает тишину леса: — Адам? Адам? Твою мать, где ты? — Снова шаги, уже ближе. Направляются в мою сторону. Раздаются какие-то щелчки, словно кто-то бежит по подлеску. Теперь шаги идут с двух разных сторон: одни — уверенные, другие — заплетающийся топот. Мэтт и Адам. Сильнее съеживаюсь, ужас пробирает до костей. — Адам! — Они нашли друг друга. И мне слышно их разговор, хоть они метрах в пятидесяти от меня. — Ты видел ее? — нечленораздельно произносит Адам. Больно ему, наверное. Так ему и надо. Надеюсь, он до смерти истечет кровью. — Кого видел? Какого хрена происходит? Та машина... Твоя голова! Тебе нужно в больницу! — Голос Мэтта, настойчивый и почти злобный, звучит слегка странно.