Когда тебе три года, носить длинное, к тому же двойное имя довольно-таки тяжело: ты не Мари и ты не Изабель, ты – Мари-Изабель! И всякий раз, когда кто-то чужой зовёт какую-то свою Мари, Мари-Изабель тоже озирается. – Мари-Изабель! Иди сюда! – Мари-Изабель, я тебя жду! Если прибавить длинные тяжёлые волосы – светлые, толстые, они, если их распустить, похожи на крылатый чепец католических монахинь и покрывают плечи, спинку, шею ребёнка, – понятно, почему мама самолично заплетает ей две почти круглые косы: чтобы было легче! Так догадалась сама Мари-Изабель: одна коса – Мари, а вторая – Изабель. Вместо сказок мама сочиняет, какие завтра торты она будет готовить, и дочка сонно таращится в зеркало на восхитительное отражение своей кондитерской феи. Мадам Констанция Оланж готовила торты на заказ под маркой «Коко Гато», от руки написанной на картоне, что в то время виделось необыкновенной смелостью. К её годам пяти мать стабильно получала заказы на приготовление дюжины тортов в неделю, а в праздники доходило и до двух-трёх десятков. Тогда она приглашала помощницу, суровую быструю бретонку лет пятидесяти, на кухне действовавшую с точностью и хладнокровием фармацевта. Мари-Изабель тоже уже вовсю помогала матери, незаменимая в «подай-принеси». И вот благодаря самоотверженному труду и кропотливому исполнению пожеланий заказчиков настал Великий День: образцы продукции «Коко Гато» приглашены на пробу к представителям нескольких ресторанов, принадлежащих одному хозяину! От мысли, сколько новомодных приспособлений для кухни, вроде миксера, она сможет приобрести, не говоря уже о хорошей, просторной и почти уже профессиональной духовке с двумя отсеками, мадам Оланж словно немного опьянела. А там, через пару лет, самой не верится, и до своей кондитерской совсем близко! Мари-Изабель с восторгом любуется радостью обычно ужасно сосредоточенной, целеустремлённой, много трудящейся матери: только заплетая косы, она находила время рассказать дочке сказку. Зато уж это была всем сказкам сказка! Про то, как по тортам, которые она уже испекла и ещё испечёт, как по камешкам, они смогут перебежать от скудной тоскливой жизни наёмного работника на свой сладкий берег кондитерского вдохновения и самостоятельности! Каждый заработанный мамой франк приближал их к её мечте. Священнодействие началось загодя. Накануне в ночь на лёд отправились брусочки сливочного масла и плитки тёмного шоколада, вокруг витали ароматы ванили и роз. Колобки нежного песочного теста, тщательно укутанные в прозрачные целлофановые пелёнки, улеглись отдыхать в холодильнике до утра. Мари-Изабель, прежде чем закрыть дверцу, поцеловала их круглые щёки. В мисочках с коньяком и ромом блаженствовали и наливались пьяными соками изюм и сушёная вишня. Но самое главное случилось раньше! Поразительная ловкость, с какой мамочка, не глядя, отделяла белки от желтков, чтобы эти прозрачные скользости превратить в горы белого безе, давно не изумляли почти уже взрослую Мари-Изабель. У мамы в руках и серебристый венчик сновал, как в швейной машинке «Зингер» на самой большой скорости только и блестит челнок! И потому ничего удивительного, и Мари-Изабель косится на абрикосы и малину, в один слой, как бусы на витрине, торжественно лежащие на гладком белом полотенце. Но в этот раз она делает кое-что, чего дочка ещё не видела: отрезав носик у конуса с жидким тестом, мама пишет на пергаментной бумаге, ею выстлан большой противень, прописи! Ровнее, чем пишет в своей тетрадке Мари-Изабель! Аккуратные белые палочки с одинаковым расстоянием между ними через очень короткое время являются из духовки золотистыми, и когда мама дает ей попробовать тоненькое печенье, становится понятно, откуда тут у нас аромат роз! А дальше… Происходит настоящее чудо: они будут готовить «Шарлотту». И ей доверено – конечно, под приглядом обеих дам – сделать мусс! Замри весь мир: утихни, затаись, не отвлекай. Никаких Мари, я не оглянусь. Мой первый малиновый мусс для «Шарлотты» сейчас схватится… Таинственно и невидимо растапливается желатин. «Дай-ка я», – говорит мама и добавляет, что положено… Для девочки пяти лет это не сравнится ни с чем. Сейчас… Сейчас останется взбить в мисочке рассвет с закатом, восход с зарей, румянец с поцелуем – малину с тёплым желатиновым молоком – и, едва дыша, путаясь своими руками с мамиными, вместе заполнить хоровод из тоненьких золотисто-розовых печений этим облаком. На цыпочках, как цветочные девочки при невесте, они