Хватит. – Зачем? – Что? – тетушка хлопнула ресницами. – Зачем мне его прощать? Ваш сын мне неприятен. И как человек, и как мужчина. Если вы рассчитывали, что, узнав его получше, я проникнусь симпатией, – и тон в разговорах подобных следует держать ровным, благожелательным, – то зря. Я не желаю видеть его в своем доме. Тетушка вскинула руки к лицу. И опустила. Задрала подбородок так, что на шее стали видны мелкие складочки. И произнесла: – Что ты себе позволяешь? – Ничего, чего не могла бы позволить хозяйка. А потому прошу вас хорошенько подумать, решить, так ли велико ваше желание помочь, чтобы и дальше оставаться в моем доме. Возможно, вам захочется присоединиться к сыну. Или вообще проведать своего мужа. – Ты… – тетушка откровенно побледнела. – Ты не посмеешь. – Что именно? – и улыбка. Улыбка располагает людей. А потому стоит улыбаться, даже когда говоришь неприятные вещи. Особенно когда говоришь неприятные вещи. Отец вот улыбался всегда. На свадьбе. Напутствуя вечером. Позже, когда руки резали, втирая в них особый порошок, и даже тогда, в Королевской башне, зачитывая обвинение. – Ты пожалеешь, – тетушка Лу быстро взяла себя в руки. – Возможно, там, в колониях, тебе было позволено многое, но здесь другой мир. И ошибка может стоить дорого. Будь осторожна, Катарина. – Буду, – пообещала она. А вечером, переодевшись в тонкую сорочку – не шелк, он до сих пор вызывал неприятные воспоминания, но обыкновенный батист, – Катарина забралась на подоконник. Она просто сидела, разглядывая розу и думая… обо всем и сразу. О том, что было. Та жизнь вдруг стала казаться какой-то ненастоящей, будто все происходило не с ней, не с Катариной. Она закрыла глаза, прислонилась спиной к камню и пропустила момент, когда стала вдруг не одна. – Замерзнешь, – произнес кто-то весьма ворчливо, а когда Катарина дернулась, ее удержали. – Или свалишься. Кайден подтянулся и забрался на подоконник, сел, свесив ноги над пустотой, и протянул Катарине еще одну розу. Красную. – Мне кажется… – Катарина розу приняла, потому как та выглядела удивительно хрупкой. Темные, почти черные лепестки от прикосновения дрогнули и разошлись, обнажив более светлую сердцевину. – Это не совсем прилично. – Что именно? – Кайден поерзал, устраиваясь поудобней, и вытащил из-за пазухи сверток, который положил между собой и Катариной. – Заявляться вот так… И странно, что защита его пропустила. И надо бы позвать кого, хотя бы ту же Джио, которая должна быть рядом, но, как всегда, исчезла, предоставив Катарине право решать самой. И за это право Катарина была одновременно и зла, и благодарна. Она… она никогда и ничего не решала сама. А Кайден меж тем сверток развернул. – Извини, сегодня с твоим трупом без ужина остался, – сказал он вполне светским тоном, будто бы и не сидели они вдвоем на подоконнике, будто и не простиралось под ногами темное море плюща, будто солнце не догорало, расцвечивая небо алым и желтым, и самую малость – розовым. Стыдливым. – Я тоже, – сказала Катарина, решив, что если он начнет приставать, то она Джио позовет. А если не начнет… они ведь не делают ничего дурного. Сидят вот. Беседуют. – Почему? – Аппетит испортили. Ужин подали в комнату, но аппетит и вправду исчез, а с ним и желание делать что-либо, сменившись столь знакомой уже апатией. – Кто? – Кайден поправил полупрозрачные ломтики копченой рыбы, которые пахли так одуряюще, что перешибали аромат обеих роз. – Да… неважно. – Хочешь, я его убью? – Его? – Могу и ее, но женщин все же предпочитаю не трогать. Под рыбой виднелось масло, а ниже – крупные куски свежего хлеба. И Кайден раскладывал веточки петрушки нехитрым украшением. Он протянул бутерброд, и Катарина приняла, осторожно. – Не надо убивать. Его я выставила из дома, но, боюсь, тетушке моей не понравилось. Почему-то она решила, что я просто обязана выйти замуж за кого-то из кузенов. А я вообще замуж не хочу. – Почему? – Уже случалось бывать, – Катарина натянула рукава домашнего халата, прикрывая узоры. Пусть в спокойном