Но Самойлов был полностью занят таинственной незнакомкой. – А ты что, другой бабе картоху эту отволочь должен был? – донимал Самойлов. – Это не баба, Самойлов, а свидетельница. По делу. Зайцев взялся за мешок. Он, казалось, был набит чугунными болванками. – А бабец ничего. – Картошку ей отсыпать не забудь! Зайцев! – крикнул с лестницы Крачкин. – Да помоги мне хоть этот мешок с дороги отволочь. – Куда? – Самойлов, – позвал Крачкин с лестницы. Тот лишь повел головой на звук. – Ты куда хочешь, Вася? Под лестницу? Сопрут, – убежденно заявил Самойлов. – Давай хоть в дежурку. Они взялись за мешок вдвоем. – А бабец ничего, – опять повторил Самойлов, пыхтя. – Хотя для нашего брата, конечно, слишком. Такие бабцы – им больше народные артисты, или вот как были нэпманы богатые, или начальники подходят. Не шобла типа нас. – Самойлов! – Да чего? 7 Коптельцев осторожно стукнул. Приоткрыл дверь. Так и есть – никого. Лабораторию перевели в подвал. От стены к стене тянулись шнуры. На них, прикрепленные обычными бельевыми прищепками, сохли фотографии – какие-то морды, очередной мордобой на рабочей окраине: на черно-белых снимках кровь казалась пролитыми чернилами. Коптельцев быстро метнулся к картотеке. У Крачкина во всем был медицинский порядок. Негативы расставлены по датам. Коптельцев быстро нашел пальцами май. А дата? Дату он не помнил. В Ленинграде убивали. Вот и все. Ладони вспотели. Что ж он так потеет, не лето ведь. А Зинка ноет: к врачу. К черту. Наконец нашел нужное. На негативе занавеска казалась светло-серой. А женщина – чернокожей. Проклятый негр-коммунист, как будто без него всем тут головной боли мало. Коптельцев нашел общий план комнаты. Быстро сунул негатив в карман. Проверил, глядя каждый негатив на свет, где еще попала в кадр злополучная этажерка. Вот, еще один: хорошо видна статуэтка – пастушка с цветами в подоле, кокетливо приподнятом фарфоровыми пальчиками. И явно пустое место рядом с ней. Коптельцев сунул в карман и этот негатив. Быстро втолкнул ящик обратно. И вышел спокойно. Шел вальяжно. Бегают только те, кому есть чего скрывать. Чего бояться. Глава 8 1 Все пошло наперекосяк уже на пароходе. На пароходе, который – как предполагалось – нес шестерых юных американских коммунистов навстречу светлому будущему в стране, победившей классовые и расовые предрассудки. Так думал Оливер Ньютон. Но так не думали остальные пятеро. Самойлов сверился с блокнотом: Аманда Грин, Кэтрин Барроу, Майкл Браун, Патрик О’Нил и Мартин Макдонах. – Местонахождение их нынешнее известно? – быстро поинтересовался Зайцев. Самойлов кивнул. – А Мартынов где застрял? – вдруг перебил Зайцев. Крачкин дернул плечом. – Пошел посрать и провалился, – ответил обычной присказкой Серафимов. – Ладно. Давай что у тебя там дальше, Самойлов? Тот продолжил. …Вернее, они сами толком не представляли, что их ждет: будущее расплывалось в радужном тумане. Расовые предрассудки уж во всяком случае они не спешили стряхнуть с себя вместе с нью-йоркской пылью. Как оказалось. Затрещал телефон. – Да? – крикнул Зайцев. – Проститутку привели. – Молодцы, – буркнул Зайцев и повесил трубку. – Ну, Самойлов. Они что, сами вот так все тебе и выложили? – не поверил Зайцев. – Она. Аманда Грин. – Интересно. Значит, ей это в порядке вещей показалось. Не секрет, значит. Вот и выложила как на духу. – Зайцев стоял перед окном. Но видел перед собой лишь пароход, океан. Мертвое лицо чернокожего. – Американские нравы, – резюмировал Самойлов. – Между прочим, товарищи, я читал в прессе, что в Америке негров до сих пор линчуют, – вставил Серафимов. Он, как всегда, занимал диван. И, как всегда, исправно посещал комсомольские собрания. Аманда Грин была теперь студенткой Ленинградского университета. Остальные американцы отправились из Ленинграда дальше – в Москву. «Интурист» дал Самойлову адрес товарища Грин, оказавшейся совершенно русской на вид девкой с коротко стриженными волосами. Только хороший трикотажный костюмчик был явно не советским. И еще акцент, конечно. В остальном товарищ Грин говорила по-русски довольно бойко. «А Оливер Ньютон – нет», – отметил себе Зайцев. – Она русский уже здесь выучила? Телефон опять издал трель. Зайцев поднял и бросил трубку на рычаг. – Говорит, еще в Нью-Йорке. Там полно евреев, которые бежали от царских погромов. У них и выучилась. Когда вела коммунистическую работу. – Ну-ну, так и что на пароходе? – напомнил Зайцев. Оливер Ньютон, по-видимому, решил, что для него светлое будущее уже наступило. Прямо на пароходе. Он пригласил потанцевать даму. Белую. Свои же товарищи-коммунисты отозвали его в сторонку. – Рыло начистили, в смысле? – уточнил Зайцев. – Нет, рыло пока не трогали. Внушение сделали. С этого же первого вечера отношения между американцами не то чтобы напряглись. Но чувствовалось, что теперь Ньютон плывет сам по себе, а остальные пятеро – сами по себе. – Несознательные какие товарищи. А еще коммунисты, – заметил Серафимов. – Американцы, – пожал плечами Крачкин. – Двести лет предрассудков в один миг не вытравить. Ситуации, как назвала это Аманда Грин, продолжились и в Ленинграде. Пошли сигналы по партийной линии. Предубеждения белых американцев стали расползаться по студенческому коллективу, как это дипломатично назвал Самойлов. Советские студенты – вчерашние дети рабочих – оказались более восприимчивы к дремучим идеям, чем к прогрессивным. И в конце концов вмешалось отделение Интернационала. Оно, однако, продолжало смотреть на рабочий класс идиллически – как на источник прогресса, а не предрассудков. Да и кто бы позволил смотреть не идиллически? Кто бы рискнул? Со студентами провели мягкую беседу – ознакомили с положением чернокожих в Североамериканских штатах. Четверых американцев от греха подальше перевели в Москву. А Ньютона засунули на «Русский дизель». Чем только ухудшили дело. Аманда училась в университете, Ньютон там только числился. Ситуации загасили. Но они теперь тлели на глубине, как тлеет ленинградский торф. Чтобы однажды прорваться на поверхность пламенем пожара.