Виски передёргивает: господи, а где сейчас Матьё?! Где мой старший сын? Господи, пусть он всё ещё будет в своей долбанной Аргентине! И жуткий кипящий укол ужаса, в горло, как если бы инфаркт ошибся на двадцать сантиметров в высоту, пронзает и режет ему гортань, перехватывает дыхание, иррадиирует лучами боли в глотку, и Виски молча рыдает. Последнее, что он видит на мониторе, прежде чем спрятать лицо в ладонях: вывернутая в изломе рука трупа, на запястье – детский, неуместный, страшный от этого браслетик из макраме с нитками цветов радуги и серебряная цепочка, на которой медальон – кусочек серебра в форме пазла с гравировкой «His only» и какая-то дата. Когда из душа возвращается Беке, он уже в норме. Но, взглянув на него, она всё-таки отодвигает принесённые чашки с кофе и крепко обнимает его. Он поднялся в студию. Посмотрел на листы, находившиеся в работе: окна и двери Парижа, его вечная тема, летящая рука, мысли витают где угодно, рисуется это дело просто само. Кованые ограждения, оконные переплёты, цветы и деревца на подоконниках с внешней стороны, крошечные балконы с микростоликами и стульчиками, бутылка вина, два бокала… Безмятежная личная жизнь города. Сидели двое, выпивали, разговаривали, сейчас спустились перекусить в привычном кафе на углу. Сигарета догорает в стеклянной пепельнице, глухо доигрывает пластинка внутри. Да ладно, пошли, само выключится. Длинная олива-переросток в горшке, как полуголое павлинье перо, тянется к крыше. Седьмой этаж. Отсюда, наверное, тоже можно скинуть какого-нибудь педераста. Одного из этих двух. Или обоих. Безмятежности в мозгах не наблюдалось вовсе. Работу надо сдавать завтра, но он не мог её сделать. Чертыхнувшись, он вышел пройтись. Казалось, и город тоже не мог работать, не мог отдыхать, не мог ничего – лишь потрясенно обсуждать ужасную новость. И если убийцы хотели, чтобы о них говорили и говорили с ужасом, им это удалось. Встречавшиеся на улицах заплаканные люди, услышав слова или междометия поддержки, сначала испуганно шарахались, затем, поняв, кивали, криво улыбались, но преимущественно уходили пережить происшествие вглубь сообщества. Хотя кто-то уже раздавал маленькие листовки с призывом присоединиться к митингу протеста против гомофобии и бла-бла-бла… Повсюду выли сирены, в этот вечер они звучали зловещей увертюрой к страшной симфонии. Виски допил стакан, затушил сигарету и вернулся работать. Труднее всего ему было изображать, что это рисует не он, а другой человек. Претендент был один-единственный, довольно зловредный (например, изощрённые рисунки Виски он громогласно и повсеместно презирал), сам же всю жизнь рисовал свои карикатуры неряшливо и схематично, приблизительно как рисуют в общественных туалетах, чем очень гордился. Виски едва не плакал, когда его за десятилетия набитая на искусный изящный рисунок рука просто отказывалась рисовать грубыми штрихами и линиями, которые внезапно стал требовать от неё хозяин. Иногда он неосторожно задумывался – и всё! – надо было начинать рисунок по новой: пальцы уже вели задуманный сюжет сами по себе в классическом стиле художника Бернара Висковски. Начинать сначала приходилось часто. Он делал комикс, а не один рисунок, и это мучение растягивалось. Сопротивление руки было столь велико, что иногда он думал, может, проще рисовать левой? Никогда не рисовал левой, а вдруг ей будет всё равно, в каком стиле зарисовать? Когда ближе к полуночи вернулась Беке – утка с тыквой совершенно вылетела у неё из головы, – она обнаружила его совершенно выдохшимся. Говорить он ей ничего не стал, а помыл её сам под прохладным душем и уложил в постель. И когда она, подставляя грудь, протянула к нему руки, ласково развернул её спиной к себе и сказал: – Спи. Беке поёрзала, поглубже устраивая бёдра на его согнутые