Нет, она не поняла, что сделала. Ей просто хотелось уязвить, что же, она своего добилась. Видывал он матерых ведьм, инициированных, опытных, пытавшихся проделать с ним то же самое. Тогда он смеялся, обращая их оружие против них же, сейчас… Он не удержался и плюнул. Сбил плевком половину белых перьев одинокого одуванчика, разозлился и плюнул опять, но на этот раз промазал, и одуванчик так и остался – наполовину лысый. Надо признать, что она на редкость мужественно все это вынесла. Клавдий ударил, почти не сдерживаясь. Полностью потеряв над собой контроль. Давно, давно, ох как давно его не щелкали по носу… Ему захотелось сесть в машину, подкатить к желтому зданию и вызвать патруль; вместо этого он подошел к лежащей Ивге и уселся рядом. Хорошая защита. Отменное здоровье. Кровь – ерунда. Просто кровь из носа, и уже свернулась. Запеклась на рыжих волосах… Он вдруг вспомнил, как в детстве простаивал часами у стальной решетки, в зверинце, у клетки с лисами. Единственный лисенок, родившийся в неволе, грязное забитое существо, в которое чем только не бросали и как только не дразнили – этот самый лисенок ждал его, забившись за дощатый домик, а дождавшись, полз на пузе через всю клетку, и протянутая сквозь прутья рука хватала воздух в каких-нибудь нескольких сантиметрах от острой страдальческой морды. Куда потом девался лисенок? Что отвлекло Клавдия от тягостных посещений зверинца?.. Все, хватит сантиментов. Он – Великий Инквизитор, чуть было не прибивший насмерть молодую неучтенную ведьму. * * * Вода в канистре была неожиданно холодной. До ломоты в зубах. Это хорошо. Ивга ловила в ладони тугую, неэкономную струю; брызги мгновенно промочили ей свитер, но это плевать, свитер и без того пропал. Столько крови… Что за мерзкое лето, когда надо ходить в свитере. В прошлом году в это самое время стояла жара… Простые мысли ни о чем были защитной реакцией. Ивга не сопротивлялась – думала о траве и об одуванчиках. О погоде, о скором дожде, о незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке ее собственного носового платка. Купленного в галантерейном магазине два месяца назад… – Что болит? Болело, кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом повороте головы темнело перед глазами. – Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор, да и дело с концом… – Приляг на спину. Платок на лицо. Она выбрала место, где не было одуванчиков. Не хотелось тревожить белые шапки; раз собьешь – назад не вставишь… – Очень больно было? Нестерпимо, подумала она. Преодолевая головокружение, пожала плечами: – Ерунда… Так, немножко… Ее голову приподняли; через секунду ее затылок лег на жесткое и теплое. На чьи-то колени, причем в первый момент прикосновения ее будто дернуло слабым разрядом тока. – Не дергайся… Так надо… Родители у тебя живы? – Зачем… – Просто так. Интересно. – Мать. Я ей с полгода не писала. – Не любишь? – Люблю… Потому и… думала – устроюсь… тогда напишу, вроде как порадую… – Может, она болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не писала, как ты знаешь, что она жива-здорова? Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было пусто. Безоблачное бесптичье. – Мне брат сказал… ну, в общем он хороший парень, надежный. Старший брат. Младший – тот лоботряс… Сказал – поезжай. Если объявишься – и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы – они все безродные? – Не все. Но многие. Мимо прокатила машина. Чуть замедлила ход – но не остановилась. – Назар не станет… никогда на мне не женится. Он не может жениться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли бы. Инквизитор чуть усмехнулся: – Я… Я. Я бы смог. Наверное. От удивления она даже чуть привстала. Слабость тут же взяла свое – Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение. – Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила? – Я приношу извинения, – выдавила она через силу. – Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить? Она помолчала. – Нет. Я… забыла. – А откуда те слова взялись, помнишь? – Не знаю… Кровь, которая совсем было остановилась, полилась опять. Ивга прижала к лицу мокрый платок. (Дюнка. Апрель) Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный примирением, тот весь день стрекотал, как кузнечик, и делал Клаву множество мелких приятностей. Клав не поехал в город. Честно отсидев занятия, он вернулся в комнату, улегся на койку поверх покрывала и крепко зажмурил глаза. Вчера он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной и, наверное, достаточно мучительной; фантазия его не скупилась на подробности, он шкурой чувствовал отголоски той боли, которая была уготована ему вчерашним стечением обстоятельств. Достаточно дурацким и странным стечением, надо сказать. «Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…» Уравнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы… Интересно, она помнит, как нашла смерть… в воде? Что испытала при этом? Как болели, рвались легкие? Как корчили тело судороги? Как хотелось кричать, но язык провалился в горло?.. И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но… Хорошая парочка. Дюнка в купальнике, с прозрачными капельками, скатывающимися по плечам… И он, голый, в клочьях оплывающей пены. Парочка хоть куда… Он сжал зубы. Чугайстеры врали. Всякий палач ищет себе оправдания – казненный, мол, был удивительно мерзким субъектом… Навки – не люди… Это Дюнка не человек?! И он заплакал от щемящего раскаяния. * * * Раскаяние придало ему силы. На рассвете следующего дня он уже целовал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед ней было так велико, что даже не пришлось, как обычно, преодолевать барьер первого прикосновения. Дюнка была живая, Дюнка смотрела испуганно и влюбленно, и Клав сказал ей, что сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее порадовать. Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу – так давно он помнил за ней эту привычку. Знак растерянности, удивления, замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц. И какой круглый идиот сможет после этого поверить, что «это не люди. Пустая оболочка…»?! У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстерам. – Я хочу… – несмело начала Дюнка. – Я бы… на воздух. В лес… теперь весна… Клав закусил губу. Город и пригород полны опасностей и врагов, но бедная девочка, как она истосковалась в четырех облезлых стенах. Как ей душно и одиноко… – Пойдем, – сказал он шепотом. – Погуляем… За два часа дороги он устал, как за целый день непрерывного экзамена. Они трижды пересаживались из машины в машину, и путь их, будь он отмечен на карте, предстал бы замысловатой кривой – но зато на этом пути ни разу не встретился ни пост дорожной инспекции, ни отряд полицейской проверки.