– Одну минуточку, – щелкнул пальцами тот. Тотчас вокруг Зайцева забегали. Лента сантиметра обнимала его то тут, то там. Выносили костюмы, рубашки, джемперы. В примерочной Зайцеву стало неловко за свое ветхое, много раз стиранное и чиненное Пашей исподнее. «Питерский шик», – вспомнил он презрительные слова Кишкина. С каких это пор Кишкин стал щеголем? А мужем? Новое белье приятно холодило тело. – Ну все. Прямо бери и женись, – всплеснул руками Кишкин, когда Зайцев вышел из примерочной. – Вы довольны, товарищ? – заискивающе вился Сантиметр. – Сукно английское, высший сорт. Зайцев кивнул. Ему было не по себе. Новый костюм казался жестким, как двустворчатый шкаф. – Люблю физкультурное сложение, – пел Аркаша, одергивая на нем одежду, снимая невидимые пылинки. – Все само садится. Никаких хлопот. Вот с товарищами кабинетной работы, конечно, повозишься иной раз. Барышня уже держала наготове пальто. В руках у другой были кашне и ладная шерстяная кепка. – Пальто еще зимнее надо. И сапоги. И шапку зимнюю. И перчатки, – распоряжался Кишкин. – Все изобразим в лучшем виде, – кивнул Сантиметр. К ногам Кишкина вскоре положили два свертка в суровой бумаге. Один побольше, один поменьше. – А это что? – ткнул носком сапога Кишкин тот, что поменьше. Зайцев впервые заметил, что сапоги у него новенькие, ослепительно блестящие. – Это прежнее пальто-с, – словно извиняясь, пояснил Сантиметр. – Смеешься, что ли? В печь, – распорядился Кишкин. Завтрак все еще плотно стоял в желудке. Зайцев наотрез отказался от «второго завтрака». – Хоть кофе выпьем, – не отстал Кишкин. – В одиннадцать я пью кофе в «Метрополе». Этого даже конец света не может изменить, уж извини. – И сказал шоферу: – В «Метрополь». «Метрополь» был роскошной гостиницей до революции, превратился в общежитие со столовой после. А теперь, как с изумлением отметил Зайцев, начал отвоевывать себе прежнее положение. Немолодой официант, казалось, пересидевший турбулентное время, матово блистал старорежимными, дореволюционными манерами. На синеватую от крахмала скатерть поставил серебряный поднос с кофейником. Тоненькие чашечки светились насквозь в солнечном свете. Коньяк в хрустальном графине казался янтарным. Кофе дымился. В окно был виден Большой театр. Кишкин заметил взгляд Зайцева. – А вечером в Большой пойдем! В ложу, – он приподнял рюмочку. Опрокинул, показав тощий кадык. «Как-то многовато московского гостеприимства», – подумал Зайцев. Но ему было так радостно, что хоть кто-то из его былых товарищей не косится, не шарахается, не замолкает при его появлении, что он ответил Кишкину широкой улыбкой: – Отлично. Надо культурно расти. Только сперва… – Фу, какой ты скучный, – Кишкин откинулся в кресле, закурил. Табак был душистый, явно заграничный. Кишкин по-своему понял его взгляд: – Хочешь? Уж не питерское сено курить. – Бросил. «Да что он все завел: питерский, питерский», – подумал Зайцев. – Да ну? – А я, Кишкин, все еще ногами за бандитами бегаю. Мне, знаешь, дыхалка своя в исправности нужна. – А, это толстый намек на тонкое обстоятельство, что я тут обабился, в кабинете засел, – Кишкин сквозь синеватый дым прищурил единственный глаз. И вдруг сказал: – Кстати, ты знаешь, что в Большом танцует наша питерская Семенова сейчас? Заскучаешь по болотам – так сразу и в театр: ностальгию как рукой снимет. И Зайцев понял: Кишкин нарочно раскидывал перед ним московскую скатерть-самобранку. Демонстративно показывал щедроты своего нового ведомства. Он звал Зайцева в Москву. К себе, в ОГПУ. Интересно, знает он, что его ведомство заводило на Зайцева дело? – Что ты вытаращился так? – спросил Кишкин. И подлил кофе. – Вообще, знаешь, спешить с вердиктом не стоит. Москва не такой