Он так задумался, что чуть не пропустил то, чего ждал, ради чего больше недели мыл, чистил, стирал, гладил, просушивал, распушал, причесывал, полировал, реставрировал и придумывал. Можно сказать, ночей не спал! Девочка, улизнувшая от присмотра старшей сестры или брата явно из какой-то компании, что сейчас собирали пожитки после пикника, замерла напротив мистера Хинча. Но взгляд её был направлен не на него. О, он уже знал этот взгляд детей трёх-четырёх лет, который мог остановиться на предмете, вызвавшем восторг, и быть таким пожирающим, будто уже присвоил желаемое себе. Она сдвинула прозрачные бровки, яростно пожевала соску и сделала ещё несколько шагов в заданную им сторону. Дети в принципе очаровательны, французские дети – неотразимы. И этот ребёнок был типичным их представителем, главное в котором для мистера Хинча было совершенно не внешнее её обличье: длинные до полуспинки рассыпавшиеся волосы, спереди постриженные глубокой скобкой чёлки или яркие глаза и малюсенький носик. Нет: дитя могло быть много красивее, прекрасным, как маленький Вишну, но главное чудо в нём хранилось внутри и оставалось бы чудом и не в такой изысканной скорлупке. Не однажды за это лето ему приходила в голову такая мысль: а что, если бы, так сказать, не довлела бы днесь человеку злоба его и не вынуждала бы надевать железные латы несгибаемых костей, чтобы устоять в жизни? Вдруг бы человек тогда оставался именно таким: бесконечным неограниченным собственным потенциалом, чей проводник роста, как у корабельных сосен, не знает своего предела?.. Девочка обнаружила кое-что интересное и дальше и сделала ещё несколько шажков в сторону своего любопытства: да! Красота позвала её! Сейчас она дойдёт до ограды и увидит! И тогда всё произойдёт само собой. От напряжённого восторга лицо мистера Хинча залилось румянцем ожидания. Он сидел вполоборота к ответвлению дорожки, по которому шагали ножки в маленьких туфлях с тупыми носами. И оказывался лицом к лицу с подростками, но больше не замечал их. Девочка внезапно остановилась, не дойдя до цели каких-то два шага, и, постояв, наклонившись к траве, треугольным указательным пальчиком изучала что-то. Невыносимо! Да что же она так тянет? Сделай ещё два шага к ограде! Увидь! УВИДЬ! Ребёнок развернулся и побежал обратно: прямо в объятия к не выдержавшему мистеру Хинчу. Изо всех сил радостнее улыбаясь, он подхватил её на руки и, подняв над головой, протрубил: – Мадмуазель! Посмотрите, кто вас там ждёт! Ответом ему стал истошный вопль, и каждый, как ему почудилось, каждый им полностью молниеносно прочувствованный, каждый этот растущий, невидимый даже на рентгенограмме детский хрящик в отвращении и ужасе отпрянул, отшатнулся от него. Как сам он в детстве отшатывался от Объятельницы. Краем сознания он отметил, что на вопль ребёнка к нему бегут люди, страшно испугался, но продолжал прислушиваться к быстрому хладнокровному объяснению, звучащему в его голове: – Человек может стать своим страхом. Страх – это состояние сознания. Антропологические константы охотно фантомизируются, муа-ха-ха! Дефантомизируй свои фантомы! Он узнал этот хохот, и ужас объял его. Не может быть?.. Теперь он отчетливо понимал и видел это: Объятельница стала им, им самим! Им она схватила этого ребёнка, им Она вышла из ночи в день! Проникла им из сна в явь! Ужас был написан у него на лице, ужас от самого себя. Но разжать объятий он не мог, как будто Объятельница силой удерживала его руки, сжимающие уже истошно вопившего от страха ребёнка. Мечась полуслепыми глазами по парку – пенсне слетело с носа в неловкой битве, – он увидел скачками приближавшееся к нему размытое пятно, и по мере этого кроличьего приближения оно определялось в фигуру высокой женщины в очках. Она что-то кричала в телефон на незнакомом языке, но слово «полиция» одинаково почти на всех языках. Испугавшись вызванных полицейских, Объятельница немного ослабила хватку, и мистер Хинч смог чуть вдохнуть. И этот глоток воздуха проник в его мозг, как свет – в тёмный угол: боже, что я творю? Он отстранил от себя извивавшегося ребёнка, на вытянутых руках с изумлением и состраданием таращась на него. И с благодарностью взглянул прямо в глаза подбежавшей иностранке. Да, он