Вместо этого я получила золотую медаль и толстую стопку грамот. Дома это приняли как должное, во всяком случае, к медали отнеслись гораздо спокойнее, чем к тому, что я не почистила картошку на обед. Смешно, что в глазах родителей картошка в плане предсказания моего будущего оказалась гораздо значительнее и прогностически вернее золотой медали, и скандальчик вышел знатный. Несколько дней меня стыдили и предрекали мне жалкое существование безалаберной лентяйки и конченой эгоистки. В защиту предков хочу сказать, что тогда было так принято. Девочка должна помогать маме, это базис, остальное — надстройка. У нас в классе училась Люся Варнава, талантливая скрипачка. Не знаю, насколько велико было ее дарование в глазах специалистов, но мне нравилось, как она играет на школьных концертах, притом что я вообще не очень уважаю классическую музыку. Мастерство даром не дается, бедной Люсе приходилось каждый день несколько часов посвящать музыкальным упражнениям, но если вы думаете, что учителя и наши родители ставили нам ее в пример, то вы сильно ошибаетесь. В первую очередь Люся была белоручка, которая «трусов себе не постирает», а одаренной и трудолюбивой скрипачкой далеко потом. Ее родителей дружно осуждали за то, что они балуют и портят свою дочь и растят ее неприспособленной к жизни. «Девочке придется трудно» — был общий вердикт мамаш, скрепленный ритуальным покачиванием голов и поджатием губ. Действительно, Люськины родители были довольно странные персонажи. Мама работала фельдшером на скорой, а папа трудился терапевтом в городской больнице, и дома у них всегда бывало подозрительно весело. Когда мы готовились к тому эпохальному сбору макулатуры, который принес мне, можно сказать, международное признание, в школу зашла Люсина мама и попросила освободить ее дочь от трудовой повинности, потому что ей надо беречь руки. Я нашла этот аргумент вполне резонным и разрешила Люське вообще не приходить, а если ей хочется быть с отрядом, то можно поставить ее учетчицей. На мой взгляд, проблема не стоила выеденного яйца, но нет. Прибежала Елена Ивановна, наш завуч по воспитательной работе, и, потрясая толстым пальцем с заусенцами (видно, тоже надеялась привлечь одухотворенного мужчину), объяснила, что перед макулатурой все равны, настоящий пионер не имеет права отлынивать от общественно-полезного труда, а председатель совета дружины, который покрывает такого пионера, просто преступник. Тут, кстати, судьба моя сделала забавный финт. Как я уже говорила, в жизни меня по-настоящему волновало только замужество, а к учебе и общественной работе я относилась с прохладцей и не сильно боялась, что мою карьеру собьют на взлете, поэтому дала Елене Ивановне отпор. В демагогии я тоже была далеко не дура и заявила, что Люська играет на скрипке не для себя, а для всего советского народа и для достижения этой благой цели тратит достаточно времени и сил. И вообще принцип коммунизма — от каждого по способностям, вот и надо Люськины способности холить и беречь, а не равнять всех под одну гребенку. Озадаченная Елена Ивановна потащила меня на педсовет, где я продолжала развивать сей тезис. Это оказался хороший жизненный урок, я поняла, что иногда наглость реально помогает — люди думают, что, раз ты полез в драку один против всех, значит, за кустами у тебя притаилась конница или другие силы, которые лучше не злить. Мои доводы признали, Люське разрешили больше никогда не ходить на всякие тяжелые работы, и странным образом после того педсовета я не получила больше ни одной четверки, хотя далеко не всегда знала на пять. А самое главное, что Люськин папа через много лет вспомнил, как я защищала его дочку, и пропихнул меня на руководящую должность. А ведь если бы я мечтала о карьере, то не осмелилась бы возражать Елене Ивановне, наоборот, в стремлении выслужиться заставила бы Люсю таскать самые тяжелые тюки, папа