Но сначала он сорвал с себя невыносимые влажные шмотки, переступил через них и занялся приготовлением byrrh: кувшин сильногазированной воды, красное вино, в стакан – лед… М-м-м-м-м…. Вот оно! С бокалом, прихватив с собой и тяжёленький кувшинчик, он прошёл вглубь гостиной и рухнул за обеденный стол. Охлаждающе поблескивали стёкла «кабинетов» для диковинок, и большие шкафы-витрины, и забранные стеклом картины, и напольное старинное зеркало напротив двери в сад. За окнами потихоньку сгущались сумерки. Определённо радовало, что посреди всех этих льдистых, хрустальных поблёскиваний полированного стекла он и сам, получалось, вроде как в бокале или аквариуме. Прекрасно, но недостаточно. Он встал под душ, блаженно уронив голову. И если бы мог без пенсне увидеть сейчас своё отражение в зеркале напротив, над раковиной, то подивился бы или засмеялся, до чего его поза с виновато опущенной головой похожа на детскую. Особенно под высокомерным наклоном сверху душевой лейки большого диаметра. Но мистер Хинч любил своё отражение, когда собирался на выход. Сейчас же он просто расслабил мышцы и дал воде смыть с него победительные пики нафабренных усов, и длиннокудрой гриве облепить мокрыми волосами сразу сузившееся лицо, и просто стоял так, прикрыв глаза, как пышный цветок под садовой лейкой – например, пион! – напитываясь влагой и прохладой, пока не стал подмерзать. И тогда, ожив и взбодрившись, похлопав себя по пузцу, засобирался к красному кувшину. Да и перекусить чего-нибудь уже, наверное, можно? Он влез в тончайшие индийские шальвары и длинную рубаху и распахнул дверь в сад. И отпрянул: волна жара, как из духовки, только размером с входную дверь, изверглась на него с улицы. Он в панике быстро снова прикрыл дверь и переставил на стол старинный вентилятор, с жалостным, в два коленца, присвистом поворачивавшим голову туда-сюда. Как хорошо. На мокрой после душа коже поток сильного воздуха оставлял явное ощущение невидимого касания и неясной утраты. Будто кто-то успокаивающе проводил нежной холодной ладонью по его щекам и шее. Он медленно цедил бордовый напиток, щедро добавив в бокал вина, и смотрел в окно на клубившийся за оградой парк. Разлапистые листья каштанов сложились от жары, как зонтики. По ночам, когда он спускался вниз из бесполезной спальни и сидел на крыльце со львами, не зажигая света, в полной темноте, отламывая маленькие осколки шоколада, ему иногда казалось, что парк улетает куда-то на ночь. И там его нет – полная пустота. Невидимая бездна. За этот тяжкий день в духовке Парижа, трудясь без продыху, он, разумеется, опомнился и понял, что в одиночку распилить прутья, поднять, поставить и приварить дверь внутри двухметровой ограды он не сможет. Это даже если ему удалось бы каким-нибудь таинственным способом заглушить адский визг пилы по металлу. Ха-ха-ха! Напрасные мечты – зная, как парижане даже на чих соседа не ленятся написать и подсунуть под дверь вежливое письмо с неоднократно подчеркнутыми требованиями не жить. А подрядчика найти на работу по вандализму применительно к исторической ограде здесь вряд ли возможно… Это всё жара и бессонница. И вчерашняя птица. Как если бы где-то в вышине, в парке, сидела бы, невидимая в ветвях, его пара, и позвала его, и он взлепетал ей в ответ. Бредятина. И его волнение, и эта готовность крушить чугунную преграду между ними смутила и озадачила его. Он допил запотевший кувшин, повозил о его изморозь щеками и лбом, вытер руки о рубаху и подошёл к компьютеру. Ткнулся было на какой-то из форумов, где иногда веселился, читая недоступные его пониманию переговоры множества людей – что обо всём этом можно так всерьёз спорить! – но на загоревшийся напротив его здешнего имени огонёк присутствия тут же отозвался неизвестный ему юзернейм «Женщина, 31». Он открыл личное сообщение и прочитал: «Я в Пакистане, истекаю кровью». В ту же секунду мистер Хинч вышел из Сети в сад. Наконец-то стало прохладно, и в тёмном небе над парком струились потоки светлых облаков, подгоняемые неустанным весёлым веслом прожектора Эйфелевой башни. Глава 53 Я думал, ты из-за всей этой дичи не приедешь! – Только ради тебя я готов воспользоваться РЕРом. На машине было нереально… – Да, я так и понял! Нас ещё в самолёте предупредили, что таксисты бастуют, город стоит и оказаться в Париже можно только общественным транспортом! – Самая, как ты выражаешься, «жесть» в Порт Майо: покрышки жгут, блокируют въезд-выезд, бодаются с полицией… всё, как положено. – Ужас. Спасибо, что встретил. Прилетевший нежно целует встретившего его мужчину в висок. В нём есть что-то шальное, что, будь он женщиной, гарантировало бы ему определение шалавы. Он хорош