При въезде в город на панели экстренного вызова проснулся и замигал красный, колющий глаза огонек; Клавдий не стал брать трубку, однако предчувствие в его груди болезненно дернулось: ну вот… На площади Победного Штурма всегда было полно паркующихся машин, вот и на этот раз какой-то юркий белый «максик» загромоздил проезд широким гофрированным задом, и Клавдию пришлось раздраженно взвыть служебной сиреной. Поднявшись к себе, он некоторое время задумчиво изучал содержимое холодильника; потом захлопнул дверцу, поставил на огонь чайник и уселся перед телефоном. – Да погибнет скверна, патрон. – Голос заместителя был профессионально хрипл, но Клавдий явственно расслышал в нем нотку искреннего облегчения. – Я искал вас, патрон… – Да погибнет скверна, Глюр… Ну? – Клавдий прилег на диван, не снимая запыленных туфель. – Эпидемия, патрон. Случаи чумы в Рянке… – Случаи – это сколько? – Десять, патрон… – Сколько?! – Десять случаев бубонной чумы, и уже три смертных исхода… Санитарный гарнизон поднят по тревоге, Рянка закрыта… Сообщение уже пролезло в прессу… – Дальше. – Самосуд. Клавдий придержал трубку плечом. На кухне все громче свистел закипающий чайник. – Где? – В Рянке паника, патрон… На главной площади. Наши люди прибыли, когда костер уже прогорел. – Очень жаль. – Голос Клавдия сделался бесцветным и сухим. – Очень жаль, что наши люди в Рянке так нерасторопны. Погибшая? – Была ведьмой. Но… «глухаркой», неинициированной, патрон. Ее причастность к эпидемии… – Аресты? – Пятнадцать человек. Куратор округа Рянка пожелал проявить рвение… Чтобы, так сказать, загладить… – Куратора округа Рянка вызвать сюда, в Вижну, – медленно проговорил Клавдий. – Преемником назначить… если я правильно помню, в этом округе работает Юриц? Заместитель помолчал. Сказал осторожно, будто пробуя каждое слово на вкус: – Вряд ли это понравится Совету кураторов… Они и так кричат на каждом сходе, что Вижна везде сует своих людей. Клавдий усмехнулся. Его смешок хорошо слышен был на той стороне провода, и заместитель поспешно прикусил язык. – Всех арестованных, – Клавдий пощелкал золотым зажимом авторучки, – всех арестованных – доставить в город. Ко мне. – Да, патрон, – пробормотал заместитель чуть суетливее, чем позволяло его достоинство. Клавдий помедлил, разглядывая узор виноградных листьев за окном. Если он предчувствовал только это – что ж, ничего… Еще ничего, бывает и хуже… – Я сейчас приеду – мне понадобится очень подробная информация, Глюр. Вплоть до расположения колодцев округа Рянка… Кстати, почему вы до сих пор не сообщили, что герцог звонил? Заместитель осекся. – Патрон… Откуда вы знаете?.. – А как же. – Клавдий ухмыльнулся. – Всякий раз, когда у нас прокол… Вы ведь догадываетесь, Глюр, что все случившееся есть наш большой прокол? Да? Заместитель сглотнул – так, что было слышно в трубке: – Да, патрон. Конечно, да. (Дюнка. Июнь) …В день похорон Дюнкина сестра отозвала его в сторонку и, не сводя воспаленных ввалившихся глаз, попросила: – Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто Докию любил ты один. Он осел, будто от удара обухом. И кивнул. Три дня слиплись в одни бесконечные сутки. Трижды наступала ночь; он отвечал на какие-то вопросы, а за спиной у него переглядывались, переговаривались приятели, однокурсники и вовсе незнакомые люди: «Это тот мальчик, с которым она была на пляже. Это тот мальчик…» – Она не могла так просто утонуть! Она плавала, как… Она не могла!.. – Успокойтесь, Старж. На теле нет следов насилия. Ее погубила простая судорога. Простая. – Клав, ну ты, это самое, не убивайся так… Пойди вот, экзамен сдай, отвлечешься… – Клав, ты, это, прости, но вы с ней хоть раз, это… были?.. …Потом он дождался, пока опустеет кладбище. Люди, еще недавно бывшие скорбной процессией, теперь понемногу тянулись к выходу; один только Юлек Митец отстал, растерянно оглядываясь в поисках Клава. Не нашел, бегом догнал ребят – подавленных и возбужденных одновременно. Дюнкиной матери уже не было видно – за ней захлопнулась дверца машины… Все эти люди перестали интересовать Клава много часов назад. «Иметь совесть» – значит быть последовательным в своем эгоизме. Вечерело. Сильно, густо, тяжело пахли увядающие цветы. – Дюнка, – сказал он, опускаясь на колени. – Дюнка, я хотел сказать тебе, что мы поженимся после экзаменов… Не прогоняй меня. Можно я тут посижу? Мягкое закатное небо. Примиряющие голоса цикад. – Дюнка… Он не нашел слов. Возможно, он хотел сказать, что непростительно привык к ее любви. Что слишком часто позволял себе высокомерно отмахиваться – приходи завтра. Что она была для него наполовину вещью, наполовину ребенком. Что он не знает, как себя наказать. И поможет ли самое страшное наказание… И тогда он сказал то, что счел нужным. Что считал единственно правильным и естественным: – Дюн, я клянусь тебе никогда и никого, кроме тебя, не любить. Ветер ли тронул верхушку темной кладбищенской елки? Или Дюнка, смотревшая оттуда, бурно вознегодовала, затрясла мокрыми волосами, возмущенно вздернула заострившийся нос? – Я сказал, – прошептал он неслышно. – Прости. За спиной у него треснула ветка. Он напрягся, медленно сосчитал до пяти – и обернулся. Он не запомнил всех, кто был на похоронах, но почему-то был уверен, что именно этого старика там не было. Мятый темный костюм, разбитые ботинки – может быть, кладбищенский сторож?.. У бродяги, промышляющего пустыми бутылками, определенно не может быть такого волевого лица. И такого ясного взгляда. – Я лум, – сказал старик, будто отвечая на беззвучный вопрос. – Не беспокойся. Лум. Утешитель на кладбище. Говорят, что ремесло это происходит от какой-то забытой ныне веры. От служителей, когда-то находивших слова для самых больных, самых обескровленных потерей душ. Родители Дюнки не прибегли к услугам лума, гордо не пожелали делить ношу собственного горя; возможно, старик решил, что отбившийся от процессии Клав станет его клиентом. – Нет. – Клав отвернулся. – Спасибо, но… Я не верю во все это. Мне не надо. Я сам. – Во что ты не веришь? – удивился старик. – Я хочу быть один, – сказал Клав шепотом. – С… ней. Пожалуйста, уйдите. – Ты не прав. – Старик вздохнул. – Ты не прав… но я уже ухожу. Только… Клав досадливо поднял голову. – Только, – старик пожевал губами, будто пытаясь на вкус подобрать нужное слово, – ты… делаешь, что делать нельзя. Ты ее тревожишь и зовешь. Ты ее держишь; тех, кто принадлежит тому миру, ни в коем случае нельзя тащить сюда. Навки… Клав дернулся: – Уходите.