— Хочу хлеба, — прохрипел разбойник ему вслед. Этой просьбой пренебрегать не стоило. Ведь священный долг Олдреда как монаха заключался в том, чтобы насыщать голодных. Сам Иисус говорил: «Паси агнцев моих»[20]. Эту заповедь следовало соблюдать, даже рискуя жизнью. Олдред натянул поводья. В седельной суме у него лежала половина буханки и кусок сыра. Он достал хлеб и отдал разбойнику, а тот немедленно отломил краюху и затолкал в рот через отверстие в забрале своего дряхлого шлема. Должно быть, совсем исстрадался от голода. — Поделись со своим товарищем, — посоветовал Олдред. Второй разбойник выбрался из кустов, наполовину прикрыв капюшоном лицо, и Олдред при всем желании не мог разглядеть его черт. Первый скривился, но разломил буханку пополам. Второй разбойник пробормотал: — Спасибо. — Не меня благодари, сын мой, а славь Господа, который повел меня этой дорогой. — Аминь. Олдред достал сыр. — Этим тоже поделитесь. Пока разбойники делили сыр, монах уехал. Некоторое время спустя он оглянулся, но никого не увидел. Похоже, ему повезло уцелеть. Он вознес благодарственную молитву небесам. Пускай ему самому придется сегодня поголодать, но это малая цена за чудесное спасение. Недаром Всевышний отнял у него пропитание, но подарил жизнь. День близился к вечеру. Олдред добрался до реки и рассмотрел на дальнем берегу деревеньку из полудюжины домов и отдельно стоящую церковь. К западу от домов виднелось возделанное поле, тянувшееся вдоль берега. На воде покачивалась лодка. Раньше Олдред не бывал в Дренгс-Ферри — обычно он выбирал другие пути, — но догадался, что пришел именно туда, куда направлялся. Монах спешился и громко закричал. На берег вышла какая-то девица, отвязала лодку, села в нее и принялась грести. Когда лодка подплыла ближе, Олдред разглядел, что девица на вид простоватая, зато вполне откормленная, а лицо у нее сварливое. Дождавшись, когда она окажется в пределах слышимости, он назвался: — Я брат Олдред из аббатства Ширинга. — Я Квенбург, — откликнулась девица. — Переправой владеет мой отец Дренг. И постоялым двором тоже. Что ж, ноги и вправду привели Олдреда в нужное место. — За фартинг я тебя перевезу, но вот лошадь не возьму, не обессудь. Олдред и сам это понимал. Хлипкая лодчонка того и гляди перевернется. — Ничего страшного, Дисмас переплывет. Монах заплатил фартинг, снял с пони седельную суму и короб с книгами заодно с седлом, сложил скарб в лодку. Залез в суденышко сам, не выпуская из рук поводья, и осторожно потянул, уговаривая Дисмаса войти в воду. Лошадка на мгновение заупрямилась. — Давай, давай, — подбодрил Олдред, продолжая тянуть, и в тот же миг Квенбург оттолкнула лодку от берега. Дисмас поневоле ступил в реку. На глубине, когда дно ушло из-под копыт, он поплыл. Олдред крепко держал поводья. Вряд ли, конечно, Дисмас попытается сбежать, но рисковать не стоило. Когда переправились, Олдред спросил у Квенбург: — Далеко отсюда до Ширинга? — Два дня пути. Монах взглянул на небосвод. Солнце висело низко. Впереди долгий вечер, но ему, пожалуй, не дойти до следующего места ночлега до наступления темноты. Лучше переночевать здесь. В ноздри ударил характерный кислый запах свежесваренного эля. Дисмас нащупал дно. Олдред отпустил поводья, животное выбралось на берег, встряхнулось, избавляясь от воды, пропитавшей его шкуру, и принялось грызть сочную летнюю траву. Из таверны показалась другая девушка — лет четырнадцати, волосы черные, глаза голубые. Несмотря на свою молодость, она уже была в тягости. На вид привлекательная, еще бы улыбнулась хоть разок. Олдреда потрясло, что она не носила головного убора. Простоволосыми обыкновенно ходили одни шлюхи. — Это Блод, наша рабыня, — пояснила Квенбург. Блод промолчала, и Квенбург прибавила: — Она говорит по-валлийски. Олдред выгрузил на сушу драгоценный короб, затем перенес на берег седло и седельную суму. Блод услужливо подхватила короб. Монах с беспокойством наблюдал, как она несет груз в таверну. Мужской голос произнес: — За фартинг можешь с ней позабавиться. Олдред обернулся. Мужчина пришел, скорее всего, вон