Варнава затаил бы злобу, и трубить бы мне ординатором до самой пенсии. Вот почему верны пословицы «бойся своих желаний» и «мечта сбудется, когда забудется». Когда сильно чего-то хочешь, сконцентрирован на своей цели, то ты не видишь ничего вокруг. Ты будто идешь, глядя в подзорную трубу, не зная, что у тебя прямо под ногами. Чем сильнее чего-то хочешь, тем больше прогибаешь, подтягиваешь реальность под себя, но факты, которые ты игнорируешь, не исчезают, а, наоборот, крепчают и только и ждут, чтобы на тебя наброситься из укрытия, которое ты сама любезно им создаешь. Особенно жестоко это работает на нас, женщинах, мечтающих о замужестве. Если в карьерных мечтах реальна хотя бы цель, то в поисках личного счастья мы способны исказить и ее, наделив своего избранника качествами, которыми он отродясь не обладал. Еще мы очень хорошо умеем не замечать то, что бросается в глаза. Оно, конечно, беспокоит, не дает спать, как горошина под сотней перин, но мы умеем убедить себя, что никакой горошины нет. Реальность — не наш конек, увы… Медаль позволила мне без проблем поступить в медицинский институт, но радость от того, что я стала студенткой одного из лучших вузов страны, сильно омрачалась сознанием, что у меня до сих пор нет парня и в ближайшей перспективе не предвидится. Все повторилось в точности как в школе. Я отлично училась, стала старостой группы, а вскоре и потока, и, хоть на первых курсах мы изучали академические предметы, я чувствовала, что не ошиблась с выбором профессии. Но снова все свои успехи готова была отдать за предложение руки и сердца. Дай мне судьба возможность выбирать — замужество и отчисление или одиночество и успешная учеба, я без колебаний остановилась бы на первом варианте. Но жизнь упорно подсовывала мне безальтернативный второй. Никто не проявил ко мне даже мимолетного романтического интереса. К концу первого курса со сплошными «отлично» в зачетке я впала в настоящее отчаяние. Девчонки с курса вовсю встречались с ребятами, выходили замуж, беременели и брали академку, а я максимум куда могла выйти — так это в кино с подружками. Сознание собственного одиночества и невостребованности сводило меня с ума, сделалось тугой серой пеленой, сквозь которую ко мне не пробивалась ни одна радость. Отличные успехи, похвалы преподавателей, предложения заниматься в СНО — да, лестно, но что мне с того, если я не замужем? Даже Нобелевская премия не поднимет старую деву до уровня семейной женщины, а дают ее все же реже, чем регистрируют браки, поэтому я решила сосредоточиться на устройстве семейной жизни, но вскоре убедилась, что лично для меня шансы получить Нобелевку и выйти замуж примерно одинаковы. Это было даже смешно. Вокруг крутились однокурсники, с которыми у меня были великолепные дружеские отношения. Подруги знакомили меня со своими братьями и друзьями. В конце концов, многие девочки встречали свою любовь случайно, в метро или трамвае, и иногда из этого выходили очень крепкие браки. Получая повышенную стипендию, я купила себе новую юбку и приобрела немного косметики, но быстро убедилась, что если ты не начала краситься в школе, то в более зрелом возрасте не научишься делать это хорошо. Я уже была согласна выйти за кого угодно, лишь бы выйти, заявить широкой общественности, что я не хуже других, не обсевок, но и в этой скромной просьбе судьба мне отказала. Пребывая в глубокой тоске, на втором курсе я забрела на заседание студенческого научного общества по психиатрии не потому, что интересовалась, а просто сил не было проводить вечера дома в одиночестве. Я тогда мало что понимала в этой области, но в целом предмет показался любопытным. Взяв в библиотеке учебник, я за неделю прочитала его и на следующее заседание пришла уже малость подкованной. Задавала вопросы, которые не показались праздными руководителю кружка, вызвалась сделать небольшую техническую работу