– Не плачь. Ничего я такого не думаю. – Правда?.. – Я немножко разбираюсь… в ведьмах. Не плачь. * * * Это был самый длинный вечер в Ивгиной жизни. Первую его половину она провела в совершенном одиночестве, в огромной квартире на площади Победного Штурма, перед темным экраном телевизора. Холодный закат за окнами погрузил жилище Клавдия в нехороший красный свет – к счастью, ненадолго, закат благополучно погас, и Ивга осталась сперва в сумерках, а потом и в темноте. Тогда она через силу поднялась, нащупала на журнальном столике лампу, щелкнула выключателем и увидела комнату уже в другом, теплом, желтовато-оранжевом цвете; перемена к лучшему не обманула Ивгу. Она вернулась в свое кресло, села и снова уставилась на темный экран. Ее жизнь в который раз менялась. Снова резко и нежданно; Ивга еще не до конца понимала, что случится завтра, – но интуиция ее, обостренная годами скитаний, не оставляла ни малейшей надежды. Она сидела, полностью расслабившись в объятиях мягкого кресла, никак не пытаясь обуздать поток медленно тянущихся мыслей. Она отдыхала. Это последняя возможность отдохнуть. Она думала о тюрьме. Потому что, как бы ни обманывал себя Клавдий, – а она понимала, что он себя обманывает, – решетка, упавшая за спиной плененной ведьмы, уже никогда не пожелает подниматься. Особенно в Ведьмин век. Особенно если ведьму зовут Ивга Лис. Возможно, у Ивги потихоньку развивалась мания преследования. Или мания величия, или обе вместе; она сидела перед темным экраном, и в душе ее крепла уверенность, что все тюрьмы, темницы и застенки мира готовы перегрызться между собой, повыбивать друг другу железные прутья и переломать шипы, лишь бы заполучить в свое чрево эту лису, свободного зверя, который не может жить иначе, кроме как на свободе… За прошедший месяц она стала старше на много-много лет. Не Назар бросил ее, и не она бросила Назара – нет, она попросту отказалась от своей мечты, в которой было утро, солнечный луч на полу и звон посуды под руками любимого человека. Мечта ли недостойна ее, она ли недостойна мечты – скорее всего, ни то и ни другое; мечта просто потеряла смысл, сделавшись совсем уж недосягаемой. Мир, окружавший Ивгу, изменился вместе с ней. Раньше она была просто лисицей, бегущей по осеннему сжатому полю, открытому взглядам и выстрелам; были безжалостные, равнодушные охотники, но было и высокое небо, и ельник, где можно спрятаться; теперь охотников стало неизмеримо больше, и поле превратилось в стеклянную шахматную доску, и выбивающаяся из сил лиса видела под собой пропасти и чудовищные провалы, о которых раньше ее слабый ум не мог и помыслить… На кухне оглушительно тикали часы. Ивга спохватилась; поднялась, босиком прошла в коридор, постояла у входной двери. Поднесла к глазам собственные часы на потертом ремешке, старые, много раз бывавшие в починке… И вспомнила, что это подарок матери. Может быть, единственный. Все, что осталось у Ивги со времен детства. Часы показывали половину одиннадцатого. Клавдия не было; темный город за окнами молчал, и только время от времени тишину вспарывал звук военного мотора, а темноту – лучи мобильных прожекторов… Пока Ивга смотрела на часы, они стали. Секундная стрелка в последний раз дернулась и замерла; Ивга вернулась к лампе, покрутила колечко завода, постучала по стеклу. Стали мои часы, стали, Имя мое забудь, стали… Золотой цветок в мире стали — пробил час, и часы стали… Она прерывисто вздохнула. Где-то там, в затаившемся городе, в грозно ощерившемся Дворце Инквизиции, сосредоточенно губил ее товарок-ведьм непостижимый человек Клавдий Старж. На какое-то мгновение ей сделалось нестерпимо жутко при мысли, что он не вернется до утра. Что она так и будет сидеть в полумраке, и ждать, и думать – а он не придет… Нет, он же знает, что она здесь. Он вернется. Он придет… Хотя, если вдуматься, что она для него значит? Ее желания, ее страх?.. Инструмент. Зеркальце для работы; бывшая невеста непутевого парня, оказавшегося сыном старого друга, ну как тут не помочь, ну хоть попытаться… Она тряхнула головой. Ей не хотелось верить в собственные мысли. В то, чему она сейчас только, вот сейчас дала название… Этот человек – заброшенный замок, величественный, но полный чудовищ. И такой высокий, что за облаками не разглядеть шпиля; и такой глубокий, что тайне, спрятанной на дне подземелий, никогда не выйти на поверхность. Этот человек бесконечно далек от нее. Она – случайный прохожий в его жизни; она вызывает жалость, а не сочувствие, любопытство, а не интерес. Этот человек… Она поднялась и включила полный свет. Постояла, радуясь тому, что вместе