Весь задний двор был заметен еловыми иголками. Из упавших горшков с маргаритками на веранду высыпалась земля. Рядом на полу валялись опрокинувшиеся шезлонги и зонтик. Эвкалипты накренились и растеряли листву. Тело мертвой сойки лежало на том же месте. На горизонте появились столбы дыма, которые ветер тут же уносил на запад. Я вспомнила, что с приходом ветров начинаются лесные пожары. Рядом с серыми клубами в небе, будто муха, кружил новостной вертолет. Его присутствие успокаивало нас. Оно означало, что настигшее нас несчастье вполне заурядно и люди еще могут с ним справиться. После завтрака я тщетно пыталась дозвониться до Ханны. Я понимала, что у нее в доме всегда шумно: сестры, лабиринт из кроватей, общие раковины, вечно гудящая стиральная машина, которая не успевала опустошать корзину для грязного белья… Чтобы вместить все семейство Ханны, требовались два легковых автомобиля. А у меня дома тишину нарушал только скрип рассыхающихся половиц. Папа вернулся ближе к вечеру. Ветер уже стих, от берега поднимался туман, скрывавший медленное шествие солнца по небосводу. — Всю дорогу ехал с включенными фарами. Из-за тумана видимость нулевая, — сказал он. Хотя отец выглядел очень усталым, его появление на кухне доставило мне огромную радость. Он на ходу сжевал половину бутерброда, перемыл всю вчерашнюю посуду, смахнул тряпкой пыль, полил мамины орхидеи, а потом долго оттирал руки над раковиной. — Тебе нужно выспаться, — сказала мама, кутаясь в тот же серый свитер, в котором была накануне. — Я до сих пор на взводе, — ответил он. — Хоть приляг. Папа бросил взгляд через окно и заметил мертвую птицу: — А это когда случилось? — Ночью, — ответила я. Он кивнул и достал из ящика комода хирургические перчатки, которые хранились там для работы по дому. Мы вместе вышли на улицу. — Жалко беднягу, — сказал папа, склонившись над сойкой. Мертвое тело уже обнаружила боевая колонна муравьев, которая сновала теперь взад-вперед по полу веранды. Насекомые ненадолго скрывались под перьями птицы, а затем появлялись уже с кусочками ее плоти на спинах. Папа встряхнул белый мусорный пакет, и тот надулся от воздуха. — Может, это сила притяжения повлияла? — предположила я. — На этот счет сказать ничего не могу. У пернатых всегда были сложные отношения с нашими окнами. У них зрение слабое. Папа надел перчатки, и в воздух поднялось облачко благоухающего резиной талька. Я почувствовала запах латекса. Отец накрыл ладонью птичью грудку и поднял тело с обвисшими, словно ветви дерева, крыльями. Черные глаза, похожие на перечные зерна, смотрели бесстрастно. Несколько потерявшихся муравьев лихорадочно нарезали круги по папиной руке. — Мне очень жаль, что на работе все так вышло, — сказала я. — Ты о чем? Птица упала в пакет, глухо зашуршал пластик. Папа сдул с запястья муравьев. — Женщина умерла, да? — Что? Он удивленно взглянул на меня. Я поняла, что не стоило ничего говорить. Папа продолжал молчать. Я почувствовала, что у меня горят щеки. Двумя пальцами, словно пинцетом, он поднял с пола последнее перо и опустил его в пакет. Затем вытер лоб тыльной стороной ладони: — Нет, родная, никто не умирал. Тогда он впервые сказал мне неправду. Эта ложь оказалась первой, но не последней и даже не самой серьезной. На полу, на том месте, где лежало тело птицы, сотни муравьев метались в безнадежных поисках исчезнувшего угощения. Папа затянул шнур на пакете и завязал его: — Вы с мамой чересчур переживаете. Я же говорил, что ночью ничего не случится. Все правда прошло нормально. Папа отнес пакет к мусорным контейнерам за домом. Силуэт птицы просвечивал сквозь пластик пакета, который подрагивал в такт быстрым шагам. Затем он принес шланг, из которого уже текла вода, и смыл с веранды муравьев и кровь. А вот жирное пятно на оконном стекле продержалось еще несколько недель — словно тормозной след на дороге после аварии. Наконец папа ушел наверх спать. Мама последовала за ним. Я еще долго сидела в гостиной перед телевизором, пока родители шептались в спальне. Мама задала какой-то вопрос, и отец повысил голос: — Это еще что такое? Я приглушила звук и прислушалась. — Конечно, я работал! А что еще, черт побери, я мог делать? Мы жили в условиях измененного притяжения. Разум не постигал его, но тело ощущало. В последующие недели, пока дни продолжали удлиняться, мне становилось все сложнее посылать футбольный мяч в конец поля. Распасовщики утверждали, что мячи перестали летать, как прежде. Меткие удары ушли в прошлое. Пилотов допускали к полетам только после переподготовки. Падающие предметы устремлялись к земле с какой-то новой скоростью. Думаю, что замедление положило начало и другим переменам — может быть, не таким очевидным, зато гораздо более глубоким. Происходила разбалансировка на тонком уровне — к примеру, в дружбе или любви. Не знаю, могу ли я что-то утверждать: мое детство закончилось задолго до замедления, а отрочество протекало самым заурядным образом, со свойственными этому периоду переживаниями. Есть такая вещь, как совпадения: несколько однотипных событий наслаиваются одно на другое без какой бы то ни было причинно-следственной связи. Возможно, происходившее не имело никакого отношения к замедлению. Такую вероятность вполне можно допустить. Но, честно говоря, верится мне в нее с трудом. 