Зайцев распахнул перед ним дверь приемной. И на него тут же хлынуло гулкое рокотание множества голосов. Молодые, не очень, старухи и с виду студентки, бледные и напудренные, опрятно одетые, неказистые, работницы в косынках, конторские служащие в шестимесячной завивке – приемная была полна женщин. При виде Зайцева они дружно умолкли. И как по команде уставились на следователя – каждая с отчаянным вопросом в глазах. Их душераздирающая надежда неслась на Зайцева, как океанская волна. 2 На длинном столе под стосвечовыми лампами лежали собранные улики. В мертвом человеке есть такое, что отвлекает даже опытного следователя. Зайцев знал себя: чтобы по-настоящему увидеть место преступления, ему надо было смотреть на фотографии, на одежду убитых, выпустившую из себя мертвое тело, опавшую, плоскую. Оранжевая рубаха американского коммуниста пылала осенним пожаром. Крачкин чуть не носом по ней водил. Зайцев чувствовал: оба они, как юные застенчивые влюбленные избегают случайных прикосновений, избегали говорить о ночном визите в Смольный. – Странные наряды, – сказал Зайцев вслух. – Ты что, Крачкин, думаешь? – Ты помнишь притон на Кронверкском? – вопросом ответил на вопрос тот. – Полагаю, мы ступили в область половых извращений. Зайцев видел, что Крачкин хотел добавить еще кое-что, но сдержался. – А Мартынов уже приехал с Каменноостровского? Коммунист Ньютон был прописан там в двухкомнатной квартирке. Отдельная квартира показалась бы немыслимой роскошью большинству ленинградцев. Зайцев тотчас об этом пожалел: от глаз соседей по коммуналке американец уж точно бы не спрятал свою личную жизнь. Отдельная квартира не обещала свидетелей. Но зато обещала улики: за своими дверями счастливые обладатели отдельной жилплощади чувствовали себя в безопасности и бросали где попало то, что нервно перепрятывали от чужих глаз обитатели коммуналок. Крачкин помотал головой. – Интересно, – промолвил Зайцев. – Если ты прав, Мартынов нам расскажет. – Я не настаиваю, что прав. Просто предлагаю трактовку событий, – уточнил Крачкин, как будто спохватившись. Зайцева это задело на миг. Но затем его внимание привлекло длинное массивное ожерелье. – Это что еще за златая цепь на дубе том? – пробормотал он, взяв снимки с места преступления и быстро шлепая на стол ненужные. Зайцев сверился с фотографией. Но и так помнил: ожерелье было на блондинке, тело было прислонено к кустам так, что казалось, будто женщина стоит и глядит на старуху, Ньютона, младенца. Оно охватывало тело женщины почти как портупея. – Материал везде очень качественный. Шелк, батист, – подсказал Крачкин. – Все чистое. Понюхай. – Бывшие нэпманы? Зайцев тоже наклонился над столом. Тяжелый душный запах. – Что это? – Какое-то ароматическое масло. Ожерелье подле этой одежды выглядело грубо, аляповато. – Это ведь не металл. – Зайцев показал ему на ожерелье. – А ты что, золото найти ожидал? – с едва заметной иронией вскинул бровь Крачкин. – Эдакую цепь по нынешним временам давно бы в ломбард снесли. От греха подальше. У честного советского человека таких побрякушек водиться не может. – Нет, ты возьми ее в руку: это не медь, не позолота, не латунь. Крачкин осторожно взвесил в руке цепь через платок. Хотя на отпечатки все давно уже проверили, инстинкт следователя был непобедим. Крачкин помолчал, то ли раздумывая, то ли вовсе не желая говорить. Но ее бутафорская легкость говорила сама за себя. Зайцев снял трубку. – Соедините меня с театром. С каким? – он повернулся к Крачкину. – Одну минуточку, – и прикрыл трубку ладонью. – Где сейчас идут пьесы на историческом материале? Пауза затянулась. – Черт возьми, Крачкин, некультурное мы впечатление создаем о нашей милиции, – недовольно пробормотал Зайцев. – Когда тут по театрам еще бегать, – проворчал Крачкин. – Перезвоним, – сказал в трубку Зайцев и нажал рычаг. Набрал номер. – Серафимов? Нет, это успеется, закончи. А потом составь список театров. Возьми фотокарточку вещицы одной, Крачкин тебя сориентирует, и дуй на «Форде». Может, опознает кто реквизит свой. Роскошная золотая цепь с каменьями была бутафорской. 3 Щедро выданные товарищем Кировым «Форды» разъехались по заданиям. Из обшарпанного, но все-таки помпезного центра города на заводскую Выборгскую сторону Зайцев поехал на трамвае. Вагон то бежал, тренькая, то полз, скрежеща колесами: путь был не близкий. Зайцев хорошо понимал недовольство рабочих. Советская власть решила воздать всем поровну и переселила их в барские квартиры в центре, запихнув по семье в каждую комнату. С бывшими буржуями наравне. Вот только телепаться на работу каждый день приходилось теперь через весь город, а вставать – в ночи. С бранью и проклятиями трамваи брали штурмом. Полон он был и сейчас. Зайцев сперва повис на подножке, потом ввинтился внутрь. Пахло дегтем, немытым телом, влажной шерстью. Пассажиры заводили вялые