– Ну… да. Да, это понимаю. – Ну вот я – этот экран. Она засмеялась. – Ну прекрасно. – Вы не поняли. До отражающего экрана ваши лучи уходили в пустоту: без меня вам не на что проецироваться. Вы прекрасны и пребудете такой всю свою жизнь. Она неуверенно подняла на него глаза, потому что усомнилась, верно ли расслышала последние слова. Но он с непроницаемым лицом молча смотрел на неё, и от неловкости она усмехнулась. Что бы там ни было, после подобного глубокомысленного монолога она в любом случае не может сказать ему просто «раздень меня». – Через несколько часов я уезжаю на выходные к матери в Лондон, это мой давно назначенный «уикенд вежливости». Мы увидимся в понедельник? Я вернусь ночью в воскресенье. – Да. – Она ответила раньше, чем он спросил, и резко встала, услышав в этом предложении просьбу уйти сейчас. Лицо вспыхнуло, кукла злорадно ухмыльнулась, голова кролика в круглых очках иронично смотрела на её растерянность и неловкость всей этой сцены. – Да. Понедельник. Она шагнула, как ей казалось, в сторону двери, он тоже, и они столкнулись. На ближайший час разъять это столкновение не предоставлялось возможным. Живя один и получая от этого ни с чем не сравнимое удовольствие, мистер Доминик Хинч наловчился сообщаться с людьми смысловыми блоками, как школьник или студент, которые изучают иностранный язык при помощи «топиков» – подобранных диалогов или монологов на определённую заданную тему, где все говорят положенные по многовековым сценариям коммуницирования банальности. При помощи этих поведенческих шаблонов он без труда – напротив, с блеском – изображал и тему «эксцентричный владелец цветочного магазина и покупатели», «приветливый хозяин», «добрососедские отношения», «художник-кукольник, покупающий антикварные лоскутки на блошиных рынках» и так далее. И в точности как эти же студиозусы, стоило вызубренному на иностранном языке диалогу вдруг боязливо ступить чуть в сторону, он умолкал, не в силах сориентироваться, чего от него хотят и почему беседа пошла не так, как должна, как идёт всегда. Вот это было тяжело. Тем более поражался Доминик состоявшемуся с Зоэ разговору, возможно, даже больше, нежели последовавшим за ним объятиям. Он ведь почти даже рассказал ей об Объятельнице, своём главном детском, самом страшном кошмаре, благодаря которому и появилась теория экрана. Чтобы ночью не пришла Она, маленький Хинч всегда засыпал, повернувшись лицом к стене: без стены ему было некуда поместить свои видения, которые во множестве он мысленно проецировал на стену, как на экран. Без экрана им некуда было сниться. Он едва смог удержать Зоэ от секса, не желая торопиться и думать о несобранном багаже и вызванном такси вместо волшебного струящегося тела в его руках. Тоненькая, почти прозрачная, всё та же дождевая струя, как днём, но к этому узкому торсу были прикреплены торжественные круглые груди, совершенством вызвавшие у Доминика немоту. С благоговением, едва касаясь, он держал каждую обеими ладонями, обводя ртом круги от внешних краёв всё ближе к центру, как если бы долго целился в классическую мишень с соском на месте десятки. По её позвоночнику он будет изучать божественные ноты, как будто удары пальцев по клавишам запечатлелись в кости. Как вынести два дня у матери? Как дождаться возвращения и встречи?.. У него в руках была опытная развратница: каждая последующая её ласка была напоминанием предыдущей, каждая предыдущая – обещанием следующей. Но лицо Зоэ исказила судорога счастья, изумлённой радости, которой она боялась или не могла поверить, будто сам мистер Хинч снился ей в детском сне, а не сжимал взрослую в объятиях, и как будто происходившее с ней заместительное целование происходить с ней никак не могло. Бессловесной собой она понимала: то, что он ей рассказывает, никто прежде не слышал. Она же сама почему-то воспринимала этого человека гротом, колодцем, неким хранилищем её самой. Хотелось влиться в этот грот, в этот колодец на всю глубину, и растечься во всю ширину, и замереть, быть в нём неподвижной водой. Поместить в него свою бездну. – Ты успеваешь на последний поезд, если поедешь сейчас. – Да! Да. – Пойдём, поймаем тебе такси. Перед тем как выйти на улицу, он быстро показал ей свой садик: открыл дверь, включил наружный свет. За чёрной оградой в парк высились тёмные громады двухсотлетних деревьев, акварельное марево влаги вокруг редких чугунных фонарей высвечивало тут немного дорожки, там – мокрую пустую скамейку. Вдруг нарядную после дождя блестящую плитку грациозно перебежала крыса дуэтом со своей тенью. Зоэ вздрогнула и опустила взгляд на сад Доминика: растения под стеклянными колпаками, кусты отяжелевшей гортензии, малюсенький газон и два льва у её ног по бокам каменного крыльца. Капля с ветки каштана, из парка через ограду дружески свесившейся в садик, звонко упала и отскочила от стеклянного колпака. Всё это было чудом. Абсолютным чудом. И через два дня она будет принадлежать ему. Они выбрались на улицу, прошли несколько шагов до бульвара, и мистер Хинч быстро поймал такси. – Поцелуй меня. – Нет, не буду, вокруг соседи и соседские грязные сексуальные фантазии, – пошутил он, обнимая её. Она прижала пылающий лоб к его подбородку, желание свело её плечи вместе, и острые мишени укололи его. – До воскресенья. – До воскресенья. Машина