– Товарищ. Товарищ, – осторожно, даже опасливо заговорил с ним старик в шляпе; рука в крупных веснушках опирается на трость. – Товарищ, вы хорошо себя чувствуете? – Что? – не понял Зайцев. – У вас тут – кровь. – А, – сказал Зайцев и запахнул пиджак, – пустяки. Недавняя операция. Аппендицит. Ничего серьезного. – Вы бы поосторожнее со швами. Старик явно дожидался своей очереди, скучал и с радостью обнаружил собеседника. – Когда молод, то совершенно не умеешь быть нездоровым. И наоборот, – начал разбег к долгому разговору он. – Это верно, – с улыбкой встал Зайцев и добавил, отвечая больше самому себе: – Мне сейчас нужно все делать помедленнее, спешка точно не поможет. Он расплатился за короткий разговор с Москвой и вышел из телеграфа. Пока он добрался до угрозыска, мысли пришли в порядок. Так, по крайней мере, ему казалось. Стоп, сказал он себе. Проблемы есть очевидные и воображаемые: те, что стучат в дверь, и те, что пока существуют только в уме. Не стоит переоценивать способность просчитывать все наперед – иногда она оборачивается просто паранойей. Мешает думать. Прежде всего следовало раздобыть недостающие патроны. Арсенал охраняли как зеницу ока, все верно, но – от чужих. Не от своих. Тем лучше. Но действовать надо было быстро. – Товарищ Зайцев! – раздробилось эхом по лестнице. Зайцев притворился, что не услышал. Но Нефедов быстро догнал его. – Товарищ Зайцев! Вот принесла нелегкая. «И тем не менее, – напомнил он себе, – Нефедов тоже опасен». Зайцев постарался вести себя так, как вел бы в любом случае. – Здорово Нефедов. Чего это ты? Тыкал пальцем, куда не надо? На руке у Нефедова белела тугая куколка вместо пальца. Бинт крест-накрест обхватывал ладонь. Но уже успел запачкаться. – Товарищ Зайцев, есть вопрос. Взгляд его говорил, что у него скорее уж ответ. Причем срочный. На каске дежурного лежал блик от всегдашней настольной лампы. Зайцев понял. – Ну пойдем в кабинете потолкуем, если вопрос. В кабинете Зайцеву вмиг стало жарко. Апрельское солнце накалило его через стекло, как теплицу. А пиджак снять нельзя. – Так чего это у тебя с пальцем? – весело спросил он. – А, вывих, ерунда. Гляньте сюда. Он протянул коричневый листок – клочок упаковочной почтовой бумаги. То, что показывал Нефедов, напоминало детский рисунок. – Не понял. – Это нарисовала работница Почтамта. Описать словами они не смогли – не писатели, мол. Зайцев взял листок. Лепешка головы. Черточка носа с двумя кружочками ноздрей. Тонкие губы. Прорези глаз. – Ага, – продолжал Нефедов. – И не художники, правда, тоже. Но каким-то образом рисунок сумел выразить надменное выражение лица: сжатые губы, сощуренные глаза, в гордом негодовании раздутые ноздри. Рисовала, по-видимому, женщина: прическа была передана особенно тщательно. – Я знаю, кто это, – бросил рисунок на стол Зайцев. – Кто? Зайцев задумался. Как сказать кто? Память упорно не желала прибавить звук. Он помнил, как смотрительница обратилась к ней, да-да, именно по фамилии. Но звук дрожал расплывшимся пятном. – Не могу вспомнить. Что-то на Л? Или Авилова, может? Нефедов перегнулся в талии, нырнул под стол. – Посмотрим. Может, есть совпадение где-нибудь. Водрузил и стал расправлять непослушный, свивающийся рулон. Зайцеву показалось, что пол из-под него дернулся – и поехал. А Нефедов все бормотал себе под нос: – Может, кто-то из убитых знал какую-нибудь Авилову. Или на Л. Прижал угол таблицы пепельницей, полной черных обгорелых чешуек. Прижал с другого краю календарем. Зайцев