Он осмотрел мертвецов. Не видно ни ран, ни ссадин. – Медики скажут точнее. На востоке небо порозовело. В бледном свете трупы уже не выглядели жутко. Они были жалки. Лицо чернокожего казалось сероватым. Самойлов погасил ненужный фонарь. Зайцев весь обратился в зрение. Еще раз цепко охватил группу целиком. Начал отрывисто диктовать. – Серафимов, записывай. Осмотр места происшествия производится при дневном свете. Рубашки женщин, воротничок старухи словно налились белизной от первых же лучей. Зайцев внезапно запнулся. Серафимов остановил карандаш. Зайцев сообразил, что нет на нем шарфа. А пальто чужое, карманы пусты. – Серафимов, платок или шарф есть? Серафимов протянул мятый, но чистый платок. Зайцев встряхнул его, сел на корточки. И осторожно, через платок, выбрал из травы фарфоровую фигурку пастушка. Глава 4 1 Замки в их квартире с тех пор не поменяли. Зайцев отпер дверь старым ключом. Коридор квартиры изумленно дохнул на него знакомыми запахами. Высунулся из своей комнаты один сосед, потом другой. Зайцев чувствовал их немое изумление, щекотавшее спину. Зайцев обернулся – дверь быстро захлопнулась, как раковина моллюска. Зайцев едва успел просунуть ногу в щель. – Катерина Егоровна, добрый вечер, – спокойно выговорил он, растворяя дверь рукой. – А… Это… Вы тут, – давилась словами соседка. – А мы думали… Говорили… Врали небось… Вы уезжали небось. На конце фразы повис фальшивый знак вопроса. – Меня арестовали. Но во всем разобрались и выпустили, Катерина Егоровна, – громко и четко сказал Зайцев. – Невиновных никто не сажает. Мы же в Советском Союзе, а не Америке какой-нибудь. Соседка замигала. Глаза бегали, как серые мышки. – И я говорю! – нашлась, наконец, она. – Я сразу всем сказала: там разберутся, виноват или нет. – Так и вышло, – широко улыбнулся Зайцев, надеясь, что нечистый запах тюрьмы выбило ветром, пока они шарили по Елагину острову, и что щетина его, воспаленные глаза и впалые щеки не так бросаются в глаза. – Верно! Верно! – радостно закивала соседка. «Как-то уж слишком радостно, – подумал Зайцев. – Ничего, привыкнут». – Я, между прочим, со службы только что, – успокоил ее Зайцев. – Во всем разобрались, видите, ошибку исправили. Даже карточки сразу выдали. – А в вашей комнате жилец жил, – быстро наябедничала Катерина Егоровна, убедившись, на чью сторону снова переметнулась власть. – А теперь не живет, раз его по ошибке вселили. Я снова в своей комнате прописан. Ну, до свидания, Катерина Егоровна. – Спокойной ночи! Спокойной ночи! – залепетала соседка, кланяясь и пятясь. Зайцев знал, что их слышала вся квартира. А завтра будет знать весь дом. Тем лучше. Сам он, впрочем, отнюдь не чувствовал себя так, как говорил. Вещи в комнате казались ему незнакомыми. У белой высокой печи лежали дрова, на вязанке хозяйственно пристроен коробок спичек. Зайцев открыл заслонку. Соорудил шалашик из щепы. Пламя быстро занялось. Зайцев остановился у кровати, не решаясь на нее сесть. Полосатый матрас казался ему голым и страшным. Хотя в сравнении с тюремной койкой, конечно, дышал уютом. Зайцев подошел к окну. Несмотря на осеннюю темноту, угадывался простор над Мойкой. Вчера он заснул в камере на Шпалерной; невозможно было и вообразить тогда, что в следующий раз ночевать он будет дома. Дома? Его комната была почти такой же, какой он оставил ее, уходя на работу июньским утром. Тогда он никак не мог представить себе, что ночевать придется уже на Шпалерной. Или, может, его так