- Ну еще бы! Большинство! Подавляющее большинство! - спохватился администратор.- Вот недавно остановился у нас ансамбль из Минска. На три дня, пролетом. Какие чудесные молодые люди! Вы помните, Вера Феодосьевна? - Он обернулся к разрумянившейся от приятных воспоминаний дежурной.- Они даже в честь вас… - Ах, как это было прелестно! - всплеснула руками Вера Феодосьевна.- И такой букет потом! - Вы что-то начали говорить,- напомнил Игорь администратору.- Тоже трое… - Трое… Что же я хотел сказать? Ах да! Очень неприятные типы. Один, правда, уже в годах, а двое других такие, знаете, шкодливые мальчишки. Да-да! Я, конечно, сразу насторожился. Я ведь эту публику мгновенно определяю - кто что. У меня па людей глаз как рентген, даю слово. Что вы хотите? Ведь двадцать пять лет я за этим столом. И в лучших гостиницах, и в худших.- Он похлопал ладонью по столу.- Но к чему это я про них вспомнил? - Он потер лоб и засмеялся.- Знаете, говорят: хорошая болезнь склероз, ничего не болит и каждый день чего-нибудь новенькое. Все засмеялись. Потом Игорь напомнил: - Вы хотели рассказать, чем эта троица спекулировала. - Ой, я их вспомнила! - объявила Вера Феодосьбв-на.- Ничего себе мальчишки, лет по двадцать пять, и один с усами. - Меньше, меньше,- замахал обеими руками администратор.-Ну, двадцать два от силы, а один еще моложе. Сейчас такие и бороды носят. - Ну и что же? - спросил Игорь. - А то. Один из этих мальчишек, например, предложил мне купить ни более ни менее как золотые часы «Павел Буре». В то время, когда Лосев допрашивал Витьку Короткова, капитан Филипенко успел допросить обоих участников драки - Володьку-Дачника и Гошку по кличке Горшок. Много времени у Филипенко эти допросы не потребовали. Происшествие было самым заурядным - драка, или, как пишут в протоколах, «взаимная драка». Оба были известные драчуны, пьяницы и вообще подонки и дрались, можно сказать, как дышали, то есть непрерывно и по любому поводу. Поэтому арестовывать их сейчас, допустим, на пятнадцать суток было абсолютно бесполезно, ибо всё равно их следовало заставить эти пятнадцать суток подметать и убирать дворы, помойки, расчищать стройплощадки. Так пусть лучше убирают «свой собственный» парк, ведь воспитательная сторона наказания в данном случае всё равно никакой роли не играла, ибо тут ни о каком испуге перед подобным наказанием, ни о каком стыде или раскаянии и речи идти не могло. А между тем характер самого преступления ничего другого и не предусматривал, кроме этих суток, равно как и «светлые» личности самих преступников, не отягощённые, однако, до сих пор ни одной судимостью. Словом, Филипенко, громовым голосом отчитав каждого, при этом ничем, конечно, не сумев их испугать или пристыдить, выгнал обоих на волю, предварительно выяснив, правда, всякие официальные сведения о каждом, что, пожалуй, несколько озадачило обоих пропойц, потому что местная милиция давно уже этим бесполезным делом не занималась. Впрочем, надо сказать, что между этими парнями было очевидное, и довольно существенное к тому же, различие. Володька-Дачник был человек совершенно пропащий, и не только все вокруг, но и сам он давно махнул на себя рукой. Куда бы его ни принимали на работу, он честно предупреждал: «Я, граждане, человек пьющий, потому через три месяца вы меня выгонять будете. А теперь глядите, как знаете. Только лечить меня не надо, лечить - я возражаю». И в самом деле, больше трёх месяцев он нигде не задерживался. Был он, между прочим, человеком чрезвычайно честным. В жизни ничего чужого не брал, и можно было его поставить хоть золото охранять. Не углядит - это да. Ну а взять - ничего не возьмёт. Даже выпить много он уже не мог, стакан водки валил его замертво, а от ста граммов он уже лез драться с кем попало. Ну а двести граммов водки в день, как известно, любая зарплата обеспечит, даже с некоторой закуской, а никаких других потребностей у Володьки решительно не было. Странная кличка Дачник прицепилась к нему тоже не случайно. Зимой Володька кочевал по закрытым