часто видел её тут: вечно сидит на правой скамейке или валяется на животе на траве с большой тетрадью на кольцах. Она протянула руки, и Объятельница, не в силах противостоять яви этого жеста, руками Доминика Хинча отдала ребёнка женщине. К ним через газоны бежали служащие парка в форменных накидках, но полицейская сирена уже тоже звучала, казалось, повсюду вокруг, как будто они стояли внутри воющего торнадо. Мистер Хинч поморщился: голову прошивали стократно умноженные болью звуки сирены, рыданий младенца, непонятных ему слов служащих: «Месье, оставайтесь на месте!» Он зажал уши руками, но тесноватый в плечах камзол сократил движение до смешного: как будто он приложил ладони от ужаса к щекам. Его роскошный, гладко-атласный утром, двухкилограммовый, бело-алый с серыми присосками осьминог в качестве жабо издох и тоже опустил все свои щупальца. Мистер Хинч снял его и не глядя обронил в траву. Женщина отдала ребёнка подошедшей полицейской и подняла из-под скамейки отлетевшее невесомое пенсне мистера Хинча. Протянула ему. Он с сомнением посмотрел на поблёскивающие стёклышки: насколько надо ему видеть, что он натворил? – и взял их. Странное дело. В его раздумьях о старении преобладали положительные моменты: он живёт один и никого не станет раздражать ни оплывающей плотью, ни теряющим остроту умом. Но при этом иногда сожалел, что в силу присущего ему образа жизни, если бы он заболел, к примеру взять, меланомой, и его спина покрылась бы её розовыми, серыми и чёрными суккулентами, некому было бы сказать ему: Никки, знаешь, сходи к врачу, покажи эту дрянь, просто для нашего с тобой спокойствия. То есть он боялся заболеть раком и узнать об этом, уже когда – и если – начал бы смердеть. И вот: его плоть гладка и туга. Но он болен. Он болен Объятельницей, но некому оказалось пробудить его от кошмара. Она овладела, завладела им, стала им. Вернее, сделала его собой. Протерев стёкла, он надел пенсне и с признательностью взглянул прямо в глаза женщине, вызвавшей полицию. От благодарности, которую сообщал ей этот глубокий взгляд, ей стало не по себе: несчастный, несчастный! Что привело тебя к живому осьминогу на шее? И она успокаивающе едва заметно кивнула ему в ответ. – Зло всегда хочет быть наказанным, – быстро заговорил мистер Хинч, обращаясь к ней в крайней степени сосредоточенности на мысли, вдруг совершенно ясно открывшейся ему. Он опустил взгляд, страдальчески сведённые брови всё равно делали его лицо комичным, оказавшись почти параллельны усам с острыми кончиками. Он напряжено прислушивался, будто кто-то убегающий кричал издалека нечто важное, что ему было необходимо расслышать. Её глазами это виделось, как если бы он, прислушиваясь к чему-то, был синхронным переводчиком неслышного на слышимое и невидимого на могущее быть увиденным. Всё его большое, прекрасное, львиной лепки лицо, спрятанное под нелепыми усами, острой бородкой и длинной шевелюрой, побледнело и подергивалось от напряжения. – Зло само жаждет своего поражения. Как-то оно понимает, что оскверняет мир собой. Зло не может стать частью мира, частью красоты. Оно может стать частью мира и красоты, только если будет остановлено – и само стремится к этому. Но его природа не пацифична и не жертвенна. Оно жаждет быть побеждённым в бою, быть уничтоженным добром… Или поглотить добро, сделать его собой. – Извините! – Подавшись к нему, с прижатой к груди рукой, иностранка выпалила заученную фразу: – Извините, я не говорю по-французски! – А, да? – Он улыбнулся, поднимая голову. Ему показалось это очень забавным и похожим на модель всей его жизни. Но он перешел на английский. – Я говорю, что зло… – Вы арестованы, – двое полицейских наступали на мистера Хинча, оттесняя его от собеседницы. – Хорошо. – Вы имеете право на адвоката и право хранить молчание. – Хорошо. – Доминик оглянулся на свою иностранку. – Прощайте? – Прощайте! Зеваки расходились, крикливые парни, наснимавшие и фоток, и видео с этой сценой, и сразу выкладывавшие их в инстаграм и ФБ, довольные и возбуждённые, ушли. Кто-то из дальнего угла парка зычно позвал их, и они пружинисто, как животные, снялись с шага на бег и широко понеслись по траве на зов. Иностранка, не обращая