же внезапно заберут завтра обратно? В прежнее время, до ареста, он свихнулся бы от этого «завтра», от неизвестности и нетерпения. Но тюрьма научила его жить одним днем и не загадывать вперед. Мебель даже стояла так, как он ее оставил. Только на косяке двери остались следы сургуча. «Надо бы постелить», – подумал Зайцев без особой охоты. Выдвинул ящик комода. Другой. Третий. Пусто. Он напряг мышцы и отодвинул комод от стены. В дверь кто-то легонько стукнул. – Паша, не заперто. Паша вошла боком. В руках ее была стопка постельного белья. – Ты чего в темноте сидишь? – удивилась она. Щелкнула выключателем. Экономичная лампа-уголек пролила грязновато-тусклый свет. Паша хлопнула стопку на матрас. – Это ни к чему. – Сам завтра, что ли, по магазинам побежишь? В очередях толкаться? Да ты завтра ни свет ни заря на службу ускочишь, что я – не знаю?.. Вот, значит, как. От тюрьмы, как говорится, да от сумы… Паша взялась за уголки. – Выпустили тя, главное. – Невиноватых не сажают, – устало повторил Зайцев. Он чувствовал, что глаза закрываются сами, но слишком многое случилось за день; образы и мысли плясали в голове, и было ясно, что сразу уснуть не получится. Ему казалось, что здесь, в тепле комнаты, от него исходит особенно густой запах тюрьмы. – Ясень пень, – охотно согласилась Паша. – А тут хорек в голубой фуражке на жилплощадь твою было вселился, – быстро доложила она, взмахивая надувшейся простыней, как парусом. На Зайцева дунуло запахом утюга. «Это бывший жилец дрова, стало быть, запас», – подумал Зайцев. Ему захотелось, чтобы Паша поскорее ушла. – Мы сразу все поняли, когда его сегодня засветло того. Под зад. – Арестовали? – поразился Зайцев. – А хер его знает. Ты отойди, не мелькай. В кресло вон сядь. А то под ногами болтаешься. Зайцев отошел. Кресло под ним испустило свой обычный вздох. Паша подоткнула края простыни под матрас. – Отдашь с получки. Ты не думай, тут тебе не санатория, – хмуро предупредила Паша и оглянулась. – А это чегой-то узел? Твой? – Не знаю. Хорька, может. Не трогай, Паша. Может, явится еще за барахлом своим. – Чего-то он не явился, когда твои шмотки прихватил. Паша наклонилась, выпятив гигантский круп, обтянутый юбкой, и быстро развязала узел. Подушки и одеяло. Паша издала победный вопль. – Ты смотри, – дала она подушке тумака, – это тебе не волос пополам с соломой. Тут и пера, может, нет. Пух один. Она принялась засовывать добычу в желтоватую, много раз стиранную и глаженную наволочку. Зайцев почувствовал, как кресло под ним будто становится все глубже и глубже. А голос Паши пропадает где-то наверху, а сам он валится на дно темного колодца, туда, куда уже ушел сегодняшний день. Мелькали лишь лоскуты от него. Пузатенький автомобиль с красным крестом на дверце. Трупы, вытянутые или скрюченные на носилках, как их схватило трупное окоченение: в позах, приданных убийцей. Холодные капли, падавшие с кустов, когда он отгибал ветви в поисках улик. Широкие клавиши лестницы в здании угрозыска. …Шикарный, сверкающий лаковыми крыльями «Паккард». Ботинки. Его трясли за плечо. Зайцев открыл глаза. И вместо стены камеры увидел Пашу. Сегодняшний день опять вдвинулся на место, как кирпич в стену. – Ишь, а ботиночки-то у тебя какие. С фасоном, – заметила Паша. – Жоних прямо. В тюрьме, что ли, такие выдают? Зайцев вытаращился на свои ботинки. На носах лежал матовый блик. Новенькие. Из добротной малиновой кожи. На толстой рифленой подошве. Несомненно, заграничные.