для аспиранта. Ему нужно было составить список иностранной литературы, а я окончила английскую школу и умела красиво писать (тогда машинки с латинским шрифтом были в большом дефиците и ссылки на иностранные источники разрешалось вносить от руки). Так началась самая волнующая пора в моей жизни… * * * В понедельник Ирина первым делом заглянула к Дубову, чтобы вернуть его записи. Анатолий Иванович был занят важным делом — заправлял свою любимую перьевую ручку чернилами. Ирина затаила дыхание. В первом классе Егора тоже заставляли писать такими ручками, и она прекрасно знала, что тут одно неосторожное движение, и будешь отмывать от чернил весь дом, а неаккуратно закрутишь, не дотянешь, и прощай портфель со всем содержимым. Иногда ручки проливались, несмотря на все меры предосторожности, так что Ирина была счастлива, когда детям разрешили писать шариковыми. Правда, мама возмущалась, что легкая шариковая ручка испортит ребенку почерк, но в студенческие годы это все равно происходит. Когда ведешь кучу конспектов, не до каллиграфии. Дубов закрыл чернильницу и улыбнулся: — Ну как, Ирина Андреевна, помогли вам мои записки? Положив бумаги ему на стол, Ирина энергично кивнула. — Ничего не насторожило? — Ну что вы, Анатолий Иванович. — Нет, вы, пожалуйста, не стесняйтесь. Критика сверху и критика снизу — дело хорошее, но критика от равного — самое лучшее. — В таком случае… — Ирина замялась, — даже не знаю, как сказать. — Без страха и сомнений. — Меня несколько смущает… То есть я вижу, что вина убедительно доказана, но все доказательства получены только благодаря признанию Кольцова. — Не только, — кивнул Дубов, — но преимущественно, тут вы правы. — Как же он не понимал, что сам себе роет могилу? Анатолий Иванович нахмурился и аккуратно поставил готовую к работе ручку в чернильный прибор. — Меня это тоже поначалу беспокоило, Ирина Андреевна. Больше того, проецируя ситуацию на себя, я недоумевал, ибо был твердо уверен, что на месте подсудимого молчал бы в тряпочку, и в таком случае дело никогда не дошло бы до суда. — Вот именно. — А потом я вспомнил, что для того, чтобы оказаться на месте Кольцова, нужно убить двенадцать девушек и глумиться над их телами. Поскольку я никогда не делал подобного и не чувствовал к этому склонности, то предположил, что мы с подсудимым все-таки разные люди и мыслим совершенно по-разному. Во-первых, хоть судебно-психиатрическая экспертиза признала его вменяемым, психически здоровым человеком его тоже не назовешь. Согласитесь, если человеку приходят в голову идеи убивать для собственного удовольствия, значит, у него в голове сбиты какие-то важнейшие настройки и в целом он мыслит иначе, чем мы с вами. Я не специалист в области душеведения, но рискну предположить, что в глубине души Кольцов тяготился собою, страдал от своей мании, желал помощи, и наш уважаемый психиатр нашел к нему подход. Возможно, достучался до каких-то остатков совести или зашел с чисто практической стороны. Сказал, что раз милиция в тебя вцепилась, то не отвяжется и доказательства найдет, в этом будь спокоен. Так что лучше пиши явку с повинной, это твой единственный шанс сохранить себе жизнь. Кроме того, мог пообещать, что судебно-психиатрическая экспертиза признает его невменяемым. Ирина кивнула. Но спросила: — Но, с другой стороны, Анатолий Иванович, почему он тогда все тела не выдал? — А на всякий случай. Вероятно, надеялся, что я вынесу приговор по всем эпизодам, и тогда он сможет столько лет апелляции писать, сколько люди не живут, но вы, Ирина Андреевна, знаете мой принцип: что доказано, то доказано, а что не доказано — извините. Зачем я буду включать сомнительные эпизоды, когда он и так себе на три вышака наговорил? Безусловно, жаль родных, которые не получили официального подтверждения, что убийца наказан, но вы не хуже меня знаете, как дорого обходится в нашем деле жалость. — Это