Отец внимал этой тираде с равнодушной невозмутимостью, намазывая ложкой паштет, а вот Ирумюй, постепенно покрываясь красными пятнами, на последней фразе взорвалась. Высокая, дородная, она выскочила из-за стола и нависла над опешившей Иволь всей своей громадой. – Ах ты неблагодарная сволочь! Да если бы не я, ты была бы сейчас лишь обыкновенной проституткой. Если бы я не оплачивала тебе уроки музыки, ты бы никогда не села за рояль. Если бы не проталкивала тебя на конкурсы, ты бы никогда не оказалась на международном фестивале. Я полностью тебя сделала, вылепила с нуля! Без меня ты никто! Боль, такая по-детски наивная и всепоглощающая, сдавила Иволь грудь. Она почувствовала, как дрожит тело, отхлёстанное этими словами, и как бегут по щекам горячие слёзы. – Да пусть уходит, помотается и поймёт, что к чему в этой жизни, – весело предложил отец, смачно чавкая персиками. Ирумюй, постояв с каменным лицом, вернулась в конце концов к нему, перенимая равнодушный настрой. – Хорошо, бери гонорары, которые заработала с восемнадцати лет, и какие хочешь вещи, – сухо объявила она Иволь. – Но больше ты сюда ни за чем не вернёшься. – Гонорары всего за два месяца?! Да как ты смеешь? – Прочь с моих глаз долой! – рявкнула Ирумюй так, что дочь не осмелилась более возражать. Впрочем, если кто-либо полагал, что Иволь проведёт целый вечер, рыдая в подушку, он глубоко ошибался. – Гвинь! Гвинь! – едва поднявшись к себе, крикнула пианистка. – Быстро собери мне объявления о гостиницах рядом с консерваторией. Прямо сейчас! У душераздирающего разговора было лишь одно, но действенное последствие: теперь Иволь чувствовала, что не может оставаться в этом доме ни секунды. Нервное потрясение, которое она испытала, не позволяло ей сидеть сложа руки, и, самостоятельно достав чемодан из кладовой, пианистка принялась бросать в него одежду. В ту ночь свет в её комнате не гас до самого рассвета. Вскоре после того, как Иволь переехала, проблемы последовали одна за другой, вскрывая отсутствие её сколь-нибудь практических знаний о жизни. До сих пор всеми заботами, от быта до заработка, заправляла маменька, и на пианистку обрушился поток сложнейшей информации, не имеющий ничего общего с музыкой. Иволь обнаружила, что доход её не такой уж большой, как вначале могло показаться, и многие удобства, к которым она привыкла, находились в её распоряжении благодаря тому самому скучному бизнесу отца. Прожив в первом отеле неделю, Иволь была вынуждена переместиться в гораздо более скромную комнатушку, поскольку средства стремительно таяли. Каждое утро девушка содрогалась от вида резиновых омлетов и дешёвых сосисок, которые подавали в ближайшей столовой на завтрак, но свобода оказалась дороже. Кроме того, ей нужно было где-то репетировать, ведь теперь она осталась без рояля. Для этого Иволь договорилась с консерваторией о работе на полставки в обмен на возможность бесплатно пользоваться инструментом. Слава Близнецам-Создателям, к её нуждам отнеслись с участием и не стали допытываться об истинных причинах. Иволь покрывалась липким потом при мысли, что её несчастье и униженное положение станет достоянием общественности. К счастью, маменька всегда дорожила красивым фасадом, а потому шло время и всё оставалось тихо. Сама Иволь сочинила незатейливую историю, что попытка жить независимо от родителей – один из этапов её творческого пути. Но самое главное, ей нужно было продолжать искать крупный заработок. К сожалению, пианистка не сразу сообразила, что ангажементы по-прежнему идут на адрес родителей, и пропустила несколько хороших предложений. Когда же недоразумение разрешилось, Иволь обнаружила, что суммы, которые она теперь получает, сократились по сравнению с прошлыми. Ирумюй обладала той напористой хваткой и прозорливостью, которые позволяли ей разворачивать ситуацию в свою сторону. Иволь же, с её необразованностью в деловых вопросах, ничего не стоило обмануть. Так, ни шатко ни валко, прошёл месяц. Первоначальное опьянение свободой улетучилось, сменившись беспрестанными заботами. Иволь не могла бы сказать, что жалеет о принятом решении – как можно жалеть, что сбежал из клетки с чудовищем? – но реальность оказалась сурова. Ей было трудно рассчитать бюджет, трудно обходиться без личного экипажа, трудно есть непривычную еду, а ещё она постоянно ощущала одиночество. Зима с её ранними сумерками, немигающими огнями фонарей и серым, будто бы засохшим небом не способствовала бодрости духа. Закончив поздно вечером репетиции в консерватории, пианистка шла в свою комнатку через сквер, и пустынные дорожки с отпечатками следов навевали уныние, хотя Иволь повторяла себе, что днём здесь веселится полно горожан. Но тоске не требовалось приглашения, она приходила сама по себе с покровом ночи, с холодом и безбрежной темнотой, после которых, казалось, уже никогда не наступит рассвет. Торопясь как можно быстрее попасть в свой номер, Иволь не глазела по сторонам, а