собой, он говорит только то, чего от него ждут, он неглуп и умеет быть совершенно неотразимым, если захочет. Но внимательные светло-ореховые глаза видят насквозь, это глаза игрока в рулетку с жизнью. Если такой человек решает оставить своего спутника посреди ночи в каком-то притоне или на пересадке с рейса на рейс, он не объясняется: просто исчезает. Скучающие любители острых ощущений сразу видят эту подлую чарующую породу, и полноватый, скучно и дорого одетый мужчина средних лет с лицом римского патриция подключён к этому генератору не на шутку. Парень, одетый в широкие белые штаны, небрежно подвернутые до середины икр – получаются очень длинные шорты, – и тесную, как с младшего брата, белую футболку, золотист от загара. Эта одежда может быть из летней коллекции японского дизайнера, а может оказаться какой-нибудь эко-коноплей с тропического пляжа, откуда он сейчас прилетел и теперь с восторгом рассказывает своему зажатому серьёзному спутнику, как каждое утро его будила колибри, представляешь, прямо влетала с балкона в распахнутую дверь, прямо с ветвей высоченного такого дерева, сплошь покрытого розовыми такими нежными цветами-щёточками! Невероятно! Выгоревшие волоски у него на коже блестят на солнце в окне вагона. Тёмно-рыжие, очень густые волосы пострижены так, что всякий раз, когда он, якобы в смущении или задумчивости, якобы грубо пятернёй причёсывает их вверх, они опускаются точно на место, как бронзовый лавровый венок, отдельными длинными листьями, окружающими его капризное, волевое, очень подвижное лицо. Ага, конечно, думает его спутник, – колибри тебя будила, не калибр. Охотно верю… Если бы он глупо и заведомо проигрышно не взялся играть с ним, сейчас бы просто сел напротив и пялился на это совершенство, на эти блики солнечных лучей вместо волос на коже рук и ног, на его рот, на этот венок. Но он ещё не сдался и потому, едва удерживаясь, изображает благосклонную прохладную отстранённость. А напрасно. Иначе он бы увидел, как внезапно это рельефное лицо, с его годами отрепетированными ужимками и рисунком любой эмоции искажается и светло-ореховые глаза темнеют. В городе проходит какой-то фестиваль поэзии, и почти во всех вагонах РЕРа и метро, в торцах, вверху, почти под потолком, расклеены постеры со стихами на английском и французском языках. Есть стихотворение с наивным тоненьким рисунком и в их вагоне, и сейчас он его читает: What in your life is calling you, when all the noise is silenced, the meetings adjourned, the lists laid aside, and the wild iris blooms by itself in the dark forest, what still pulls on your soul? Подпись гласит: Руми, персидский поэт. И абрикосовый Реми, утратив всякую светскость и самообладание, хватает с ручки своего чемодана на колёсах мятую белую ветровку и прячет лицо в ней. – Что в моей жизни зовёт меня, когда утих дневной шум, встречи закончились и дела отложены в сторону? И только дикий ирис цветет себе сам, один, где-то в тёмном лесу? Что тогда всё ещё тянет и тянет мою душу? А как ты думаешь? Только ты, ты… ты всегда!., цветёшь отдельно и сам по себе, в тёмном лесу меня. И его ничего не понимающий спутник испуганно хватает Реми за руку, на которой, сжимающей прижатый к лицу ком куртки, он видит серебряный браслет, обычный педовский пазл: «His only. Adel» и две какие-то даты. Глава 54 В последней декаде октября в Париже устанавливается та зыбкая прозрачная погода, когда солнце и дождь словно бы вежливо и с обиняками долго уступают друг другу право первым выйти в небо над городом, вежливо препираются: проходите-проходите! нет, только после Вас! – и в итоге часто сталкиваются нос к носу. То дождь, то солнце, то вместе, то поврозь, то радуги, то ветер – и каждый лист на каждом дереве волнуется, трепеща, поворачиваясь во все стороны то лицом, то изнанкой, выглядывая: пора лететь? или ещё можно побыть на родном платане? И всё бликует. Каждый солнечный октябрьский денёк на вес золота: цвета розового пепла, старинный центр Парижа весь пронизан солнечными кракелюрами, и глаз от него не отвести. Мистер Хинч, ближе к вечеру тоже выбравшийся в октябрьский парк, уселся на ближайшей к его дворику за оградой скамейке и, очень вдохновленный своими приготовлениями, стал ждать. Почти всю неделю до этой субботы он, вернувшись из «La Fleur Mystique», занимался подготовкой к воплощению своего проекта и сейчас, блаженно вытянув ноги перед собой, оглядывал парк не без удовольствия собственника. Народу было уже меньше, чем в полдень, но ещё достаточно. Понемногу парк прозрачнел – купы деревьев редели, и видно было далеко вперёд и в стороны. Компании, проведшие вместе несколько часов, потихоньку сворачивали скатерти