перебранки, но, гавкнув раз-другой, умолкали. На желтовато-серых лицах была написана усталость. Даже недавние деревенские жители, которых массово переманил город или силой перевело на заводы начальство, быстро обрели нездоровый местный окрас. Уже и не понять, кто местный, кто приезжий. «У, вылупился, черт, – сердито процедила какая-то баба. – Сглазит ишшо». Зайцев отвел взгляд и по примеру Крачкина попробовал смотреть в окно. Небо над Невой тоже было желтовато-серым. Вода напоминала мятый свинец. На другом берегу высились кирпичные трубы. Низко висел дым. Он постепенно переходил в тяжелые низкие питерские облака. Выборгская сторона была рабочей окраиной: Балтийский завод, резиновый «Красный треугольник». Американец Ньютон служил на бывшем заводе Нобеля – «Русском дизеле». Едва трамвай перевалил по мосту через Неву, Зайцев начал медленно вывинчиваться ближе к дверям; проклятия пассажиров стлались за ним, как шипящий кильватерный след. И спрыгнул у красной, будто каленой и прокопченной, громады. Зайцев задрал голову. Безо всяких украшений кирпичное здание завода было по-своему импозантным. Оно говорило о силе. У проходной переступала на каблучках-копытцах девушка в секретарской блузке с галстучком. Обеими руками она обнимала себя за плечи. Красный носик и красная помада на губах равно бросались в глаза. Увидев Зайцева, она нерешительно подняла руку: махнуть или нет? – Это вы из милиции? – неуверенно спросила она. Видимо, следователь угрозыска рисовался ей персонажем книжечек из пинкертоновской серии в мягкой обложке. Зайцев в своей кепке и обдерганном старом пальто мало чем отличался от рабочих «Дизеля». «Ботинками разве», – подумал он, проследив за взглядом девицы. – Вы бы внутри подождали, – мягко сказал он. – Зачем же мерзнуть на улице. Он видел, как девушка в мгновение ока произвела сложные тонкие вычисления, позволяющие ленинградкам занести любого представителя мужского пола в одну из категорий, высшей из которых была «женихи». И по взгляду секретарши понял, что он в нее не попал. Просто никак не мог попасть. Как не может инфузория быть отнесена в раздел крупных хищников или хотя бы дойных парнокопытных. Он почти пожалел, что швырнул в окно дородное пальто с гэпэушного плеча. То, что он купил на толкучке, было явно пролетарской породы. – У нас директор строгий, – сухо сказала секретарша. На проходной был часовой. Зайцева это не удивило: «Русский дизель» работал над оборонными заказами. Дежурный, тщательно сличив милицейское удостоверение с физиономией Зайцева, принялся выписывать пропуск. Он важно клевал ручкой в чернильнице и поглядывал на Зайцева через каждое слово, будто опасаясь, что тот может внезапно переменить облик. Оборонный профиль явно усиливал нервозность здешних обитателей. Только секретарша скучающе плавала взглядом по сторонам. С пропуском в кармане Зайцев был переведен в кабинет директора. Сначала ему показалось, что в просторном кабинете заседают сразу три человека. Впрочем, третьим оказался огромный Ленин: на портрете вождь сидел за столом вровень со столами двух других. Но эти двое были из плоти и крови. Один – с совершенно пролетарской рожей. При виде нее Зайцев вспомнил знаменитый плакат «Папа, не пей». Глаза у него были ушлые. Привстав, он быстро сказал что-то политически выдержанное. По его хитрым глазам было ясно, что он сказанному ни на грош не верит. Это был так называемый красный директор. – Леночка, спасибо, – кивнул он секретарше. Второй человек, лет сорока на вид, сиял гладко выбритым черепом. Недостаток волос на макушке компенсировали четкие черные брови и густые усы. – Фирсов, – негромко представился он. Из рукава показался ослепительный белый манжет, когда Фирсов протянул руку. – Афанасий Осипович. Яркие карие глаза выдавали уроженца южных губерний. В глазах жарко блеснул ум. Это был директор настоящий, как бы там ни называлась его должность в действительности. Костюм у него был английский. – Зайцев. Они пожали друг другу руки. Рука Фирсова была мягкой, интеллигентской. Одной этой руки с ее белым манжетом Зайцеву было достаточно, чтобы достроить биографию Фирсова: богатая русская купеческая семья, университет за границей, инженерная карьера, после революции остался служить стране. Не попал под красный террор только потому, что гиганты вроде «Русского дизеля» одной классовой сознательностью не управляются. Фирсова сохранили при драконе, с которым новые правители не умели сладить. А красного директора выдвинули из местных митинговых крикунов. Красный директор одернул пиджак. Под пиджаком была косоворотка. – У нас политинформация в цеху, – сказал хитроватый мужик. – Рад бы вам помочь, да занят. Дела, дела. Не присесть. Вот Афанасий Осипович на вопросы ответит. Потеря товарища Ньютона потрясла наши сердца. Капитализм дотянулся своей лапой в самое сердце Ленинграда и нанес удар.