дачам в одном из подмосковных посёлков. Самое интересное было то, что его туда зазывали сами владельцы дач, потому что одним своим присутствием он как бы уже дачу охранял. Володька не только иголки сам не брал, но, прежде чем принять свои двести граммов, пунктуально выключал в даче всё, что там выключалось и гасилось, кормил собаку, всякий сезон новую, которая, однако, преданно кочевала с ним по всем дачам посёлка, и после этого со спокойной совестью проваливался в небытие где-нибудь у входа, в передней, возле той самой накормленной им собаки, которая благодарно стерегла его всю ночь, а заодно и охраняла дачу. Таким образом, с Володькой каждую весну возобновлялись контракты на следующий зимний сезон, ибо в этом дачном посёлке действительно на протяжении всей зимы не происходило никаких неприятностей, и всё это мистически приписывалось почти незримому присутствию там Володьки-Дачника. А с наступлением весны Володька начинал свою «трудовую» деятельность в городе, чаще всего кочуя из одного парка в другой, устойчиво занимал там низшую административную ступеньку, честно предупреждая начальство о своём пороке и нигде обычно больше трёх месяцев не задерживаясь. Что же касается Гошки, имевшего кличку Горшок, глубоко, кстати, его оскорблявшую, то этот человек в некоторых отношениях был прямой противоположностью Володьке. Начать с того, что он был весьма высокого мнения о самом себе и, в частности, о своей внешности, за которой тщательно следил. Это, при его запросах и осведомлённости в модах, требовало немалых средств, которые он, однако, неведомым образом неизменно добывал. Гошка был сметлив, хитёр и деятелен, а кроме того, хвастлив и коварен. Все эти качества, соединившись, создали характер необычайно подлый и опасный. Но поначалу этот стройный, гибкий парень с открытым, простодушным лицом и голубыми глазами, с приветливой белозубой улыбкой и копной русых волос неизменно вызывал у всех симпатию. Это он умел, когда хотел и находил для себя выгодным. В остальное время выражение лица у него было какое-то сонно-брезгливое или, в особых случаях, насторожённо-жадное и злобное. При этом его черты вдруг неуловимо сдвигались, как на некоторых современных открытках, когда на них смотришь под разным углом, образуя, как бы из тех же элементов и черт, совершенно другое, отталкивающее лицо. Если Володька-Дачник дрался всегда по единственной причине, что выпил не двести, а всего лишь сто граммов, то у Гошки были причины куда более разнообразные и, можно даже оказать, основательные, но всегда корыстные. То, как ему казалось, его обходили в делёжке или оплате услуг, то мешали заработать, перехватывая выгодное дельце или поручение, а то уводили какую-нибудь девчонку, которая ему приглянулась. Дело в том, что Гошка был ужасно жаден до баб, как он сам любил объявлять в мужской компании, и с упоением рассказывал о своих бесчисленных похождениях с самыми бесстыдными подробностями. Выгнав обоих участников драки, Филипенко зашёл к дежурному, потом его перехватил один из сотрудников, потом кто-то ещё, и до своего кабинета он добрался, когда Лосев уже кончил допрашивать Витьку и сам уже собирался отправиться на поиски замнача, как коротко обозначалась всюду должность Филипенко. - Как дела? - бодро осведомился последний, заходя в свой кабинет и усаживаясь возле стола на место посетителя. - Дожал ты его? - Не вошёл пока в доверие, так точнее, - покачал головой Лосев, откидываясь на спинку кресла и вытягивая под столом свои длиннющие ноги. - Но сдаётся мне, сказать он чего-то не хочет. Вернее, я знаю, чего он не хочет сказать: почему следили за Шухминым. А это очень интересно. И докопаться до этого надо. И докопаюсь. Ну ладно. Чего там у тебя? - Да ничего. Выгнал обоих. - Кто такие? - Местные. Один Володька, кличка Дачник. Другой Гошка, кличка Горшок. - Горшок? - встрепенулся Лосев. - Да. А что? - Это вроде тот самый, который вместе с Витькой за Шухминым шёл. Ты давно его выгнал? - Полчаса назад. - Эх! Где же он сейчас может