с мамой сопровождают их бело-розовую «Шарлотту» к алтарю холодильника, застывать до утра. А утром она слетает за свежими ягодками для украшения сверху, и у нас будет своя кондитерская! Мадам Оланж привезла на дегустацию пять безукоризненно выполненных десертов, но только в одном из них оказался бесконечно длинный светлый волос, перепугавший задыхающегося ресторатора до полусмерти. Он вынимал, и вынимал и вынимал его изо рта, а тот всё длился и длился, и малиновые ягодки в розовом пышном муссе так и не дождались своей очереди на едва попробованной Шарлотте с блюдца перед ним. Поэтому, вернувшись домой, мадам Оланж раньше времени посадила перед зеркалом дочь и, не говоря ни слова, сверкающими ножницами, с немалым усилием, отрезала обе косы: и Мари, и Изабель. Мечта о «Коко Гато» была похоронена, кухня феи пришла в запустение, мама не стала печь больше камешки, по которым можно было бы выбраться из депрессии: «всё это баловство», – и теперь только смотрела телевизор, так вовремя изобретённый. Мари-Изабель всю жизнь носила самые короткие стрижки, вместе с косами исчез и ритуал общения с матерью, но до последних своих дней она вытряхивала скатерти сразу после еды. Глава 51 Сколько раз за свою жизнь ты умираешь? И каждый раз – о чудо! – выживаешь, чтобы понять, что и это была пристрелка, а умираешь ты – вот сейчас, когда видишь, что в банке с болеутоляющим пролонгированного действия осталась одна таблетка. Осталось 100 мг. Фокус с этими таблетками в том, что принимать их надо не когда ты уже снова захвачен болью, а чётко и бесстрастно. В её случае – каждые двенадцать часов. Пока она смогла добраться до заветной полочки с лекарствами, где хранилась панацея, прошло много времени. С учётом потраченного на слёзы радости – ещё больше. И боль уже начинала подавать сигналы. Это такая азбука мортзе: в костях вспыхивает то тут, то там. Кость хочется вырвать из себя и отшвырнуть подальше. Тем более, что и боль такая, будто кости ломаются прямо внутри тебя. Или превращаются в столбик пепла, похожего на сигаретный. Одно неудачное движение – и пепел рассыпается на микрочастицы ультра-боли… О-а-а-а. А-а-а. А-а-а… Но, к сожалению, выблевать свои кости невозможно. Лёгкие-то она выблёвывает. Для этого у всех чашек теперь есть крышки из блюдечек: мокрота пахнет распадом и разложением, как будто она уже мертва. Ведь крышки есть и у гробов. Вот. Смерть похожа на смердящие неотхаркиваемые сопли в горле. Потом, если вовремя не принять таблетку, эти отдельные вспышки дробной боли уверенная рука смерти соединит, как соединяют в чёрном небе воображаемой белой линией сияющие созвездия, и получается Млечный Путь или, к примеру, Большая Медведица. Только тут получаются совсем не те созвездия. Надин осторожно усадила тело на стул. Давно она тут не была, на своей кухоньке. Делениями движений, прилагая усилия, чтобы поднять руки с тяжестью таблетки и пластикового поильника, она кладёт таблетку в рот и зажмуривается, умоляя себя сделать глоток воды, не бояться вполне вероятной за этим рвоты. Всё равно никакого другого выхода. Господи ты боже мой. Сосредоточившись на внутренних ощущениях – проскользнёт ли таблетка по пищеводу или её вырвет, – Надин плавает взглядом по любимой кухне, теперь явленной в бедственном положении брошенного очага. Грязная посуда в раковине, пакет для картона и пластика переполнен, пустая бутылка из-под воды закатилась в угол. На заваленных поверхностях обоих столов стоят все отвергнутые ею баночки, тарелки, блюдца и кофейные чашки с вариантами пищи, которой её пытался накормить сын. Чем только ни пытался. Недели за две последние, наверное… Она видит, что отвергнутые ею крохотные упаковки с детским питанием разных видов он подъел… Как он будет жить один? Потёкшие слёзы возвращают её к себе, и она обрадованно понимает, что таблетка проскользнула в живот, и значит, у неё есть двенадцать часов, чтобы найти лекарство. Или вопить от боли, как полицейская сирена, на весь квартал. Но сначала она немного тут приберёт. Он выехал сразу, как только она высоким, не своим голосом, очень коротко попросила его приехать. Ему понадобилось три минуты в тоне, не подразумевающем отказа, предупредить девочек в зале, чтобы на вечерний хлеб они звонили его сменщику, и ещё около пяти часов, чтобы добраться до Парижа и с вокзала Монпарнас до её дома. Двадцать пять с лишним лет понадобилось ей, чтобы позвонить, и световой день понадобился ему, чтобы приехать. Дверь