внимания на обтекавших её с обеих сторон людей, стояла посреди дорожки и смотрела против садящегося солнца, как вооружённые полицейские уводят этого человека. Высокий, рослый, он послушно шёл между ними, как некрупный слон в сопровождении погонщиков. Она покачала головой и вернулась за своей сумкой и тетрадкой, по счастью, так и валявшимся на траве. Подобрала их, взглянула в сторону выхода и вернулась к месту ареста этого странного человека. Все разошлись, сопровождая обсуждение расспросами и «о-ля-ля» в различных модуляциях. Сирена продолжала выть, и иностранка краем глаза отметила какую-то беготню ближе к выходу, противоположному центральному, там же, куда рванули парни в спортивной одежде. Она наткнулась взглядом на осьминога в траве. Сюрреализм какой-то… Только сейчас она заметила узкий рукав короткой, не больше метров двух, дорожки к ограде. Вероятно, раньше здесь было местечко для хранения каких-то вещиц садовников парка или уборщиков. Или стояли бочки с белым песком, который было предписано обновлять неустанно. Потом дорожки заасфальтировали и, наверное, для всех парковых служб сделали где-то общее помещение. А дорожка осталась, и старые каменные бордюры плавно очерчивали её. И вот эти самые гладкие бордюры были украшены с обеих сторон обманчиво безыскусными букетами мелких цветочков, виртуозно заключенных в вафельные конусы для мороженого, в свою очередь своими остриями конусы прямо держались воткнутыми в густой траве! Она прошла дальше: невозможно отвести глаз… По пяти цветочных факелов с каждой стороны: фиалки, анютины глазки, ландыши (в октябре!), незабудки разных цветов… невероятно. Она дошла до парковой ограды и остановилась: дорожка кончилась. Но то, что она увидела за высокими, как жильные струны арфы, прутьями, заставило её замереть и затаить дыхание. На изумрудном газоне размером немногим более стола для пинг-понга, перед белым домом с мраморным крыльцом в три широкие ступени и двумя довольно облупленными львами по бокам был накрыт поистине королевский сладкий стол! Чего только не было учтено в этой дотошной, музейной сервировке. Изумительная скатерть и салфетки, бокалы для воды и вина, тарелки, одна на другой под смену угощений, столовые приборы, наутилусы с живыми цветами, вазоны с фруктами и крошечными пирожными, подносы на высоких ножках под стеклянными колпаками с конфетами в отдельных кружевах, чайные чашки и яркий чайник в форме петуха! Лёгкий ветер поднимал края длинной белой скатерти с вышитыми узорами, и она могла увидеть во всей красе и костюмы гостей вокруг этого стола. В недоумении терпеливо ожидая куда-то запропастившегося хозяина – пошёл встретить Почётную Гостью и не вернулся! – за столом в плетёных креслах и на всех трёх ступенях каменного крылечка ко входу в дом сидели и не двигались, замерев в чинном молчании, удивительные создания: причудливые строгие золотистые Зайцы и белые Кролики в смокингах и лосинах, узкомордые умные Лисы в сюртуках с полами вокруг хвостов, добрые толстые Голуби с отливающими на солнце розово-серыми грудками – непостижимо, какими средствами художник, создавший их, смог добиться этих переливов, естественных, как настоящее оперение дикого голубя, и пластичных, как бензиновое пятно в дождевой луже. Подробные, анатомически точные бабочки и мотыльки со старинными вышивками на громадных створчатых крыльях, стрекозы с аметистовыми глазами, три поблескивавших агатовыми лапками жука в широких шляпах, длинных пиджаках, один из них держал фонарик с зажжённой внутри свечкой. Несколько пчёл с тельцами из камней засахаренного янтаря и прозрачными слюдяными крыльями, словно из застывшего на солнце мёда. Это были предметы высокого искусства, выполненные с большим вкусом и преображенной достоверностью. Казалось, что сейчас они встанут, подскочат, взлетят – и исчезнут. Между игрушками было много живых цветов, что придавало всему зиккурату обличие странного надгробия, от которого сжималось сердце. Но венчал застолье, как вешают на иной парадной стене голову оленя, явно антикварный портрет нарядного, в галстуке-бабочке, жизнерадостного зайца в пенсне и с курительной трубочкой в зубах. Он ободряюще улыбался с перекрестья стеклянной входной двери в дом.