с темнотой исчезло и некое царапающее чувство, тоска, готовая довести ее до слез; она улыбнулась собственному отражению в маленьком настенном зеркале. Она уже знала, что никогда больше не переступит порог этого дома, и потому двинулась вдоль стены, ведя рукой по обоям, по гобелену, по книжным полкам, по подоконнику – будто прощаясь. Дверь в кабинет… Туда она не входила никогда. Не потому, что дверь вечно была заперта, а просто из страха. Будто боясь увидеть на письменном инквизиторском столе чью-то отрезанную голову. Диван с потертыми подушками… Высокая тумба с одиноким подсвечником на матовой крышке… Она не думала ничего искать. Будто что-то толкнуло ее под руку; она присела и повернула вниз маленькую железную ручку. Дверца легко открылась, на Ивгу дохнуло бумажной пылью, потому что тумба оказалась доверху набитой картонными, и клеенчатыми, и полиэтиленовыми папками. Ивга осторожно стала на колени. Преодолевая неловкость, потянула папку, лежащую сверху; развязала тесемки, пробежала глазами по ничего не значащим строчкам – адреса, телефоны, невыразительные незнакомые имена… Бланки заявлений и обращений, доверенность на пользование мотоциклом, судя по дате – десятилетней давности… Архив? Слишком сумбурно, явно не нужно, случайно… Ивга вздохнула. Последней, на самом дне, безжалостно придавленная ворохом бумаг, лежала зеленая клеенчатая папка на кнопках. Протягивая руку, Ивга еще не знала, зачем. Рывок; картонно-бумажная пирамида качнулась, но устояла. В папке не было почти ничего. Тощая стопка белой чистой бумаги и толстая тетрадка в черной слепой обложке. Ивгин нос дернулся, поймав еле ощутимый, давний, почти неопределимый запах. Неужели духи?.. «Конспект по теории культуры… лицеистки Докии Стерх». «В истории есть множество примеров… когда организация, структура в административном смысле слова… ухитряется испоганить самое прекрасное учение…» Ивга переворачивала страницу за страницей. «Культурологический пласт… во взаимоотношении с религией… Основным смыслом старой байки о Клопе и Мухе является…» Из тетради выпал свернутый вдвое листок. Ивга поспешно подобрала, вложила на место; листок развернулся, почерк писавшего эту записку здорово отличался от почерка «лицеистки Докии Стерх»: «Не в нижней кофейне, а в той новой забегаловке в тринадцать тридцать, я тебе нарисовал, как пройти…» Несложный чертежик. «…Дюночка, каждая минутка твоего драгоценного опозданьица гвоздик мне, сама понимаешь, в какое место… Отпросись, будь добра, с пары… Остаюсь вечно твой – я…» Ивга облизала губы. Ее вдруг охватила дрожь, будто она сунулась в недозволенное, – и все же вместо того, чтобы спрятать тетрадь, она пролистнула еще несколько страниц вперед. И наткнулась на новый листок, скорее бумажный огрызок, неровно вырванный из ученического блокнота: «Дюночка, не дуйся, я не виноват. Я люблю тебя, Дюн, не злись. Клав». Ивга закрыла тетрадь. С трудом застегнула проржавевшие кнопки. Поспешно, даже суетливо засунула папку на место, на самое дно пропахшей бумагами тумбы. Щелкнула железной ручкой – и в этот самый момент услыхала поворот ключа. * * * Клавдий уснул в кресле. Ивга вошла с горячим чаем на подносе – и остановилась в нерешительности. Руки Клавдия покоились на подлокотниках. А на лице лежала печать такой неподъемной, такой свинцовой усталости, что Ивга прикусила губу. Поставила поднос на столик, сама подошла и уселась у подножия кресла, на пол. Ну вот, а она хотела ему сказать… Впрочем, наверное, все к лучшему. Сказать можно и сейчас. Так даже лучше – пусть он не слышит. – Клавдий… Клав… Где-то там, далеко-далеко, спали в своем загончике белые гуси. Спали, прижавшись друг к другу теплыми крыльями, и видели во сне, как славно травить и щипать Великого Инквизитора города Вижны. – Клавдий… Она взяла его за руку. Рука была тяжелая, расслабленная, ее можно было долго и совершенно безнаказанно держать в ладонях. – Клав… Простите меня, пожалуйста. Я бы так хотела… Но нельзя. Это… так не бывает. Все, чего я хочу, – никогда не бывает… Простите меня, Клав. Она встала. С сожалением взглянула на остывающий чай; бесшумно вышла в прихожую и вытащила из-под вешалки свою собственную, давно уложенную сумку. «Мне не хотелось бы доставлять вам неприятности – но я не могу в неволе. Сама пришла – сама уйду»… Она знала, что Клавдий чутко реагирует на звук открываемой двери, и потому предусмотрительно блокировала защелку. «Мне не хотелось бы причинять вам неудобства. Но я, кажется, скоро сделаюсь вам в тягость… Я чужая, случайная, мне следует быть равнодушной – но вот как раз равнодушной быть никак не могу…»