колени и прижимаясь спиной к его груди, запахнулась его руками, и ещё долго её чёрный глаз бессонно мерцал в темноте: что-то ты задумал, мой дорогой? Но она не спросила. Через неделю после казни юноши должен был состояться митинг протеста. Убитое случившимся сообщество уныло прикидывало, что явка будет не ахти: Париж – город, где четыре миллиона человек не так давно в воскресный день не поленились выйти протестовать против легализации гей-браков. Ничего хорошего они не ждали. Но внезапно кто-то залил в Интернет совсем коротенький мультик, на который какие-то сочувствующие умельцы тут же прицепили счётчик. И таким образом совсем было павшие духом организаторы узнали, что, распространяемый как вирусное видео, ролик только за первые сутки посмотрело более миллиона человек: он был повсюду, во всех соцсетях, на всех платформах, на всех форумах, практически все СМИ показывали его или давали на него ссылку. Когда на него стали ссылаться «селебрити» с большим количеством подписчиков, счётчик обновлялся с тысячами просмотров в минуту. В небрежной манере чёрно-белого графического изображения было что-то безумно знакомое, что-то вертелось на языке, в сознании, но никак не улавливалось! На статичной картинке была схематично изображена Эйфелева башня, если смотреть на неё с Трокадеро, ничего необычного. Как вдруг, нарушая все законы перспективы и масшатбирования, справа, появлялась с ног до головы закутанная в чёрные паруса ткани огромная фигура. Только жгучие оленьи глаза в порхающих ресницах сияют сквозь узкую прорезь – все остальное черно как сама тьма. Выглянув из-за обреза кадра, она делает шаг в картинку, шаг в сторону Башни, шаг в туфле на огромном, гротескном, как у go-go girls, каблуке! Странная, вроде бы вполне французская музыка, но в исполнении восточных музыкальных инструментов, шагает вместе с этой туфлей в мультфильм. И вот эта огромная экзотическая танцовщица в километрах чёрной ткани оказывается рядом с Башней – как рядом с шестом стриптизерши, одного роста с ней! По всем законам классического стрип-шоу она начинает медленно, очень медленно разматывать свои наряды, не забывая пританцовывать танец живота. Абсурдное, фантастическое зрелище: вот она, оголяя то одно плечо, то другое, уже близка к освобождению от чёрных парусов! Томительные движения гибкого тела… Танцовщица отворачивается от зрителей, ходят ходуном аппетитные, двумя небрежными кругами обозначенные ягодицы, чёрный блестящий глаз смотрит исподлобья из-за плеча… Задушевное звучание ситара сменяют тревожные раскаты таблы, ритмичный рисунок мотива усиливается!.. Дробь убыстряется, телодвижения гигантской прелестницы ускоряются тоже… Вуаля! – резким движением она срывает последние покровы чёрной ткани и аккуратно вешает свою одежду на кончик пика Башни – отличная вешалка! С характерными покачиваниями бёдрами она медленно поворачивается к зрителям лицом (по-прежнему закрытым капюшоном с прорезью для глаз): всё её тело, как кружевом, покрыто оружием. Резинки чёрных чулок удерживают пистолеты, подвязки на икрах – ножи с длинными лезвиями, бедра красавицы в несколько рядов обмотаны лентами с патронами, грудь закрыта подобием пояса шахида. Очень, очень медленно она начинает снимать с себя оружие: эротично изгибаясь, отвязывает со стройных ляжек пистолеты – и вешает их на Башню, сняв, согнувшись, с икр зловещие ножи, швыряет их туда же, браслеты на предплечьях удерживали по гранате… Своё окончательное разоблачение вооружённая стриптизёрша сопровождает очень чувственными, откровенными движениями. Глаза в прорези маски таинственно мерцают. Музыка вновь набирает обороты, дробь – скорость, дыхание зрителей сбивается, на девушке остались лишь два предмета, не считая маски-никаба на голове: пояс на бёдрах и пояс на груди. Она