правда, — вздохнула Ирина, — тем более что сейчас он наконец начнет признаваться, где спрятал тела, чтобы отсрочить исполнение приговора. — Увы, Ирина Андреевна, многострадальному советскому народу еще минимум пару лет придется обеспечивать его баландой. Также я не исключаю, что Кольцов сознался далеко не во всех своих преступлениях. Сейчас посидит, заскучает и начнет каяться, ибо каждый новый труп — это допросы, выезды, следственные эксперименты, а в перспективе и новый суд, то есть интересная и насыщенная жизнь, пусть и в камере смертников. — Вы думаете, за ним еще что-то есть? — Совершенно не исключаю такой возможности. — Господи, а на вид совсем обычный человек, на таком в толпе взгляд не задержится… — А вы кого хотели видеть на скамье подсудимых? — засмеялся Дубов. — Черта с рогами и копытами? — Нет, конечно, но все равно странно, что такие чудовищные преступления совершаются самыми обычными людьми. Дубов погладил свою сияющую лысину и легонько кашлянул: — Ирина Андреевна, а зло никогда не больше человека. Нам хочется, чтобы это было не так, недаром художественная литература и изобразительное искусство создали огромное количество образов чертей, демонов и прочих чудовищ, в которых человечество пытается переселить имманентно присущее ему зло. Но, к большому сожалению, как бы мы ни старались себя обмануть, зло внутри нас и нигде больше. Ирина со вздохом развела руками, а Дубов вежливо поднялся из-за стола, чтобы проводить ее до двери кабинета. Прощаясь, он повторил, что «дорогая Ирина Андреевна» всегда может к нему обратиться за советом и вообще по любому вопросу, а особенно он будет рад, если у нее появятся какие-нибудь соображения по делу Кольцова, пусть даже она укажет на его ошибку. Ибо ошибки, наставительно заметил Анатолий Иванович, надо исправлять, а если это невозможно, то хотя бы использовать негативный опыт в дальнейшей работе. Не успела Ирина вернуться к себе, как ее вызвал Павел Михайлович и, сияя от радости, сообщил, что поручает ей прекрасное дело, которое не только легко в рассмотрении, но и поможет ей засветиться в высших сферах. — Да, да, знаю, что вы никогда не руководствовались конъюнктурными соображениями, — поспешно добавил председатель, — но жизнь есть жизнь, и если есть возможность продемонстрировать свой профессионализм под пристальным взором власть имущих, то надо это сделать, не стесняясь. Ирина поморщилась, примерно представляя себе, о чем пойдет речь. — Дело совершенно ясное, при этом от вас никто не ждет процессуальной эквилибристики. — Н-да? — Ирочка, у нас ведь гласность на дворе, а в головах — новое мышление, — засмеялся председатель, — подтасовывать факты и закон под нужный тебе приговор уже не получается. Ирина пожала плечами. — Это правда, Ирочка, и это понимает даже сам подсудимый. Если мы с вами будем применять номенклатурные привилегии к главному борцу с номенклатурными привилегиями, это дискредитирует его борьбу, а заодно и всю перестройку. На душе у Ирины стало совсем кисло, ведь теперь она точно знала, о ком идет речь. В принципе, дело и вправду представлялось несложным, и она спокойно взялась бы за него, будь подсудимый рядовым обывателем, но это была заметная в городе и даже во всей стране фигура, и Ирине невольно претила шумиха, которая уже поднялась вокруг дела, и она усилится стократ, когда начнется судебный процесс. Особенно теперь, когда пресса под соусом гласности начинает кормить народ клубничкой и жареным, один неверный шаг, и приобретешь не серьезную репутацию, а сомнительную славу, между тем Егор уже взрослый, и не хотелось бы, чтобы он узнавал о специфике работы матери из газетных статей. Очевидно, Павел Михайлович решил проверить ее по всем параметрам, включая устойчивость к дешевой популярности. Эх, и когда-то она ведь серьезно думала, что после того, как получит диплом, экзамены в ее жизни закончатся…