состоянии они и не были видны, но все равно Катарина стеснялась. Пожалуй, стеснялась больше, нежели нынешнего своего домашнего обличья. – Ничего там хорошего нет. – Чай будешь? Правда, сладкий очень. Я сладкий люблю. А Дуглас ругается, говорит, что мужчины должны пить горький. – Буду. – Хлеб пах хлебом, крошки посыпались на ладонь, и Катарина втянула их, как любила делать в детстве, которое вдруг взяло и ожило, ибо только в детстве возможна столь вопиющая беспечность. – Я тоже сладкий люблю. – Тебе можно. – Спасибо, – она подвинулась и нерешительно спустила ногу, коснулась тугой лозы, и листья щекотнули кожу. – Если упаду, ты меня поймаешь? – Непременно. Листья шелестели. А во фляге булькал чай, темный и горький, щедро приправленный медом и оттого ароматный. Пить приходилось из фляги, передавая ее друг другу. И было в этом что-то донельзя неправильное. Куда более неправильное, чем просто это вот сидение на подоконнике. И тишина слушала их. И Катарина наслаждалась что тишиной, что чаем, что бутербродами, которые сейчас были куда вкуснее перепелов и гусиного паштета. Но все хорошее имеет обыкновение заканчиваться. И Катарина вздохнула, слизала с пальцев последние крошки и попросила: – Расскажи мне. – О чем? – Не знаю. О чем-нибудь… о доме. Тебе ведь доводилось бывать здесь раньше? И Кайден кивнул. – О хозяйке его. О своих родителях. Или о детстве… мое вот было таким… не знаю. Никаким. Вспоминать не хочется. Катарина обняла себя и вовсе не потому, что стало вдруг холодно. Но на плечи вдруг упал теплый дублет, от которого опять же пахло медом. И молоком? Определенно. – Тогда не вспоминай, – разрешили Катарине, а еще дотянулись, потрогали волосы. – Они такие мягкие… извини. – Ничего. Я думаю обрезать. – Зачем? – Так… возни много. И мыть тяжело, и расчесывать. И вообще… Опустевшую флягу она вернула хозяину. А тот вдруг сказал: – Когда-то там, у пруда, росла земляника… нет, в лесу ее и без того полно, но здешняя была особенно крупной. Каждая ягода с соверен. И невероятно сладкой… Катарина слушала. Она подтянула ноги к груди, положила руки на них, а голову на руки. И золотые косы спустились на подоконник, маня близостью своей. Она вся была здесь и рядом. Такая… Неправильная. Ни с одной женщиной он не разговаривал про землянику. В сущности, глупость неимоверная, если подумать, лучше было бы говорить о Катарине. Женщинам нравится слушать о том, какие они чудесные, а Кайден вот про землянику. Крупную. Круглую. Такую близкую и далекую, потому что забор стоит, да и бабушка запретила ему заглядывать к соседям. Впрочем, он тогда не слишком был готов к запретам. И ушел бы, если бы не данное слово. Слово держало в доме куда надежней оков, но вот спасти соседей от Кайдена способно не было. И через ограду он перемахнул, и до пруда добрался. И плескался прямо в одежде, а потом, валяясь на берегу, собирал ягоды. Тогда он начал примиряться с новой этой жизнью. – Твоя бабушка меня нашла… грязного. Весьма грязного, – он улыбнулся сам себе, и Катарина тоже, хотя вряд ли действительно представляла, насколько он был чудовищен. Помнится, в пруду водились и жирные лягушки, которых Кайден ловил исключительно в исследовательских целях. Как раз подсмотрел, как деревенские мальчишки этих лягушек надували через соломинку… Нет, такие подробности Катарине, пожалуй, знать не стоит. – Я думал, она будет ругать. Меня тогда часто ругали. А она сказала, что моя бабушка огорчится, если я вернусь домой в подобном виде. И предложила сопроводить ее… Она была очень высокой. И светлой. Светлая кожа. Светлые волосы, убранные в простую прическу. Светлое платье, на котором грязь оставляла следы, но леди будто не замечала их. Она приняла руку Кайдена, который в свои одиннадцать был куда выше обычных детей, а он вдруг понял, что должен вести себя соответствующе. И даже шкурой ощутил, что на самом деле означает странное это слово. – Она отмыла меня. Нашла одежду. А потом мы пили чай, и впервые это не казалось пыткой… – Чаепитие?