противный город, как поначалу кажется некоторым товарищам из Ленинграда, – неожиданно мягко добавил он. – К ней присмотреться надо. Ты присмотрись. Зайцев поспешно отвел глаза. – Кишкин, мне просто необходимо закрыть это дело. Понимаешь, не глухарек в архив спустить, а именно поймать убийцу Барановой. Я просто должен. Кишкин помолчал. Зайцев знал: он понимает. – Баранова эта… знакомая какая-нибудь? – деликатно сформулировал Кишкин. Зайцев покачал головой: – Я просто должен. – Кому? – задал ненужный вопрос Кишкин. – Себе, – ответил Зайцев, хотя знал, что ответ не требуется. Знал: Кишкин понимает. – Только это последнее дело, – пообещал ему Зайцев. Что он, в самом деле, терял в Ленинграде? 2 Кишкин был не слишком доволен, но слишком уж хотел, чтобы Зайцев перебрался в Москву поскорее. Он дернул какой-то там административный стоп-кран. Машина ГПУ притормозила, затем завертелась в обратном направлении. Зайцев знал, что зубчики ее вращаются, пока он приближается к Ленинграду, и поэтому ночь в пути спал на сей раз хорошо. В утренней темноте Зайцев нетерпеливо спрыгнул на перрон. Темными тенями маячили мимо пассажиры. Воздух был теплым и влажным: вдруг откуда ни возьмись на Ленинград дунуло атлантическим теплом. Новое зимнее пальто сразу стало неповоротливым и громоздким, а зимние ботинки отяжелели и раскалились. Командировочные текли и текли: опять портфели из свиной кожи, опять опухшие, бледные после ночного «отдыха» лица. Зайцев двигался в сивушном облаке их дыхания. Американские студенты, с которыми он поговорил в Москве, дружно изображали буддийских обезьянок. Одна – ничего не слышит. Вторая – ничего не видит. Третья – ничего не скажет. Аманду Грин, впрочем, они дружно назвали «девушкой с воображением». Все трое подчеркнули, как многое изменил в их взглядах Советский Союз. Тем не менее из мелких недомолвок было ясно, что Аманда Грин рассказала правду. «Ясно», – только и сказал Зайцев. Расколоть каждого из троих было бы нетрудно. Они просто не интересовали его. В драме Оливера Ньютона они были горсткой злобных статистов. Он с нетерпением ждал нового допроса Фирсова. Это ради него Кишкин сделал несколько звонков. – Товарищ Зайцев! – вскрикнул женский голос и словно оборвался. Зайцев обернулся: к нему, ступая по влажному перрону в легких туфельках, шла Алла. Руки ее были чем-то заняты. – У нас неожиданно потеплело. И я подумала… – она запнулась. Несмело протянула то, что держала в руках. – А вы уехали в зимнем, – сказала она. – И я подумала… Она снова запнулась. Дорогое пальто Зайцева бросалось в глаза. А в руках у Аллы был старенький, но прочный макинтош на клетчатой английской подкладке. – И отлично подумали! – воскликнул Зайцев. – Я чуть не изжарился в этом ящике. Как всякая обычная ленинградская пара, на людях они друг к другу обращались на «вы». Он быстро скинул новенькое, но теперь казавшееся дубовым пальто. Сунул руки в прохладные рукава. Алла быстро и ловко свернула его пальто – движением, привычным ей на работе, когда после спектакля укладывать приходится несколько десятков костюмов. – Зайцев! Вон ты где! Карета подана! Зайцев издалека увидел у начала перрона Серафимова. Алла тотчас словно окаменела. – Ничего страшного, – хотел было успокоить ее Зайцев. Алла не протянула ему даже руки. Обернулась и, как чужая, как незнакомка, молча пошла по перрону обратно к зданию вокзала, из пасти которого струились потоки людей, дышало светом и слегка вонючим теплом. Серафимов помахал рукой, думая, что его не заметили. Зайцев махнул в ответ. Он полагал, что Алла как-то слишком дичилась. Да к чему было говорить, если и так было понятно, что вечером они встретятся. Тем не менее Зайцев почувствовал себя задетым. 3