из того приземистого строения, где, похоже, варили эль — именно оттуда доносился кислый запах. Чуть старше тридцати, высокий и широкоплечий, он выглядел так, как и должен был выглядеть отец Квенбург. Вдобавок Олдред усмотрел в его облике отдаленное сходство с Уинстеном, епископом Ширинга; помнится, болтали, будто Дренг приходится Уинстену двоюродным братом. Припадая на ногу, Дренг подошел ближе. Задумчиво оглядел Олдреда, хитро сощурил узко посаженные глаза и неискренне улыбнулся. — Фартинг — это дешево. Раньше по пенни брал. — Спасибо, не надо, — отказался Олдред. — Никто на нее не клюет. А почему? Да потому что понесла, тупая корова. Олдред не стерпел. — Думаю, она в тягости по твоей милости. Это ты подкладываешь ее под мужчин, вопреки Божьим заповедям. — Ей это нравится, в этом-то и беда. Женщины зачинают только тогда, когда им нравится. — Да неужели? — Все это знают. — Я не знал. — Откуда тебе знать-то? Ты же монах. Олдред попытался проглотить оскорбление, как подобает христианину. — Твоя правда, — смиренно признал он и склонил голову. Непротивление, когда тебя оскорбляют в лицо, порой приводило к тому, что оскорбителю становилось слишком стыдно и он унимался, но Дренг явно был невосприимчив к стыду. — Раньше у меня еще мальчишка был, если ты по этой части. Но он умер. Олдред отвернулся. Эти слова его задели, поскольку в юности он как раз столкнулся с подобным искушением. Будучи послушником в аббатстве Гластонбери, он страстно полюбил молодого монаха по имени Леофрик. Они всего-навсего развлекались невинными мальчишескими шалостями, как казалось тогда Олдреду, но их застигли на месте преступления, и случился изрядный скандал. Олдреда спешно перевели в другую обитель, чтобы разлучить с возлюбленным, и так он очутился в Ширинге. Больше такое не повторялось, да, Олдреда иногда посещали беспокойные мысли, но он научился с ними справляться. Блод вернулась из таверны, и Дренг движением руки велел ей взять седло Олдреда. — Самому не поднять, спина больная, — объяснил он. — Упал с коня в битве с викингами при Уотчете[21]. Олдред покосился на Дисмаса, который словно поселился на местном лугу, и тоже направился в таверну. Заведение во многом походило на обычный дом, не считая своих размеров и обстановки — обилия столов, табуретов, сундуков и настенных шпалер. Бросались в глаза и иные признаки достатка: большой лосось, свисавший с потолка, коптился над очагом, на скамье стояла огромная бочка с пробкой, куры клевали тростник на полу, на огне бурлил горшок, источая дразнящий запах свежей баранины. Дренг указал на стройную молодую женщину, которая мешала варево в горшке. Олдред заметил у нее на шее резной серебряный кружок на кожаном ремешке. — Моя жена Этель. Женщина молча посмотрела на Олдреда. Дренга окружало множество молодых женщин, подумалось Олдреду, но все они казались несчастными. — Много ли путников у вас бывает? — спросил монах. Как-то не ожидаешь увидеть такое благосостояние в столь крохотном поселении; Олдреду неожиданно пришло на ум, что за этим достатком может стоять разбой и грабеж. — Достаточно, — коротко ответил Дренг. — Неподалеку отсюда, в лесу, я встретил двоих мужчин, промышляющих разбоем. — Олдред взглянул Дренгу в глаза и добавил: — На одном из них был старый железный шлем. — Мы зовем его Железной Башкой. Лжец и убийца. Он грабит путников на том берегу реки, прячется в лесу, через который ведет тропа. — Почему его до сих пор не изловили? — Мы пытались, уж поверь. Оффа, староста Мьюдфорда, предложил два фунта серебра за поимку этого злодея. Должно быть, он устроил себе убежище где-то в лесу, но мы не можем его найти. Люди шерифа[22] его ищут, совсем с ног сбились. Звучало правдоподобно, однако Олдред не спешил расставаться с подозрениями. Дренг с его хромотой вряд ли мог быть этой Железной Башкой — если, конечно, он и вправду хромает, — но не исключено, что он состоял в доле с грабителем. Возможно, он знал, где находится убежище злодея, а тот платил ему за молчание. — У него был странный голос, — прибавил Олдред, закидывая наживку.