поднимает руки и начинает медленно расстегивать крючки посреди груди, удерживающие её взрывоопасное бюстье. Один… второй… третий… Набитый патронами лифчик падает к её каблукам, и мы видим ровную, гладкую, совершенно мужскую грудь! Мгновение – и одним движением она сдирает с себя пояс на бедрах, быстро поворачиваясь к зрителям накачанной задницей! – но не так быстро, чтобы публика не заметила её великолепный эрегированный член. Чёрное ночное небо, наколотое на Эйфелеву башню, взрывается фейерверками: они распускаются как розы, как перья павлинов, как алые поцелуи влажных губ, – вся прежняя небрежность куда-то делась, рисунок совершенно изменился, сейчас это изощрённое роскошное изображение привычного всему миру Парижа, чувственного, сложного, мастерского, притягательного… Неотразимого. Силуэт юноши, исполнившего свою роль и в темноте снявшего мешок с головы, прекрасен, как Парис. Как прекрасен и силуэт Башни, на которую, равный ей по росту, он доверчиво опёрся, расслабленно прислонившись всем телом. Почти бердслеевская по мастерству исполнения, эта парочка любуется фейерверком в затихающей французской музычке. Свет огней складывается в ночном небе в надпись: «УМИРАТЬ – ТОЛЬКО ОТ ЛЮБВИ». Глава 31 Так уж заведено в Париже: как только начинает человек жить в каком-то районе, так и становится его патриотом. И уже, глядишь, обычно невозмутимый сдержанный парижанин, а вполне готов спорить с жителями соседнего района о преимуществах своего! Частенько не отдавая себе отчёта в том, что и пререкаются-то они просто вот на границе между их аррондисманами, и граница эта чаще всего – не испортившаяся за годы знакомства булочная-кондитерская, старинный сквер или субботний рынок. Мадам Виго прожила в своем районе без малого сорок лет, он неоднократно менялся у неё на глазах – архитектурно, социально, этнически. Незыблемыми доминантами, помимо мощения узких улочек и неприкосновенных жилых домов, оставались как раз вечные ценности: любимая кондитерская, где хозяйка, которую мадам Виго помнила девочкой, вместе с мужем открывшей маленькое сладкое дело, теперь двигалась, опираясь на прилавок, если выходила поздороваться с давними посетителями, а крутились вокруг уже внучки; да старинный скверик, где толстели стволы деревьев позапрошлого века и менялись наряды и цвет кожи нянек, выгуливающих здесь окрестных детей; да субботний рынок, отличающийся от прежних только тем, что, как в шестидесятые истово выискивали помидоры поровнее, так теперь истово выискивают помидоры покривее, ибо – «био». Без лишней надобности она давно не отправлялась далеко от дома: всё было в доступной и удобной её возрасту и состоянию близости, а свиданий ей давно никто не назначал. Выбраться ещё куда-то из её девятого района могло подвигнуть мадам Виго лишь что-то, чего у неё под боком действительно не было. И такой страстью у неё был сетевой магазин, умно сочетавший в себе все надобности среднестатистического горожанина: раз или два в год мадам Виго отправлялась туда за спокойной респектабельной одеждой за разумные средства, ну и попутно, конечно, с любопытством изучала становящиеся всё более космическими приспособления для дома. И вожделенный писчебумажный отдел. Всю жизнь, с детства, она обожала канцелярские принадлежности, все эти блокноты, тетради, ручки и карандаши. И каждый раз, забредая в отдел под предлогом купить пачку конвертов для писем, мадам Виго сомнамбулически замирала напротив стендов с блокнотами, от карне и даже ещё меньших крохотных книжечек до крупноформатных альбомов в клетку, сетку или полоску. Без шуток: это серьёзный вопрос. Бумага: белая? кремоватая? глянцевая? матовая? тоненькая? плотная? Должны ли чернила гелевой ручки скользить по ней или несколько впитываться в неё? Это всё очень важно, когда