Куда? Разве не понимает она, что Катарине нужно допеть, что у нее почти получилось… что? Она не знает. Просто… все еще холодно… – Да идем же! Нет. Нельзя. Но Катарину не слушают, ее поднимают и несут. А когда она пытается вывернуться из цепких рук, на голову обрушивается удар. И песня обрывается. Неправильно. Нельзя оставлять подобные песни недопетыми. Но второй удар окончательно лишает Катарину сознания. На заре времен мир отличался непостоянством. Порой он изменялся по воле богов, а порой – по собственной прихоти, но время шло. И мир старел. Он становился неподатлив, что холодное железо. И, как старик, подозрителен ко всему новому. Он цеплялся за прошлое, за утраченные годы и теперь вот спешил радоваться, что хватило сил его вернуть. Древняя крепость дышала камнем. И пусть стены ее почти осыпались, пусть держат их лишь зыбкие плети плюща, но она была, как был и холм, и родник силы под ним, ныне чистой, не отравленной сутью твари. Была земля. И кровь, что эту землю питала. Вот упала поднявшаяся было дочь Айора, чтобы уснуть навек со счастливой улыбкой. Вот вспыхнул яростью отец ее, утративший последнюю ветвь своего древа. И, позабыв про осторожность, бросился на тех, что шли, что наступали безумной волной, которой не было конца и края. И тоже рухнул. На колено. Вскинул руку, произнося непроизносимое слово, которое хранилось родом, но рода не стало, и слово было сказано. Оно пронеслось колесницей смерти, и кто услышал его, стал прахом и пеплом. Айор погиб, так и не сдержав данного слова. Но Кайден был на него не в обиде. Охнула сестра, обеими руками схватившись за стрелу, что вошла в живот. И покачнулась, но устояла. Оскалилась. Зарычала, потянулась силой своей к тем, кто уже оборвал нить ее жизни. Но пока мир помнил… Устали руки. И клинки молчали, пресытившись кровью. И Кайден продолжал узор пляски, жалея лишь о том, что не успеет, что не хватит его на всех. Покатилась с холма корона из рогов священного оленя Дану. И некому стало поднять ее, ибо стрелы фоморов летели роем… – Время, – та, что вдруг выросла за спиной, хрипела, и пламя ее билось в человеческом теле. – Мне нужно время… – Будет. Змей отбросил клинок и рванулся, разрушая оболочку, с которой он, верно, сроднился за многие годы. И фоморы застыли, а мир ужаснулся, ибо никогда еще не случалось ему видеть змеев столь огромных, будто и вправду ожила кровь того, кто согревал своим телом корни древнего Ясеня. Ослепила блеском золотая чешуя. И поднялись кольца чудовищными арками, чтобы обрушиться на тех, кто казался рядом со змеем крохотными, ничтожными… а рядом раздалось тихое: – Посторонись… король… И мир вновь слегка преобразился, позволяя войти существам, которые никогда-то не воевали, ибо были слишком опасны, чтобы нашелся безумец, рискнувший связать их боем. Но когда над сестрой поднялся полог серебристой паутины, Кайден склонил голову, показывая, что понял. Что не забудет. Что признает за собой и этот долг. Лишь бы… – Мы слышали твой зов, – шеи коснулись острые когти, отчего-то теплые и мягкие, словно дыхание матери. – Мы пришли. И серебристый полог раскрылся слева. И справа… и может, получится выжить… если получится… Вздыбилась земля, повинуясь силе Змея, признавая за ним право повелевать, накрыла волной, и ответом стал вой, столь яростный, что у Кайдена кровь из ушей хлынула, а глаза заволокло алой пеленой безумия. Он видел, как спешно собираются остатки фоморов, как сминает невидимая рука тела их, спеша слепить создание, равно невозможное и чудовищное обликом своим. И мир трещит под гнетом божественной силы. А та вливается, наделяя творение свое неким подобием жизни. Огромное существо, макушка которого поднималась выше древних деревьев, шагнуло к развалинам крепости, оскалившись улыбкой. И запах гниющей плоти накрыл Кайдена, заставив покачнуться, отпрянуть от отвращения. А существо протянуло руку, и небеса сказали голосом проклятой девы: – Дай. – Нет, – Кайден крепче стиснул клинки. – Тебе не устоять, дитя богов. Может, и так, но он не отступит, ибо мир рухнет, когда в нем не