Ирина кивнула. — По словам Голубевой, у нее был идеальный брак, золотые дети, но все буквально полетело к чертям, стоило приютить сиротку, — фыркнула Гортензия Андреевна, — ребенок-де их ссорил, науськивал и всячески интриговал с ловкостью опытного царедворца. — Это смешно. — Когда бы не было так грустно. К сожалению, Ирочка, мне приходится сталкиваться с таким явлением в своей работе. Бывают семьи, где мать и отец — люди, мягко говоря, с комплексами, порой еще бабушка подливает масла в огонь, в общем, атмосфера ужасающая. Что-то надо делать, но себя не хочется ни обвинять, ни тем более переделывать, сильно донимать супруга можно, но опасно, поэтому на роль козла отпущения назначается самый беззащитный член семьи и тот, чья психика находится наиболее близко к здравому смыслу. Тот, кто в состоянии оценить обстановку трезвым и незамутненным взглядом и расставить все по своим местам. Как правило, это ребенок, но бывает и отец, и жена, и даже бабушка. Этот злодей своим ужасным поведением буквально вынуждает остальных членов семьи злиться, закатывать истерики, а порой распускать руки и принимать алкоголь. Вот Вика и оказалась таким козлом отпущения, а поскольку она была девочка честная и прямая, то вся ответственность за семейные неурядицы упала на нее тяжелым грузом, которого она не вынесла и ушла в интернат. Естественно, Искра Константиновна продолжала считать ее исчадием ада, наверняка жаловалась всему своему окружению, как она натерпелась от трудного ребенка, но со стороны ситуация все равно выглядела небезупречно. Сдала родную племянницу в интернат, не помогала, не общалась… Трудно это объяснить нормальным людям. Поэтому Голубева с огромным восторгом ухватилась за возможность официально подтвердить, что Вика была психически нездоровая. Наверняка Искра Константиновна с нетерпением ждала момента, когда после суда сможет объявить себя святой женщиной и даже жертвой, чудом избежавшей смерти от руки племянницы-психопатки. — Да уж, — вздохнула Ирина, — один ради племянника на позор и смерть пошел, а другая… — Пошел-то он пошел, но забыл, что покрывает настоящего маньяка, будущие жертвы которого тоже чьи-то дети и племянницы, — отрезала Гортензия Андреевна. — Петровский наверняка ему толсто намекнул, что маньяк — государственный деятель и его никогда не поймают. — Ах, трудно жить честному и доброму человеку, — улыбнулась учительница, — трудно, но приходится. * * * Услышав шелест велосипедных колес по гравию, Ирина открыла глаза. На скорости Кирилл завернул в калитку и спрыгнул с велика, ловко перекинув ногу через раму. Ирина улыбнулась, вспомнив, что в детстве мечтала научиться садиться на велосипед по-мужски, но так ничего и не вышло, только упала в канаву несколько раз и разбила колено. Аллегория будущей жизни женщины? Да нет, просто совпадение. — Я буду долго гнать велосипед, — запел Кирилл вполголоса, — в глухих лугах его остановлю, нарву цветов и подарю букет той девушке, которую люблю… Он протянул ей охапку уже по-осеннему ярких цветов, название которых она все время забывала. — Кирилл, ну где ты пропадаешь? — мама вышла на крыльцо, деловито вытирая руки подолом фартука. — Тебе нужно твой велосипед до правления гнать, повесить анонс завтрашнего турнира. — Давайте, Мария Васильевна. — Я бы Егора отправила, но он готовится к игре. Завтра у него очень опытный и коварный соперник. — Давайте, давайте, — улыбнулся Кирилл, — не умею головой, так ногами поработаю. Ирина встала с гамака: — Кирюш, а прокати меня на раме. — Ира, в твоем положении это неразумно, — вскинулась мама, — что за ребячество, в самом деле, полная безответственность! Поезжай на багажнике. Ирина повиновалась, крепко обняв мужа за талию и вытянув прямые ноги так, чтобы не касались земли. Кирилл ехал медленно, от футболки его пахло травой и немножко свежим потом, старый велосипед скрипел, как парусник, и Ирине вдруг показалось, что все будет хорошо не только у них в семье, но и у всех советских людей, что то самое счастье, о котором писал Аркадий Гайдар, совсем близко и скоро наступит. В процессах над Кольцовым и над Смульским лгали все, начиная с самих подсудимых. Лгали кто расчетливо, кто из любви к искусству, кто во спасение. Но чем бы ни была продиктована эта ложь, она выходила легко и непринужденно, и ни один не видел большой беды в том, чтобы врать на свидетельском месте. Не потому, что все вокруг подлецы и негодяи, а просто так принято. Коммунистический строй — хороший строй, наверное, лучший из всех возможных, плохо только то, что гражданам предлагают видеть его неоспоримые преимущества до того, как они наступили на самом деле. С детства формируется у людей привычка выдавать желаемое за действительное, а следовательно, жить не в реальности, а в иллюзиях, в которые ты к тому же в конце концов перестаешь верить. В такой обстановке ложь не воспринимается как тяжелый грех, а становится обыденной частью жизни. Но вот нашелся парень, воспитанный как все, но не сумевший солгать. Не из расчета, не из страха, а просто не смог преодолеть внутренний барьер. И раз хоть один такой человек есть, значит, все будет хорошо. * * * Он возвращается. Сначала раздается осторожный, несмелый звонок в дверь, и не успеваю я удивиться, кто бы это мог быть, как слышу звяканье ключей. Да, у него есть ключи, я ведь не ходила к нему и не забирала его вещи. Он появляется на пороге, тень, темный силуэт, и я не включаю свет, боюсь видеть его лицо. Он стоит, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, и я отступаю в глубь коридора, приглашая войти. Я не знаю, что сказать. Хочу услышать проклятия и упреки за то, что не ходила к нему в тюрьму и поверила в его виновность, но он молчит. Я могу устроить скандал, что он разрушил мою жизнь и карьеру ради скромного шанса для Никиты, но это нельзя произносить вслух. Проходим в комнату. Там горит торшер, в свете которого я вижу, что он совсем не изменился. Осунулся, побледнел, но и все. Он улыбается, я, кажется, плачу. Что-то надо сказать, например: «Главное, что Никита жив». Я иду в кухню, ставлю чайник, достаю его кружку с парусником. Бросаю туда два кусочка сахара. Он подходит, протягивает руку, и мы обнимаемся. Я слышу, как стучит его сердце. Надо что-то сказать. — Я сначала в ванную, — говорит он, — дай чистое полотенце. Достаю его любимое, с красной полоской. Слышу, как шумит вода в душе, чайник готовится засвистеть. Мы снова вместе. Его возьмут на прежнюю работу, а меня в должности никто не восстановит, я ведь ушла по собственному. И второй раз так высоко мне уже не взлететь. Так и буду трубить до пенсии в своем диспансере. Такая уж судьба, но главное, что мужа освободили и Никита жив. И ничего не нужно говорить вслух.