была открыта, и он прошёл в гостиную, оказавшуюся пустой. В комнате он не сразу увидел её: и сумрак по эту сторону штор, и сама неузнаваемость Надин, и физиологический внутренний протест видеть это – на белую ткань подушки вместо головы, вместо лица словно бы положили крошечную фотографию, плоскую, чёрно-белую. Господи, какие муки сопутствуют такому преображению? И Марк шагнул к ней. – Я тебе даже благодарен: если бы ты не увёл таблетки, она бы мне не позвонила. – Сказал он Даниэлю, когда тот, уличённый в краже, зарыдал. – Ты же понимаешь, что она не могла позвонить своему доктору? Без того чтобы не заложить тебя? Расследование, спецразрешение на повтор рецепта, все дела… Выбирая, кому из двоих тебя заложить – врачу или мне, – она выбрала меня. Дада зарыдал ещё горше. Марк без подробностей рассказал, как они с Надин высчитали, сколько таблеток оставалось до бегства сына, и как он ушёл раздобывать препарат. И умолчал о том, как его накрыло жизнью сразу на пороге подъезда: за спиной в постели осталась спать наркотическим сном маленькая мумия его любви, открывшая, что у него есть большой сын. Уже это было совершенно непредставимо… Но ещё она обратилась за помощью, и у него был шанс помочь! Хотя бы однажды помочь ей. Её глаза утратили горячий цвет жжёного хлеба, и от кудрей, которые пружинили, если накрутить их на пальцы и отпустить, ничего не осталось. Да и она ли это? Да нет, конечно, это совсем не та женщина, с которой ты спал четверть века назад: даже без ужасного вторжения мучительной болезни сами годы этой разницы могут совершенно изменить прежнюю подругу до полной неузнаваемости… Но внезапно перед глазами Марка на промозглой мартовской улице в центре дождливого с депрессивным зимним подвывом Парижа возникла, вся в пене густых солёных волн, скала центрального пляжа в Биаррице, откуда они в изнеможении доплыли, хотя та была так близко к берегу, но мощные волны противостояли всему. Два тела распластались на песке, тяжело дыша. Под щёку Марку, пенясь, подольстилась вода, склеила ресницы, сквозь которые, зажмурившись, он смотрел на загорелое плотное тело рядом, спирали мокрых волос, фактуру кожи. Спина была похожа на лист фикуса, как у него на работе: сплошная, глубокая, очень выраженная центральная жилка позвоночника и расходящиеся от неё в обе стороны дуги рёбер. Только теперь ему стало понятно, ему открылось, почему все так сходят с ума по половым контактам. При том, что весь мир – это ведь сплошной interdit. Сплошной запрет. Ветхий Запрет и Новый Запрет. Всё, что касается пола, строго лимитировано, указаны допустимые пропорции, но не допустимые указаны ещё подробнее. В их семье вообще не поощрялась нагота, ни телесная, ни душевная. Закрытый и сдержанный – такой ты нам подходишь. Застегни верхнюю пуговку, Марк. А тут… Подумать только: ведь ещё недавно два совершенно чужих, незнакомых человека вдруг оказываются на одной горизонтальной плоскости, и он, пекарь, мог бы многое порассказать, как на плоскости противня, перетёртые одной ступкой в муку, замешанные вместе, оставленные отдохнуть и снова выкрученные и завязанные в узлы, части вступают в реакцию и как, выпекаемые в раскалённой печи, они становятся единой однородной субстанцией, настолько взаимно проникаются друг другом, что разделить их теперь вообще невозможно. Невозможно и нельзя готовый хлеб разделить на прежние составляющие. И если всем известно, что в любой момент они могут оказаться друг с другом в одной постели, перестать быть сами по себе, а стать настолько близко с другим человеком, что словно бы уже и прямо им иногда! И всё это по умолчанию сопровождается поиском весьма достижимого и сверхострого наслаждения… Инструменты для достижения которого всегда у каждого при себе. Он был в смятении. Она не стала отводить взгляд, когда приходила за хлебом. На третий день он понял, что ждет её, высматривает в вечерней очереди, ищет повод оставить дверь между залом и пекарней открытой. Укладывая в ровики специального противня для багетов белые трепещущие палки, он запаниковал, придёт ли она. И увидел её прямо перед собой – в окне, на улице, она стояла снаружи и смотрела на его руки. Даже слов почти не понадобилось… Есть от чего сойти с ума. Марк разлепил ресницы и увидел совсем рядом просвеченный солнцем карий глаз, как маленькую планету, и эта планета следила за ним. …Да! Конечно, это она. Он узнал планету, когда она следила за ним сейчас – когда рассказывала о Даниэле. О Дада.