…Кто-то пел… Красиво пел, почти колыбельную, почти ту, которую пела матушка даже тогда, когда Кайден вырос и перестал помещаться в резной колыбели. Когда он хмурился. И злился. Он ведь почти мужчина… дурак… был и остался… но песня вилась, все-таки другая, протяжная, на древнем языке, который, верно, понимали лишь драконы. Но красиво. Только у мамы все одно лучше выходило. И колыбель она качала мягче… колыбель? Ладонь коснулась деревянного края. И с другой стороны тоже. И это было странно, ведь Кайден понимал, что он слишком велик для колыбели. Он вырос. Давно. И дом покинул, и даже привык к новому. Сумел отыскать свое место. Свое дело. Свою женщину. Голос стих. А лица коснулась влажная тряпка. Вода потекла по иссохшим губам, но сил, чтобы раскрыть их, не осталось. – Ты решил умереть? – спросили его. И Кайден рывком разлепил эти губы. Он пил воду, которая была горька, словно женские слезы. И глотал, глотал, не способный напиться. А она все текла, по губам, по щекам, по лицу. Лежать становилось мокро, а вода наполняла его колыбель или куда его там засунули. И когда дальше пить стало невозможно, Кайден открыл глаза. – Я жив, – сказал он. А старуха склонила голову, будто не поверила. – Я жив. Он вцепился в края лодки – все-таки не колыбель, что уже хорошо, – и попытался сесть. – Еще рано. – Нет. – Рано, – ледяные руки уперлись в грудь. – Лежи. И спи, а я спою. И она вновь запела. – О чем эта песня? – А ты не понимаешь? – глаза старухи были подобны лунам, лица ее белого, словно лепестки лилий, не коснулись морщины, губы ее казались синими, ледяными, а волосы, спускаясь по плечам, уходили в воду, чтобы стать водой. – Нет. – О любви. И о ненависти. О жизни. О смерти. О чем придется, – она умела улыбаться, и от этой улыбки кровь застывала в жилах, а заодно наваливалась усталость. Старуха же, зачерпнув тяжелую воду, полила ее тонкой струйкой на тело. И Кайден понял, что обнажен. И испытал стыд. Потом понял, что это глупо, ибо только люди стыдятся своей наготы, а он не человек. С этой мыслью и уснул, чтобы проснуться позже – от холода. И жажды. И все повторилось. Встать ему не позволили, а на грудь вылили черную воду, которая впиталась в кожу, утихомиривая боль. Вот только засыпать Кайден не стал. – Что… там… Говорить, когда на груди лежали две ладони, хрупкие, полупрозрачные, было неимоверно сложно. – Там мир. – Мы… – Истинное пламя очистило его от заразы. Тебе повезло, сын моего сына, – она никогда не называла имен, будто опасаясь, что имена эти вновь свяжут ее с остальными. И собственное ее имя тоже было забыто, хотя все из народа Дану знали, кто эта старуха. – Повезло… что… с ней? – С дочерью Гоибниу? А что с ней станется? Огненнорожденная вернула свою силу. – Нет… – И змееныш жив, если тебя это волнует. Были времена, когда прях не только боялись, но и уважали, ибо не знал мир целителей лучше. Он скоро зарастит свои раны, как ты зарастишь свои. Хорошо. Ран Кайден не чувствовал совершенно, как и собственного тела, но это не беспокоило. Если бы старуха хотела, чтобы он умер, он бы умер. – А… Волновало его совсем иное. И старуха склонила голову. – Катарина. – Красивое имя. – Что с ней? Она набрала полные ладони воды и подняла над головой Кайдена. – Тебя так волнует судьба смертной? – Да. Вода потекла тонкой струйкой, и Кайден закрыл глаза. Чтобы открыть через некоторое время. Сколько прошло? Много? Мало? Здесь, внизу, время ощущалось совсем иначе. Оно и было другим. И осознание этого заставляло нервничать куда сильнее, чем прежде. Вцепившись руками в борта лодки, он все-таки сел. А затем и встал. Тело было слабым, куда слабее прежнего. И сила вернется не скоро. – Она сказала, что ты скоро очнешься, – на камне сидела Эйна, сестра, рожденная от дочери Дану, далекая, чужая. Прекрасная, как рассвет. – Она просила передать, что устала от разговоров, что она в последнюю сотню лет не говорила столько, сколько сейчас, – сестра подала руку, помогая выбраться из лодки, и пальцы ее были столь же холодны, как руки старухи. – А еще что смертная женщина – плохой выбор. – Я рад, что ты жива. – За мной долг перед… ними, – красивое лицо исказилось, но Эйна умела держать себя в руках. – И я буду помнить о нем. Хорошо. Кайдену еще новой войны не хватало. Он сейчас категорически не способен воевать. Слаб. И клинки пропали. Придется вновь спускаться в пещеры и искать какого-нибудь бестолкового духа, такого, что рискнет напасть и сразиться, пусть уже и не с ребенком. Если найдется такой. На плечи упал плащ, и Кайден покачнулся под его тяжестью. А Эйна протянула флягу из лунного серебра: – Выпей. – Что это? Из фляги пахло медом. – Твоя… знакомая велела передать. Сказала, что для тебя внизу слишком мало жизни, а это поможет. Я попробовала, – призналась Эйна, нервно облизав губы. – Оно сладкое… оно слаще меда, который варит котел Дагды. И горше этой черной воды. От него сердцу становится беспокойно и хочется плясать, но я не собираюсь расставаться со своим разумом. Я не уподоблюсь безумной дочери Айора. – Конечно, нет, – Кайден сделал глоток. Во фляге была вода, разве что подслащенная малость. Надо же, а он и забыл, каково это – быть здесь, внизу, где обретаются тени сущего и дети Дану. – Идем, – сестра взяла его за руку. – Тебя ждут. Ждут. Распахнуты узорчатые врата, и навек застыли золотые птицы на золотых же ветвях. Глаза их изумрудные мертвы, а из раскрытых клювов не доносится ни звука. Но здесь привыкли к тишине. Кайден идет. Ступая по вороху мягких шкур, он видит пушистый мех, а чувствует лишь пыль, что цепляется за босые ноги. Он видит детей Дану, что собрались на славный пир. И кричат, и славят того, кто вновь подарил победу над извечным врагом. Пылает зеленое пламя. Кипит котел Дагды. И прекрасная дева черпает из него хмельной мед, который разливает по рогам. Один тотчас протягивают Кайдену и вновь кричат: – Слава. А он, пробуя мед, не ощущает вкуса. – Пей же, – требует сестра. – Пей и иди…