5 Сначала замедления прошло два дня. Каждый час становился все длиннее. Наступил понедельник, но не принес с собой никаких новостей. Я, как и все дети, надеялась, что занятия в школе отменят. Вместо этого их просто сдвинули на полтора часа. Разработанный на скорую руку план состоял в переносе начала уроков примерно на то время, на которое мы теперь запаздывали. Правительство призывало нас ничего не менять в привычном распорядке жизни. Перед нами выступали руководители страны в строгих костюмах и красных галстуках. На темно-синих лацканах у них поблескивали значки с американским флагом. В основном они рассуждали об экономике — о том, что надо продолжать ходить на работу, тратить деньги, класть наличные в банк. — Они точно чего-то недоговаривают, — сказал Тревор Уоткинс, когда мы ждали автобуса в понедельник утром. Многие из детей, которые обычно собирались на остановке, теперь либо оставались дома, либо уже уехали из города со своей семьей. Без Ханны я чувствовала себя так, будто лишилась невидимой конечности. — Прямо как секретная база «Участок 51», — продолжал Тревор, нервно покусывая потрепанные черные лямки своего рюкзака. — Никогда не говорят всю правду. Мы жили тихой, спокойной жизнью. Повседневной одеждой для девочек служили сандалии и сарафаны, для мальчиков — шорты и майки для сёрфинга. Мы росли там, где любой мечтает встретить старость. Триста тридцать дней в году нам светило солнце, небольшой дождь становился событием. Катастрофа взбудоражила нас, словно плохая погода. С другого конца пустыря послышался шум скейта. Я и не глядя могла сказать, кто это, но все же не удержалась и повернула голову: Сет Морено собственной персоной, высокий и молчаливый, ловко остановил скейтборд и спрыгнул на пыльную землю. Темные волосы падали ему на глаза при каждом движении. Я практически никогда не разговаривала с Сетом, зато преуспела в искусстве незаметно смотреть на него. — Уж поверьте, — взволнованно повторял Тревор. С тщедушным, вечно сгорбленным из-за огромного зеленого рюкзака Тревором никто не дружил. — Правительство знает гораздо больше, чем говорит. — Заткнись, а? Всем плевать на твои умозаключения, — прервал его Дэрил, который появился у нас недавно, но уже прославился плохим поведением. Вместо четвертого урока он каждый день ходил в медицинский кабинет за порцией риталина[1]. Мы старались держаться от него подальше. Наши школьные будни начинались с этой автобусной остановки. Здесь все постоянно подшучивали друг над другом, делились секретами. В тот день мы, как обычно, стояли па пыльной площадке рядом с заброшенным участком. Утреннее солнце поднималось по привычной траектории. Теперь мы сверяли время по нему — смотреть на наручные часы больше не имело смысла. — Я серьезно, чуваки, это конец света, — не унимался Тревор. — Если автобус через две минуты не приедет, я сваливаю, — сказал Дэрил. Он привалился к цепи, ограждавшей пустырь. Когда-то здесь стоял дом, который рухнул в ущелье вместе с целым пластом известняка. Внизу до сих пор валялись обломки: куски досок в кустарнике, осколки черепицы на земле. Из мебели не сохранилось практически ничего. Потрескавшаяся дорожка вела в никуда. Лужайка заросла сорняками. О неустойчивости скалы напоминали аварийные желтые знаки. — Знаете, что будет? Сначала засохнет урожай, вскоре вымрут животные, а потом люди, — упорно бубнил Тревор. В тот момент меня тревожили куда менее глобальные проблемы — я чувствовала себя очень неуютно на обочине без Ханны. Даже в обычное время автобусная остановка была таким местом, где не стоило появляться в одиночку. Здесь правили хулиганы, а школьные инспекторы никогда не появлялись с инспекцией. Я встала рядом с Микаэлой. Мы знали друг друга с начальных классов, но наши отношения можно было назвать приятельскими только условно. — Джулия, ты же умная. Скажи, эта штука с Землей могла испортить мне волосы? Сегодня с ними творится черт знает что, — сказала Микаэла, заметив меня. Она снова и снова собирала свои густые, вьющиеся рыжие волосы в конский хвост. Микаэла выглядела так, словно собралась на пляж: мини-юбка, коротенькая маечка, блестящие шлепанцы. Моя мама ни за что бы не пустила меня в школу во вьетнамках. — Не знаю, все может быть, — ответила я, жалея, что надела практичные белые кроссовки с двойной шнуровкой и простые джинсы.