И Кайден знал, что будет услышан. Что остановит безумную пляску дочь Айора. И отпустит очередного любовника до того, как высосет из него все силы. Что заплетет она волосы в боевые косы и, набросив на плечи плащ из шкуры драугра, выйдет на тропу. А за ней и Айор, в сердце которого впервые за долгие годы вспыхнет огонь предвкушения. Спустится к водам Мертвой реки отец, чтобы вытащить из них потемневший, пропитавшийся темной силой молот. И старуха впервые за многие годы отбросит белые волосы, открывая прекрасно-уродливое лицо свое, чтобы запечатлеть на лбу отца поцелуй. И встанут братья. И натянут тетивы на луках сестры. И не останется никого, ни старого, ни малого, кто решит остаться… а рог вновь запоет, поторапливая. И когда первое окно разлетится стеклянными искрами, за спиной Кайдена встанут те, кого он считал уже чужими. И чья-то рука ляжет на плечо, а голос отца промолвит: – Ты все-таки нашел свой подвиг. А Кайден, вместо того чтобы ответить, рассмеется, давая волю клинкам, ибо туман, белый, как молоко Предвечной коровы, уже проберется в дом. И следом за ним по сотворенной тропе шагнут те, кого Кайден знал людьми. Они будут походить на людей. Вот улыбается счастливо Али ин-Исул, раскручивая над головой массивную цепь, усыпанную шипами, и та, касаясь стен, оставит на них кровоточащие белой взвесью следы. Вот отпустит тетиву сын его и оскалится, и кожа треснет на лице, выпуская темную шкуру твари, и она, потянувшись с немалым наслаждением, выберется из человеческой шкуры. Но лишь затем, чтобы упасть под ударом клинка. У фоморов темная кровь. И тягучая. Она пахнет болотом и смертью, но думать о том некогда, ибо тварей много. Откуда столько взялось? Думать некогда. Дом дрожит. И стекла рассыпались прахом. Стены плывут, перерождаясь. И нет больше дома. Нет больше сада. Есть берег, усыпанный лодками, что осенний пруд листвой. Есть черная трава, которая пытается вцепиться в сапоги мертвецов, уговорить их прилечь, вернуться в рыхлую жирную землю. Есть холм и полуразрушенные стены древней крепости, спустя столетия очнувшейся ото сна. Она оживает, выбираясь из забытого прошлого, ибо мир стоит над временем. И камень обретает прочность, а за ним, укрытый и еще не опороченный рождением твари, бьется родник. И смеется та, что проснулась, но, на счастье, еще не вошла в полную силу. Смех ее отзывается болью в голове. И встает на колени дочь Айора, падает, зажимая уши руками, сестра. И хрипят братья, захлебываясь собственной кровью. Лишь отец держится на ногах, крепко сжимая древний молот. – Отступите… Этот голос отдается в стенах, этот голос требует смириться. Подчиниться. Опуститься на колени и просить милости, ибо тогда будет дана она. Ведь та, чье имя забыто, не станет брать чужие души. Ей нужно лишь обещанное. – Нет, – Кайден крутанул клинки, заставляя воздух петь, и где-то рядом загудело пламя, и стало жарко, так жарко, что древние стены раскалились, как камни в горне Гоибниу. Запахло дымом. Но голос стих. – И это все, на что ты способна? – смех богини пытается прорваться сквозь голос металла, и дети ее наступают. Снова. И мир трещит. Но Кайден не позволит ему разорваться вновь. Слишком мало осталось его, слишком хрупок он сделался, слишком… а потому… Призрак взрезает туман, и Тьма спешит поделиться ядом, заставляя отступить тех, кто прячется в молочной пелене. Это хорошая битва. Катарина любила легенды. Раньше. Треск огня в камине. Поленья и угли, которые старуха ворошила ржавой кочергой. Запах пирогов. Кружка молока. Скрипящий голос, что говорил о славном прошлом, в котором все женщины были прекрасны, а мужчины – храбры. О подвигах и победах. Предательстве. Предателях, имен которых память не сохранила. И тогда ей, глупому ребенку, у которого хватило силы духа сбежать из комнат и спуститься по темной лестнице на кухню для слуг, казалось, что ничего-то нет в мире интересней, как стать частью такой вот легенды. И несомненно, Катарина представляла себя великой. Славной. Победительницей. А теперь вот оказалось, что она только и способна, что сидеть и смотреть. На то, как рассыпаются одно за другим окна. И