– Хочешь мороженого? Ивга мотнула головой; у нее было впечатление, что Клавдий безостановочно делит в уме многозначные числа. Говорит с ней, думает о ней – и о другом думает тоже. И о третьем… – Вообще, чего-нибудь интересного хочешь? На пляж? Обновку? Ивга обреченно вздохнула. Неудобно отвлекать занятого человека. Кажется, что лицо Клавдия – песочные часы, и время, убиваемое на молодую ведьму, истекает… Здесь, вне подвала, она ему не интересна. Сейчас он задаст вопрос, ради которого прервал свои важные инквизиторские занятия… Сейчас задаст вопрос, получит ответ и уйдет. В одиночестве Ивга сможет привести в порядок мысли и чувства, побродить по городу, как свободный человек… Сожрать, в конце концов, сколько угодно мороженого. У нее, по счастью, полный карман мелочи. – Ивга, что тебя гнетет? Хороший вопрос. Мимо промчался парнишка на роликах. Выскочил на проезжую часть, вильнул перед возмущенно взвизгнувшей машиной, влетел обратно на тротуар и с гиканьем скрылся за углом. – Я понимаю, тебе в тягость то, что ты делаешь. Что я заставляю тебя делать. Но я надеялся, что ты привыкнешь… адаптируешься. Я ведь привык. Она кисло улыбнулась. Он вдруг схватил ее за плечи и резко притянул к себе; она успела испугаться. Она почувствовала на шее его жесткую руку – он, если захочет, запросто может пережать ей сонную артерию… По месту, где она только что стояла, прокатил другой роликовый парнишка – Ивга успела ощутить проносящийся мимо вихрь и разглядеть огненно-красную кепку со сдвинутым на затылок козырьком. Пацану было всего-то лет тринадцать; в следующую секунду он налетел на железную урну и шлепнулся, проехавшись по асфальту видавшими виды наколенниками. Клавдий выпустил ее. Она старалась смотреть мимо его глаз. – Ивга… Скажи, что тебя беспокоит. Это важно. Его лицо больше не было песочными часами. Ей кажется – или это настоящая, всамделишняя тревога? Его действительно так заботит то, что происходит у нее на душе? Или «это важно» для дела Инквизиции? – Клавдий, вы любите собак? – Да, – ответил он сразу и без удивления. – А кошек? – И кошек… А что? – А морских свинок? – А вот свинок не люблю… И хомяков не люблю тоже. И совершенно равнодушен к рыбкам и попугаям. Что еще? – Я для вас кошка – или все-таки хомяк? Или подопытный кролик? В глубине души она надеялась, что он растеряется. Хотя бы на секунду смутится; напрасно надеялась. – Ты – человек. Разве я чем-то тебя оскорбил? Обошелся как с кроликом? Ну вот, теперь ей придется оправдываться. Несправедливо обидела доброго инквизитора… Она нервно закусила губу: – Мне… грустно. Я не вижу себя… здесь. Нигде. Мне кажется… если я подойду к зеркалу, там отразятся… комната, мои вещи… а меня не будет. Ведьма, которая работает против ведьм. Невеста без жениха… Как будто я ваша вещь – притом дешевая и уже бывшая в употреблении… – Ты – мой сотрудник, – мягко сказал Клавдий. – Мой союзник. Мой, если хочешь, друг. – У вас нет друзей. – Откуда ты знаешь? Ивга опомнилась. Вечерело. Где-то далеко, наверное, в открытом ресторанчике за углом, пронзительно звенело банджо. По светло-серому, вылизанному ветром асфальту прошли красные лаковые туфли на невозможно высоких каблуках. Владелицы туфель Ивга не видела – так низко опустила повинную голову. – Ты что же, Ивга? Опять? Тайное выковыриваешь на свет, делаешь явным? – Это не тайное. – Ивга решилась на него посмотреть. – Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается, сразу поймет, что у вас не бывает друзей. – А профессор Митец? – Просто приятель. Наверное, по привычке. По старой памяти. Клавдий чуть усмехнулся: – Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь. Она отвернулась: – На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю. – Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви… – Не ерничайте!.. Ей вдруг стало до слез обидно. И не понятно, чья это обида – Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права? – Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает… Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче… – Это философия. Любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего восприятия… – Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь… – Я не смеюсь… Сверхценность. – Что? – Сверхценность… Для тебя – то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм – по-видимому, Мать… – А для вас, по-видимому, сигареты. Все, я пошла. У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться. Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя. Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик. – Слушаю вас, девушка… Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое… – Мороженое. – Что еще? Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь. – Больше ничего. Мороженое… – И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга? Она содрогнулась. Пров был одет в цивильное. В цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка – серебряное удостоверение чугайстера – спрятана на груди под рубашкой. – Спасибо, я ничего не хочу, – сказала она машинально. Пров улыбнулся. У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот. – Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно. – Он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. – Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе – я хочу пригласить свою, персональную даму… Голубоглазый певец пел о джунглях и о звездах. Официантка принесла два высоких стакана с насыщенно-оранжевой, какой-то даже светящейся жидкостью. И два сложных сооружения из маринованных овощей. Ивга смотрела, как долька лимона на стеклянной стенке ловит влажным боком огни, мигающие в такт прочувственной песне; ее лицо онемело, омертвело, как маска. Кажется, она сильно побледнела. Кажется, Пров с удовлетворением это отметил. – Пров… Я плохо… поступила. Прости меня. Я не хотела… тебя обижать.