и собирали тарелки и утварь. Разомлевшие после пива папаши рядами не хуже псевдоантичных колонн за их спинами возвышались над буколически чудесными жёнушками, возившимися в траве с корзинками и салфетками. Дети носились сами по себе, мигрируя из угла в угол своего паркового пространства: чтобы видно было родителей. Хорошо! Мимо мистера Хинча проносились маниакальные парижские бегуны и бегуньи, а также медленно проходили прописанное реабилитологом количество шагов «или даже кружок» глубокие старики или люди после тяжёлых состояний: бледные, ещё слабые, благодарные каждой новой, добавочной минуте и плечу или локтю, на который опирались. Чуть подальше на газоне бегунам вторила толстенькая голубка, так же против часовой стрелки решительным шагом наматывавшая круги под низкой кроной изогнутого четырёхствольного старинного дерева. Солнце пригревало, и лица сидевших на скамейках людей поворачивались за ним, как подсолнухи. На соседней скамейке, к сожалению, разместились четверо парней, в той идиотской возрастной поре, когда все члены у них уже выросли до почти окончательно сформировавшегося скелета, но мозги ещё оставались на пубертатном, к тому же интеллектуально не накачанном уровне: рёв и вопли, привлечь к себе внимание – и тут же этого внимания испугаться. Трое сидят на спинке скамейки, поставив громадные ступни в кроссовках и кедах на сиденье, один фиглярствует перед ними, ловя взгляды проходящих мимо девушек: да va?! В спортивной одежде с огромными, по всей видимости, математическими знаками квадратного корня – причём извлекали они что-то из слова «годы», в тесных трикотажных шапо, размахивавшие длинными конечностями, как жеребята или подростки гончих псов, они производили много грубого шума, гогота и ругани. Но мистер Хинч не собирался позволить компании из четырёх уличных подростков испортить себе радостное вдохновение и поэтому сосредоточивал внимание на окружающей его – как, впрочем, и их – красоте. Полноватая бабушка в приталенном костюме бежит на цыпочках – из-за узкой юбки – за прытким ребёнком, который, не так давно выучившись ходить, уже вовсю пользуется преимуществами самоходности и, хохоча, на негнущихся ножках преследует собачку. Которая, в свою очередь, тоже пытается догнать другую собаку. Ну а уже за приталенной бабушкой, с телефоном в протянутой ей вослед руке, на этот же газон весомо ступает монументальный дедушка. Трон внука, большая новая коляска едва ли не с письменным столом перед креслом, ждёт владыку в стороне. Мистер Хинч с удовольствием наблюдал эту сцену из разряда вечных: он мог бы написать и составить целый альбом именно по такой бытовой сценке во французской живописи, или фарфоровой росписи, или книжной иллюстрации. Другими были бы только моды – костюмы этой группы, даже парк, вполне возможно, был бы этим же. Поймавшая его взгляд грандмер неожиданно недовольно поджимает губы и поднимает ребёнка на руки. Сообразив, что, вероятно, его пристальность могла быть превратно истолкована, мистер Хинч поспешно откидывает голову назад и тоже словно бы нежится под солнечными лучами. Он так привык, что на него постоянно оглядываются, что уже давно принимал это восхищение как должное. Поэтому и сегодня, если вдруг встречался с изумлёнными взглядами проходивших мимо его скамейки бегунов, туристов или пар, лишь благосклонно, по касательной улыбался: да, вот так я хорош и необыкновенен, что уж тут. Так что я вас понимаю. Хорошего вечера. Любопытные, как мальки, уволакиваемые няньками или родителями, или проскальзывающие мимо на своих дребезжащих скутерах малыши, как всегда, тоже во все глаза таращились на мистера Хинча. И вот уж кому он не отказывал в сияющем ответном взгляде! Идея была проста: он сделал всё от него зависящее, подготовился, дальше – либо сама красота сделает приглашение, либо нет. Не свой отклик он подготовить не может, верно? Однако если сегодня – нет, и отклика сразу не будет, он просто станет терпеливо повторять приготовления до того счастливого момента, когда встреча наконец состоится… Жеребята с квадратными корнями уже обфотографировались его на свои телефоны, но мистер Хинч так и не удостоил их прямого взгляда. Задумчиво раскинув руки на спинке скамейки, он как раз думал: самое смешное, что фасолина никуда не девается и есть в каждом. Не то что в этих необразованных грациозных полудетях, она сохраняется даже в жутких, потерявших облик человеческий дуболомах, где под горами глупых чрезмерно накачанных татуированных мышц или под спудом огромных пивных животов она всегда та же, совершенно изначальная: невесомые ручки на поджатых к подбородку коленках, спрятанное в них лицо, эмбрион в позе эмбриона.