уехала, и Доминик, медля, немного прошёлся по бульвару, таращась на редкие поздние парочки, склонившие головы друг к другу. Ночь сделала лица мужчин значительнее, а женщин – красивее. Окна домов светились, будто на каждом фасаде кто-то раскладывал ими затейливый, сложный пасьянс, который сегодня вечером сошёлся. На некоторых балконах чёрными чёткими силуэтами на фоне освещенных за их спинами дверей молча курили по одному или в паре. Из тихо скользивших и замиравших на красный свет машин доносилась музыка, разная, как её слушатели. Каждая эта музыка, несмотря на примитивные незатейливые гармонии, силилась что-то выразить. Я хотел отказаться от всего этого навсегда. Я и отказался от всего этого навсегда. И всё это всегда оставалось, было здесь. Это я отсутствовал. Да, он прав: красота эта способна обновлять природу тех, кто ею любуется, ибо она чудодейственна. В нём самом продолжался Бах, которого он ставил для Зоэ. Для удовольствие, он присел за крайний столик полупустого кафе, попросил вина, сделал медленный, глубокий, как её поцелуй, глоток, и почувствовал, что возбуждение, наконец, оставляет его. Ладно, как-то я был без неё всю жизнь, два дня – это значительно меньше. Он быстро допил бокал и пошёл домой, собираться в поездку к матери. Она ехала, как во сне, автоматически расплатилась в такси, взяла билет и успела на свою электричку. Улыбка, которой она не сознавала, не сходила с её лица, пылали скулы и исцелованный рот. И телом, и душой она продолжала быть в доме Доминика, соблазняя и вынуждая его не мочь больше жить без неё. Продолжая чувствовать его руку на своей коже: немного шершавую от постоянной возни с водой и цветами и с исколотыми иголкой подушечками пальцев. Её одежда, почти полностью сброшенная, как будто она сейчас меняла змеиную узорчатую кожу, соскользнула с потёртого, тоже кожаного дивана. На его чёрной потрескавшейся поверхности с заклёпками её полуголое тело светилось, отражая почти в полной темноте едва долетавший сюда свет паркового фонаря, получались лунные дорожки. – Хочу натереть тебя мастиками, маслами, душистыми смолами и поставить на самую высокую статуарную треногу. И стояла бы ты там у меня всегда голая, боялась пошевелиться и не могла спрыгнуть без моей помощи. – Но ты бы мне помогал спрыгивать? – Только чтобы уложить с собой в постель. – Ладно. Ярко освещенная капсула вагона и чернота за стеклом – она летела к сыну, к сестре, точно зная, на что употребит эти два дня до встречи. Конечно, она всех выслушает, все упрёки, все обвинения, всё. Но в понедельник, а скорее всего – ночью в воскресенье, будет в Париже. Маленькая железнодорожная станция, на которой ей выходить, располагалась в десяти минутах ходьбы от дома Валери, очень удобно. Стоянка короткая: минуту. Зоэ спрыгнула на перрон: подземный переход между платформами был закрыт, и она оглянулась, где перейти. Её электричка унеслась, тихая ночная станция таинственно поблёскивала: отливали серебром рельсы, провода, натянутые между стойками, сетка ограждения над перилами высокого моста над полотном железной дороги. Она заметила, что металлические пряжки у неё на туфлях тоже серебрятся. Зоэ стала быстро подниматься на мост, на середине его посмотрела в обе стороны: хотелось втянуть в себя эти серебристые нити, как дорожки кокаина, или покачаться в них, как в волшебной паутине. Какая радость – испытывать радость! Она сбежала на другой стороне моста на перрон и шагнула к выходу на автомобильную дорогу, когда перед ней встал плотный мужчина с тяжёлым взглядом. Она отпрянула, понимая, что это человек, который уже не тронул её по дороге к Хинчу. От него пахло, как пахла бабушкина болезнь. Тяжёлый человек протянул тяжёлую руку и дернул у неё из руки сумочку. Она нелепым движением и не отдала её, и не стала тянуть к себе: пошла за ним, как если бы шла на поводке. Он дёрнул сумку сильнее, но там, на дне, было её алиби! И она перехватила ручки сумочки покрепче. Она всё ещё была полна веселящего газа счастья, и радость делала её самонадеянной. Поэтому тяжёлому человеку пришлось легко, как струйку дождя, смахнуть её невесомую фигуру под взревевший от ужаса ночной скорый. Он здесь никогда не останавливается. В почти полной темноте комнаты Доминика на её гладкой коже под его медленной ладонью проявились лунные дорожки, как на морской глади. И она успевает понять не словами: – Это была не лунная пудра… это была слюда счастья, Жан-Люк. Глава 36 И сюда его привело только чудо. Иначе и быть не могло. И раз он, так уж вышло, был вором, однажды его поймали. Его и ещё двоих, друг друга они не знают. Он видит этот день как сегодня. Их взяли прямо на кражах, не отступишься, поймали за руку. И теперь эту руку кладут на тёмный от крови прежних воров спил полешка. Толпа собралась посмотреть на них. Ему не страшно, ему стыдно. Впереди толпы дети: это им наука – как хочешь, а чужого не бери. Он успевает подумать, что останется же вторая рука. Можно ею научиться всё делать, что раньше делал правой… Правое запястье исчезает. Слышен крик со-подсудных воров. Он думает, что всё кончилось, и начинает с облегчением ощущать боль. Но неожиданно осуществляющие справедливое наказание мужчины берут их левые руки и кладут на мокрые от крови спилы полешек. Он с ужасом в оцепенении смотрит на свою последнюю руку.