выбираешь блокнот для записей дел, телефонов, визитов к врачам, гостей, бухгалтерии, трат, лекарств, времени эфира кандидатов в президенты этой бедной страны, дней рождения, когда надо позвонить и поздравить редеющих ровесников, состав прописанного ветеринаром нового корма для Лью Третьего с учётом его облысения, – в общем, для записи целого года своей жизни. Ведь когда тебе семьдесят с лишним лет, этот год совершенно логически и без каких-либо уже трагедий может оказаться последним. Так. Кремоватая, матовая, тоненькая, чтобы чернила немного впитывались… – Прошу прощения, мадам… Огромный старик в светлом летнем плаще пытался увернуться от столкновения с ней и со стеллажами, между которыми едва не застрял, и она посмотрела на него снизу вверх, отступая. Он кривовато благодарно улыбнулся, огибая её, и выровнял шаг. Глаз как у слона: три века сверху, три века снизу… Все лицо и даже лысина в морщинах. Такими бывают старые деревянные доски, на которых давно готовят: живого места нет от следов ножей. Тёмный слоновий глаз мерцает из следов и отметин времени. Господи. Тёмный слоновий глаз. Круглый слоновий глазик, глубоко запрятанный в складки смолоду тяжёлых и обильных век! Всегда на её памяти светившийся застенчивостью и добротой… Но? Вдруг это не он? Мадам Виго оставила блокнот и шагнула за стариком. Вон он, идёт потихонечку к кассам, переставляя ножищи в чёрных ботинках. Она метнулась обратно, схватила блокнот и быстро почти пробежала весь магазин, чтобы оказаться в очереди прямо за ним. Да, рост почти его. Если учесть, что они состарились… Ну да, она по-прежнему едва достает ему до груди. Толстые уши. Толстые уши в седых волосах. Невероятно. Боже мой. Я его узнала, а он меня – совсем нет! Может быть, уже и не надо теперь окликать его? Зачем? И она шёпотом сказала в промокательную ткань белого плаща перед ней: – Маню?.. Громадина медленно развернулась, и слоновьи глазки глянули на неё. Она смотрела снизу вверх, теперь уже не отступаясь, и только по тому, как расплывалось его лицо, поняла, что её глаза наполняются слезами. Вдруг, как от сильной боли, он зажмурился, и смущённая улыбка толстых губ словно бы извинялась за него. Он меня не помнит. Надо сказать, что я обозналась. – Это ты, – сказал Маню. – Милая моя, это ты! Какая-то мелкая вещичка, упакованная в мягкий пластик, выпала у него из руки, мадам Виго тоже положила на стол у кассы ненужный блокнот, и объятие, которое должно было скрепить их союз более полувека назад, наконец было заключено. Домохозяйки в очереди, кассирши и охранники – все свидетели происходящего с умилением наблюдали эту картину: большой старик, наклонившийся, чтобы с осторожностью и нежностью стиснуть в объятиях маленькую даму с безупречной светлой укладкой, делающей её выше сантиметров на семь. По их искажённым лицам стекали невидимые слёзы. После торжественной паузы дама первой осторожно отстранилась от своего спутника и извинилась перед очередью: – Мы вас задерживаем, простите. Старик огляделся и произнёс, снова глядя на неё: – Но мы не виделись пятьдесят восемь лет. Свидетели их встречи, среди которых не было ни одного человека старше сорока, переглядываясь, потрясённо зааплодировали. Один из охранников, пружинисто подпрыгивая на месте, как делал всю свою смену от распирающей его энергии, с чувством выдохнул: – Ф-ф-фак, ну круто, а? – Пойдём, – сказала мадам Виго, и они, оставив несделанные покупки, вышли на залитый солнцем бульвар де Клиши. «Сколько раз она представляла себе эту встречу!» – так написали бы о ней люди, которые просто не знают, о чём идёт речь. Совсем не эту встречу воображает человек, лишённый на пике первой взаимной влюблённости предмета своей страсти и обречённый теперь навеки иметь этот шрам и быть носителем отравы несостоявшейся любви.