глядел на нее, как на привидение. Нефедов встретил его взгляд. – Я допрыгнул, кстати, – пояснил он, как бы слегка удивляясь собственным словам. – Только палец вывихнул, – поднял он забинтованную руку. – И подоконник ваш, товарищ Зайцев, пора ремонтировать – пока он на башку кому-нибудь из прохожих не отвалился. Зайцев молчал, и Нефедов истолковал это по-своему. – Я увидел, что вас запихали в машину, – пояснил он. – Когда на углу околачивался. Верно, вспомнил Зайцев. Он видел Нефедова на набережной. – Я все спрятал, – объяснил Нефедов. Развел руки над таблицей: – Это, и папки, и карточки, и бандероль. – А это?.. – А в рулоне что? Стенгазету готовим. Как принес, так и унесу. Сонные веки не приподнялись. Взгляд все такой же спокойно-тупой. Зайцеву хотелось наброситься на него, встряхнуть, выбить самый важный ответ парой затрещин. – А конверт я сжег, – как будто ни к селу ни к городу добавил Нефедов тем же голосом. И кивнул на пепельницу. Он понял. И Зайцев понял. Взял пепельницу. Угол таблицы тотчас свернулся, точно только того и ждал. Зайцев смотрел на черные хрупкие хлопья. Один клочок сгорел не полностью: старый фотографический картон горит плохо. Виден был хвостик золотой буквы из названия ателье. Теперь у него осталась только память. Только то, что он помнит сам. Зайцев снова расправил лист и переставил пепельницу на угол. Сунул ли нос Нефедов? Скорее всего, да. Сжигая, он все изорвал на клочки. Любой бы на его месте сунул нос. Зайцев ощутил тяжесть: как будто теперь его к Нефедову приковали цепью. Так раньше, на царской каторге, он читал, сковывали попарно каторжников. Сонные веки дрогнули. Нефедов смотрел на него твердо и ясно: – Не храните секреты, товарищ Зайцев. Если хранить, то это не секрет. И наклонился над таблицей: – Тэк-с, Авилова, значит. Авилова… 4 – Да вы что, товарищ Зайцев, – заволновался Нефедов. – Вы, извините за выражение, бредите. Какой из меня музейный работник? Да будто по роже моей не видно, что я университетов не кончал. – Видно, – заверил его Зайцев. – Но у нас только три дня. Два, – поправился он. – Спокойно, Нефедов. В любом заведении искусства и культуры кто-то тоже должен мыть полы, чистить печи, грузить ящики и так далее. В театре, например… – он осекся. Алла была не просто перевернутой страницей, а выдранной, смятой и выброшенной. – В музее тоже работают грузчики, печники, уборщики. Ты отлично выглядишь. Лучше настоящего. Полезай. Нефедов скинул кепку. Подумал, скинул и пиджак тоже. Отстегнул кобуру. Пихнул все это в руки Зайцеву. Легкой походкой вора он обогнул угол здания, скрылся. Но Зайцев словно продолжал видеть его мысленным взором. Вот Нефедов нашел окно, через которое шмыгают коты. Вот нырнул в подвал Эрмитажа. Это служебный корпус. Первым делом Нефедов отыщет план эвакуации при пожаре: должен висеть на каждой лестнице. Выяснит, где отдел кадров. Или бухгалтерия. Или хозчасть. Тырить ничего не надо. Надо прикинуться дураком. И выяснить, кто такая эта Авилова. Если, конечно, она Авилова. Зайцев обернул кобуру пиджаком, скомкал нефедовское барахло поплотнее. На него со всех сторон смотрели голубоглазые окна: день был чудесный, небо ясное. Вокруг – только камень и вода. Торчать так – только привлекать внимание. Зайцев изобразил, что мечтательно слоняется, любуясь видом на Лебяжью канавку, забранную в гранит, на Неву, видневшуюся в арке. Занятие в Ленинграде более чем естественное. – Гражданин! Зайцев обернулся. Бородатая рожа. Дворник.