останется героев. Кайден шагнул навстречу, но… Тонкий голос флейты ударил плетью. А затем приласкал. Он поднялся до кривых небес, чтобы рухнуть вниз, на осколки несчастного мира. Он пронесся над лесом, успокаивая плачущий ветер, уговаривая потерпеть. Время… Золотом блеснула чешуя змея, встав перед тварью. И выдержала первый удар когтистой лапы. И второй, лишь золото потемнело от крови. А земля задрожала. Флейта же пела. Звук ее то взлетал столь высоко, что становился почти неслышен, то падал вдруг соколом, чтобы расправить крылья, чтобы плоть обрести. Время. И Кайден, расхохотавшись, кинулся в бой. Пусть он слаб, пусть ничтожен по сравнению даже с ослабевшим богом, но… это не значит ничего. А флейта пела. Все громче. Она заполоняла собой весь мир. И клинки молча рвали божественную плоть, не решаясь воем своим тревожить песню. О любви. И боли. Обмане. Предательстве. Возвращении и цене, которую еще придется заплатить, ведь ничто в мире не дается даром. И хрустнул Призрак, осыпаясь. А Тьма обрела свободу. Удар опрокинул Кайдена на землю. И сил, чтобы подняться, совсем не осталось. А в темном небе, заслоняя небрежную луну, раскрывал крылья зверь, прекрасней которого мир не знал. – Правда… – раздалось сбоку. И Кайден с трудом повернул голову, чтобы увидеть того, кого еще недавно полагал если не врагом, то всяко соперником. – Она чудесна? Змей улыбнулся. И на губах его закипела черная кровь, которой он закашлялся, и кашлял так долго, что Кайден от этого устал. А устав, протянул флакон из лунного камня: – Н-на… – Самому… – Н-на, – у Кайдена получилось сунуть флакон в скользкую от крови руку змея. И он даже не удивился, когда лунный камень стал лунным светом. И резко вдруг запахло водами Мертвой реки. Змей затих. И Кайден приготовился тоже умереть, ибо такова судьба героев. Но драконица выдохнула пламя, и мир загорелся. Весь. Из мира получился чудесный погребальный костер. Эта мысль Кайдена обрадовала. Правда, он очень надеялся, что той, что так и не стала его женой – дурак, нечего было время терять, – не было больно. А смерть… это просто смерть. Серый полог паутины накрыл лицо. И кто-то с ласковым упреком произнес: – Вам бы все геройствовать… мальчишки. Глава 40 В глубине души Катарина всегда знала, что ей не позволено будет уйти, что когда-нибудь та, оставленная ею жизнь призовет Катарину обратно. И у нее не хватит сил противиться этому зову, ведь она слабая. Слабая. Об этом скрипели доски. Об этом трещали скворцы, которые были где-то рядом, но Катарина, как ни пыталась, так и не смогла увидеть их. В карете было темно. Тесно. Жарко и душно. И она, эта карета, неслась по дороге, подпрыгивая и кренясь столь угрожающе, что Катарина с затаенной надеждой ждала, когда та все-таки не удержится, рухнет на дорогу. И быть может, тогда у Катарины появится шанс. Изредка карета останавливалась, и тогда снаружи скрежетал замок, а затем узкая дверца осторожно приоткрывалась и раздавался сиплый голос: – Выходи. У тебя пять минут. Снаружи ее ждали. Крысючиха и ее отпрыски, которые оказались в достаточной мере сильны и быстры, чтобы догнать Катарину, когда та все-таки попыталась сбежать. Теперь путы на ногах ее не снимали ни днем, ни ночью. В карете они не особо мешали, а вот снаружи идти приходилось осторожно, маленькими шажочками, да и то кожаные шнурки впивались в ноги. Не сильно, нет. Куда бы ни везли Катарину, с ней обращались довольно-таки вежливо. Кормили вот. И поили. И в самый первый день, когда она мучилась дурнотой и болью, даже целителя отыскали, мелкого нервного человечка, который явно понимал, что происходит нечто неправильное, а потому боялся. За себя. Но от головной боли избавил. И велел отдыхать. Потом уже, на второй день, Катарина попробовала говорить, но ей не ответили. Попробовала угрожать, но угрозы вряд ли достигли цели, ведь экипаж все еще летел… Куда? Катарина свернулась на жесткой лавке, сунув под голову подушку. Ее принесли раньше, вместе с толстым одеялом, ведь ночи все еще холодные, а они явно не желали, чтобы Катарина заболела. Пускай.