стрелы летят, но как-то очень медленно, и потому у Кайдена получается их отбить. Как мир плывет, и из стен дома один за другим выходят люди. Не люди. Для людей они слишком высоки и столь прекрасны, что находиться рядом с ними просто-напросто больно, ведь земная женщина не способна сравниться с одной из этих… воительниц? Именно. Белые косы. Темный металл украшений. Шкуры зверей, названия которых забыты. И золоченые рога, что поднимаются над головой мужчины, который похож и не похож на Кайдена. Смотреть на него страшно, но, заметив взгляд Катарины, мужчина склонил голову. И улыбнулся. Вскинул огромный молот, который человеку было бы не удержать, но тот, кто стоял перед Катариной не был человеком. – Страш-ш-шно? – руки Катарины коснулись холодные пальцы. – Все умрут. Все-все умрут. Сейчас в лице экономки не осталось ничего человеческого. Нос ее удлинился, губы вытянулись, и верхняя как-то стала коротка. Она не прикрывала узких длинных передних зубов. – Из-за тебя… – Нет, – Катарина попыталась было вырвать руку, но крысючиха оказалась на редкость сильной. – Боиш-шь-ся? – Нет. – Лож-ж-жь, – крысючиха подобралась поближе. Теперь было видно, что тонкие ее руки покрывала шерсть, а скрюченные пальцы оканчивались острыми коготками. – Люди часто врут. – А вы нет? – Да. Но смотри, обещанное дитя… смотри… И Катарина смотрела. Она понимала, что происходящее невозможно, что не может дом просто взять и истаять, будто сделанный из тумана, будто сам ставший туманом. – Так не бывает… – Бывает, – крысючиха держала крепко, но вреда причинять не собиралась, что успокоило Катарину. – Здес-с-сь бывает. – Здесь – это где? – В памяти мира. То, что есть сейчас, ничто… он знает суть. Он возвращает. Теперь. С-смотри. Катарина смотрит. Дом? Нет. Древняя крепость за спиной. И стены ее толсты, а камни, из которых крепость сложена, огромны. Крепость разрушена, опалена пламенем, но стена не обвалилась. Она высока, эта стена. И пока еще удерживает туман. Молочный. Белый. Густой, как каша, которую варила старуха, тщательно вымешивая варево деревянною ложкой. Она и пела, и голос ее, казалось, доносился издалека. – Слышишь? – шепчет женщина, прижимаясь к Катарине. – Зовет… тебя зовет… Здесь нет неба. Здесь нет солнца. Здесь земля пахнет болотом, и холодно, до чего же холодно. Катарина и не представляла себе, что где-то может быть настолько холодно. А песня становится ближе. И надо идти, спешить, или Катарина опоздает. Нет. Она стиснула зубы. Поднялась. И крысючиха встала вместе с ней, так и не выпустив руку Катарины. – Но ты смотри, хорошенько смотри, – шептала она на ухо, заглушая чужую песню. – Как они умирают… Она взмахнула рукой, разгоняя туман. И Катарина увидела все и сразу, будто обрела все-таки крылья и воспарила к небесам. Горстку воинов на вершине древнего холма, который и держал забытую крепость. Разлившуюся реку, что принесла к холму не только воды свои, но и корабли… множество уродливых кораблей. – Что это? – Фоморы, – крысючиха сплюнула и спешно вытерла рот ладонью. – Твари, которых не должно быть в мире. Люди. Они выбирались из лодок, что напоминали Катарине дохлых раздутых рыбин. Они шли. Неспешно, будто зная, что тех, кто на холме, слишком мало. Свистят стрелы. И одна за другой летят, раскалывая дрожащий воздух, чтобы столкнуться с другими, и вспыхивает пламя, скулит израненный ветер. Больно. Миру. И Катарина чувствует его боль, и, силясь хоть как-то унять ее, она запевает песню, слова которой приходят откуда-то из памяти. Надо же, ее пела та старуха, которую боялись все, даже матушкина личная горничная, а она, казалось, не боялась даже отца. А вот старуха… Слова простые. И Катарина теперь понимает, о чем эта песня. О прощании. С миром. С солнцем. О цене, которую пришлось заплатить детям Дану, чтобы спастись. О павших. И уцелевших. Она пела, и песня эта казалась бесконечной, и земля ее слушала, а воздух над крепостью вдруг налился алым цветом. И задрожал. И показалось, что еще немного – и вспыхнет земля. Всхлипнула рядом крысючиха. Вытерла слезы кривой рукой, а потом, будто решившись вдруг, дернула Катарину: – Идем.