– А Мартынова почему? Коптельцев прищурился, сбил ногтем пепел. – А чтобы тебя здесь оставить. – Зачем это я вам сдался? – Мне ты на хрен не нужен. – А кому нужен? – Лучше спроси: в каком качестве. – Ну? – А паршивая овца нужна. – Это я, что ли? – На случай паршивых разных дел. После Петржака все, знаешь ли, ученые. Товарищ Медведь в этом тоже заинтересован. Товарищ Медведь был начальником ленинградского ОГПУ. Бывшим шефом Коптельцева. Дружком товарища Кирова. Значит, разговор был серьезнейший. – Ну спасибо. Паршивая, значит, овца. – А ты оптимистично взгляни. Дела тебе будут поручать отборные. Работать будешь – сам. – Ну спасибо. – Пожалуйста. Работай. Показывай результаты. Все в твоих руках. Распутаешь – молодец. Ошибешься – так ты давно в роли покойника. – Это не паршивая овца называется. А козел отпущения. – Тебе видней. Профессор. Значит, теперь его всегда будут ставить на такие дела, чтобы не подставить под удар больше никого. Отличная идея. Что ж, подумал Зайцев, одно располагает к оптимизму совершенно точно: ГПУ от него отстало. И похоже, больше не потревожит. Никогда. – Что же мне делать теперь прикажешь? – Не ошибаться. Коптельцев загасил папиросу об подошву и кинул окурок в пролет: – Идем, собрание там. Просветят тебя, новости расскажут. – Какие еще новости? В коридоре их окликнули из кабинета. – А, Зайцев, как раз тебя. Из Эрмитажа. Срочно. – Я догоню, – кинул он в спину Коптельцеву. – Не точи там лясы, – отозвался тот, не обернувшись. Зайцев взял трубку. – Зайцев. – Товарищ Зайцев! – голос Татьяны Львовны звучал как-то девически-звонко. Видно, и на нее действовала весна. У Зайцева сразу заболело за левым глазом. – Товарищ Зайцев! Аукцион Лепке провалился! – Куда? – Полный провал! – ликовала Татьяна Львовна. – В связи с напряженной экономической обстановкой в мире, – занудела она своим экскурсоводческим голосом, – особенно осложнившейся в Североамериканских штатах, богатых покупателей осталось немного. Вы понимаете? – Нет. – Наши картины не удалось продать. Не все, – поправилась она. – Они вернутся в Ленинград. Конечно, что-то продали. Увы. Но! Многое и вернется. Нам уже передали телеграфом вчера. Она стала радостно выкрикивать названия. – Как вы сказали? – переспросил Зайцев. – «Наказание охотника»? – А вы эту вещь знаете? Паулюс Поттер. Не первой величины, но приятная вещица. Ее продать тоже не удалось. Вы слышите? Товарищ Зайцев? – Да, – сказал Зайцев, – я ее знаю. Вот видите, Татьяна Львовна, уже и трудности у иностранных миллионеров наступили. Говорили же вам, скоро вообще будет мировая революция и все станет всеобщим. На том конце воцарилось молчание. И товарищ Лиловая повесила трубку. …Зайцев, стараясь не скрипнуть, приотворил дверь. Тихо скользнул внутрь. Оратор вещал, чуть ли не закидывая голову назад, как упоенный песней соловей. Все зааплодировали. На Зайцева шипели, пока он сквозь море аплодисментов протискивался на свое место. – А по какому поводу салют? – шепотом спросил он у Крачкина и Серафимова. – А теперь все по-другому будет. Новые времена, – отозвался Крачкин. Совсем такими же словами, как только что Коптельцев. – Чего? – Не слышал, что ли? – Вот мы все гадали, с чего это нам Коптельцева из ГПУ назначили, а не мильтона из большого какого-то города перевели в Ленинград, – принялся рассуждать шепотом Самойлов, но Крачкин перебил: – Я не гадал. И вообще подобных разговоров не припомню – не было таких. – Ага. Я что-то путаю, – согласился Самойлов. – Так что я не слышал? – не понимал Зайцев. – Приказ подписан. Милицию сливают с ОГПУ. Одно ведомство мы теперь. – Нет больше ни эллина, ни иудея, – пояснил Крачкин. – Аминь. – Ну хлопай. Хлопай. Чего не хлопаешь? И Зайцев захлопал.