быть? - Да где хочешь. Он табель не снимает. - А где живёт? - Это известно. Я записал. В Сокольниках. - И нигде не работает? - Как так! Числится за аттракционами, которые у нас тут на набережной. В качестве рабочего по посадке в эти люльки, видел? - А сейчас его где искать, там? - Что ты! Он уже небось освобождение отмечает. - Филипенко, усмехнувшись, махнул рукой. - Его сейчас с собакой не найдёшь. - Ну, хоть как он выглядит, на всякий случай опиши. Филипенко, как мог, описал симпатичную и щеголеватую Гошкину внешность, отметив при этом недобрый, вороватый взгляд его прищуренных, небесно-голубых глаз. - Вот что, Николай, - задумчиво произнёс Лосев, глядя в окно. - Пришла мне в голову одна идея. Сегодня вечером я… - И Лосев коротко изложил свой план. Филипенко, выслушав, покачал головой. - В войну это называлось «вызвать огонь на себя», так, что ли? - Именно. И тем демаскировать противника. Вот такая идея. - Опасно всё же. Ведь ты небось захочешь один идти? - Иначе нельзя. - А группа прикрытия? - Исключается, сам понимаешь. - Ладно, договорились. - Тогда я двинул. Вечером жди. - Он приветственно взмахнул рукой. Лосев всё же решил ехать на работу. Но уже по дороге, на перроне станции метро, он передумал. Ему вдруг пришла в голову новая мысль. Ведь дела с Витькой Коротковым далеко ещё не закончены. И не потому только, что не всё удалось у него узнать, не во всём он признался, но и сам Витька заинтересовал Лосева. Ну, осудят его. Но через два, три года, даже пять лет он, как и другие, ему подобные, всё равно снова вернётся домой. Домой! Каким же он вернётся? И когда прививать ему что-то новое, хорошее, когда начинать? Потом? После суда? В колонии? Нет-нет. Виталий уже успел в этом убедиться. Потому что самые мучительные, самые страшные часы такой «новичок», как Витька, переживает сейчас, сразу после ареста. Вот о чём подумал Лосев на шумном, суетном перроне метро, когда подошёл уже поезд и раздвинулись дверцы вагонов. А что, если заехать домой к Витьке, прямо сейчас? Виталий мельком взглянул на часы. Время есть. Ну, мать, возможно, на работе. Так просто посмотреть на двор, на дом, зайти в квартиру, поговорить с кем-то, оглядеться, посмотреть на сестрёнку хотя бы. Виталий уже знал, как много говорит о человеке его жильё, если, конечно, уметь смотреть. И потому подземный маршрут Лосева решительно изменился и в конце концов привёл его на станцию метро «Сокольники». Дальше следовало уже сесть в троллейбус, который вскоре и довёз его до нужной улицы. Обширный двор, куда он через минуту зашёл, был полон суеты, звонких детских голосов. За жидкой стеной зелёного кустарника виднелся дом, всего в три этажа, совсем старенький, обветшавший. Лосев поднялся на второй этаж и сверился с номерами квартир. Судя по спискам жильцов на каждой из дверей, квартиры в доме были коммунальные, на несколько семей, и к Коротковым, например, требовалось звонить три раза. Высокую, тяжёлую дверь, обшитую по краям войлоком, открыли сразу, не успел ещё прозвенеть третий звонок. На пороге Виталий увидел маленькую, черноглазую девчушку в зелёном платьице, пухленькие руки и щёки у неё были вымазаны чем-то сладким и клейким. Она с удивлением задрала вверх голову, чтобы рассмотреть Лосева, и важно объявила: - Я таких длинных ещё не видела. - Я длинный, а ты Лялька, верно? - улыбнулся Виталий. - Верно. Это у тебя такая кличка, Длинный? - А разве у всех должна быть кличка? - спросил он. - Не, - закрутила головой девочка. - Это только у Витькиных ребят. - А мама дома? - Не. Она в магазин пошла. А ты к ней? - К ней. - В очередь ста-ановись! - весело и заученно закричала девочка и звонко рассмеялась беззубым ртом. - А за кем? - поддержал шутку Виталий. - За дядей Севой, вот за кем! - Ладно. Я маму дождусь, можно? - Пойдём, - охотно согласилась девочка и добавила озабоченно, явно подражая кому-то из взрослых: - Соседей никого нет, слава богу, зараз этих. - Почему же «зараз»? - удивился Виталий, заходя в просторную переднюю и прикрывая за собой дверь.