Тогда Клавдий посмотрел наконец-то на Федору. Она поправилась. Она явно пополнела за те две недели, что они не виделись; говорят, многие женщины от огорчения начинают слишком много есть… Полнота пошла Федоре на пользу. Сгладила некоторые резкости лица, округлила плечи, даже, кажется, увеличила грудь… О чем он думает?! Это и есть его замечательные «собственные соображения», которыми он собирается поделиться с коллегами?! В красивых Федориных глазах, не на поверхности, а глубоко-глубоко, стояла совсем некрасивая паника. «Ты ведь все понимаешь? Что происходит? Ты остановишь это, да?..» – Да, есть кое-какие соображения, – сказал Клавдий буднично. – Мы наблюдаем, по-видимому, всего лишь пришествие ведьмы-матки. * * * Крыша сарая прохудилась, как старый котел, и зияла дырами и щелями; в дыры острыми лучиками врывался свет. Свет луны… Нет, это не крыша. Это небо; иглы лучей на нем – звезды… Ивга бежала, запрокинув лицо, не чуя дороги – но не споткнувшись ни разу, будто ноги сами несли ее. Иглы лучей на черном небе. Тонкая игла в ее собственной руке. Люди, серебристые тени, приколотые к небу, – за сердце. Парят, не тяготясь серебряным гвоздиком в груди; смигнуть, прогоняя слезы, – нету людей, только звезды. Смигнуть еще раз – вот они… Тени, нанизанные на белые иглы. Бело-голубые, бело-розовые, зеленоватые… Ивга засмеялась; длинная портновская иголка в ее руке задрожала. Красивый мужчина с мягкими белыми волосами, незнакомый Ивге, но вызывающий глухую ненависть… Запах ненависти. Запах железа. Острая звезда среди прочих звезд… Она тянется. Она видит, как острие иглы и острая звезда – совмещаются… Ивга колет. Иголка до половины входит в небо – и выскальзывает обратно. Ржавая. Звезда тускнеет… Дуновение ветра. Запах расплавленного парафина; свечи, камфорный спирт, бледнеющее незнакомое лицо. Ивга смеется, бросая ржавую иглу в колодец. Белый глаз луны, глядящий с далекого подземного блюдца. Луна на дне колодца, ржавая иголка – соринка в недовольном глазу луны… Ивге легко. Так легко, как никогда еще не бывало; земля несется далеко внизу. Ивга ловит ветер ртом, и, уже заливаясь к ней в грудь, этот воздух все еще остается ветром. Холодным и диким. Земля хрустальная. Ивга видит, как голубовато отсвечивает подземный родник. Как тускло желтеет сундук, оплетенный корнями, как белеют чьи-то кости, забытые на дне оврага… Ни звука – только запахи. Бесконечно разнообразные запахи ветра. Ивга смеется. * * * Она переждала в своей нише, пока уведут оглушенную, одурманенную ведьму. Та, конечно, ничего не помнит; провожая ее глазами, Ивга испытала мгновенную неприязнь. И зависть; рука с иглой – отвратительно. Полет над травами, над верхушками деревьев – прекрасно… Она опомнилась. С ужасом тряхнула головой – ведьмино пусть остается ведьме. Ее грехи и свирепые радости были и останутся до последней капли чужими, Ивга – только зеркало… Зеркало не потускнеет, отражая туман. Зеркало не треснет, отражая молнию… Ее мутило, подташнивало. Нечем было дышать. Когда он найдет, наконец, что ищет, когда он отпустит ее из подвала?! – Ивга! Иди сюда… Он сбросил капюшон, Ивга увидела его озабоченное усталое лицо и поняла, что «работе» конца-края не видно. – Все эти иголки, полеты, – она сипела пересохшим горлом, – все не то, что вам надо? Клавдий вытащил из-под допросного стола бутылку с водой и два высоких стакана, вода была минеральной, веселые пузырьки липли к стеклу. – Иголки, полеты – ерунда, традиционные практики. – Он протянул ей стакан. – А нам нужно новое. Как бы мне внятно объяснить тебе, что мы ищем… Ивга почему-то испугалась. Зубы стучали о стекло, пузырьки щекотали нёбо. – Мы ищем общий мотив, – сказал он отрывисто. – Я бы назвал это… сверхценностью. Ивга молчала. – Сейчас приведут другую ведьму, и ты попытаешься отыскать в ее побуждениях нечто… вызывающее особый трепет. Желание жертвовать собой. Желание идти следом… Еще пес знает какие желания, я понятия не имею, но они должны быть, Ивга! Чувство… если хочешь, чувство преданной дочери… – Я устала, – сказала Ивга шепотом. – Что?! – Я… не могу. Сегодня. Я просто не могу. Я устала. Она смотрела, как удивление и досада на его лице сменяются обыкновенным огорчением. Потом он со вздохом отвернулся: – Извини… Конечно, отдыхай. Завтра. Открылась потайная дверь; стоявший за ней парень, один из тех мордоворотов, которые сопровождали Ивгу внутри Дворца, приглашающе отступил в темный коридор. Ей вдруг сделалось тоскливо. Пусто и одиноко. – Можно я… Он уже думал о другом. Ее вопрос выдернул его из пучины размышлений государственной важности, и потому его бровь поднялась несколько раздраженно: – Что? – Можно я погуляю? – спросила она безнадежно. – Без охраны?.. Некоторое время он смотрел ей в глаза. Потом отошел к стене, и удивленная Ивга услышала щелчок выключателя. И факел сразу же сделался ненужным и нелепым – Ивга и не знала, что в этой комнате возможен такой яркий свет. Клавдий вернулся. Встал перед Ивгой, она не выдержала пристального взгляда и потупилась. – Я тебе доверяю, – сказал он медленно. – Ты можешь гулять, пожалуйста, сколько угодно… Иди… Уже в коридоре ее догнал окрик: – Ивга! Она вздрогнула и остановилась. – Я пройдусь с тобой два квартала, ты не возражаешь? * * * Склонялось солнце. По улицам ходил горячий ветер, смерчиками закручивал пыль, тополиный пух и конфетные обертки. Ивга подумала, что в подвалах Инквизиции все времена года одинаково прохладны и сыры. А вот стайка спортивного вида девчонок, безуспешно ловящих машину на перекрестке, щеголяет бронзовым загаром… И дождливое лето все-таки остается летом. Она вздохнула. Ветер поигрывал короткими, легкими подолами веселых летних женщин – и тупо тыкался в непроницаемую ткань Ивгиных джинсов. И отлетал, посрамленный. …Ветер. Земля, несущаяся далеко внизу… В теплый вечер вмешалась одинокая ледяная струйка. Струйка того ночного ветра; Ивга вздрогнула, и струйка исчезла.