потому… – Что же вы делаете здесь одна в такое позднее время суток? Для юной нордианки тут небезопасно, – услышала она вдруг участливый глубокий голос. Пианистка с удивлением обернулась: на лавочке в пяти шагах от неё сидел норд – уже скорее мужчина, чем юноша. Добротное шерстяное пальто, которое сразу отметила про себя Иволь, придавало его облику благородства. В руке у норда находилась бутылка со спиртным, но взгляд оставался кристально ясным. – Да я не первый раз тут гуляю и ничего страшного не произошло, – в замешательстве улыбнулась Иволь. Она так давно не вела обыденных бесед, что прежняя спесь улетучилась без следа. – К тому же вы тоже тут отдыхаете, разве нет? – Ну, на меня если кто попрёт, лучше пусть сам побережётся, – добродушно усмехнулся незнакомец. – Хотите, провожу до бульвара? – Эм… ну… я не возражаю. – Иволь совсем смутилась, не зная, как вести себя в такой ситуации. Маменька мало с кем позволяла ей общаться, нагружая бесконечной учёбой. Но мужчина как будто не заметил стеснения пианистки. Он бодро поднялся со своего места, не забыв прихватить бутылку, и пошёл рядом. – Вы знаете, отец меня растил, быть может, без телячьих нежностей, но, в отличие от многих, научил быть мужчиной. Мне не трудно проводить женщину, – спокойно, уверенно проговорил он. И потом, помолчав, добавил: – Да и потом, вы выглядели настолько печальной. К таким как раз и цепляются всякие уроды. Думают, что лёгкая добыча. Наблюдение попало в цель, и от этого Иволь лишь острее ощутила тоску, от которой пыталась прятаться за заслонкой посторонних мыслей. – Да вот, как-то… жизнь пошла наперекосяк, – вырвалось у неё с тяжёлым вздохом. – Очень жаль, – покачал головой незнакомец. – Мне кажется, вы хорошая девушка. Что бы с вами ни произошло, вы этого не заслужили. Дальше они шагали в молчании. Утоптанный желтоватый снег скрипел под ногами, но не скользил; высокие сугробы по бокам дорожки отдавали ярким холодным сиянием, а дальше, за их границей, резко сгущались тени и пугали мутными силуэтами деревья. Иволь отчаянно соображала, как продолжить разговор, однако высказать хотелось сразу столько, что язык прилипал к нёбу, а неразборчивые мысли шумели в голове, точно густой лес. Впрочем, когда они достигли бульвара, незнакомец заговорил вновь: – Знаете, я ведь не просто так окликнул вас. Вы мне чем-то очень понравились с первого взгляда. Быть может, наша встреча неслучайна? Вы не против, если я приглашу вас куда-нибудь поужинать? Сердце Иволь затрепетало. Нечто тёплое, как первые неуверенные лучи весеннего солнца, коснулось его, согревая, и угрюмый мир зимы вмиг поблёк, теряя свои смертоносные чары. – Да, конечно, – чуть покраснев, улыбнулась она. – Тогда одну минутку. – Мужчина отбежал, выбрасывая бутылку в мусорку, и пояснил: – Терпеть не могу, когда мусорят. Я как-то раз в детстве не послушался и попытался незаметно выбросить обёртку от конфеты. Так знаете, что сделал мой отец? – Они уже шли рука об руку; глаза собеседника сияли, он активно и вдохновенно жестикулировал. – Он заставил меня собирать мусор по всей улице. Каждый окурок. Представляете? То-то! Если бы у нас так воспитывали каждого… Вот тогда бы была страна! Никакие дроу бы даже чихнуть в нашу сторону не посмели. А так понарожают кого ни попадя… Меня, кстати, Юргес зовут. А вас? В кафе Иволь смогла рассмотреть его лучше. У её нового знакомого были красивые, угольно-чёрные брови, чуть вьющиеся от природы волосы и пухлые губы; черты лица – крупные, монументальные. Юргес умел найти подход к окружающим: легко и ненавязчиво сочинил комплимент официантке, перекинулся парой слов со швейцаром, так что тот перестал скучать и улыбнулся, и вскоре перед Иволь уже стояли дымящееся жаркое и пряный глинтвейн. – Самое то, чтобы согреться, верно? – подмигнул ей Юргес. – Спасибо, – расцвела пианистка. Она ещё не встречала насколько уверенных в себе мужчин, это было что-то необыкновенное. Сейчас рядом с Юргесом и её собственная жизнь казалась легче и светлее… – Так кем же вы работаете? – Иволь уже немного рассказала о себе, обнаружив со стороны Юргеса живое сочувствие, и теперь ощущала необходимость проявить внимательность и к нему. – Наборщиком в типографии. Но пока что я не у дел. Пришлось уволиться. – Как же так? Весёлое выражение вдруг исчезло с лица Юргеса, и он отложил нож с вилкой. Иволь тоже безотчётно перестала есть, почувствовав напряжение. – Мне изменила любимая женщина с одним из сослуживцев. А начальник не пожелал разбираться, – напряжённо ответил он после непродолжительного молчания. – Какой ужас! – воскликнула пианистка. Вот и разгадка, почему Юргес оказался в сквере в такой глухой и мрачный час: он тоже страдал от одиночества. – И после этого вы пригласили меня в кафе? Надеюсь, вам это не в тягость? Сидеть здесь, со мной… – О нет, что вы. – Юргес успокаивающе накрыл своей ладонью её. – Наоборот, вы лечите моё сердце добротой и участием. А с той женщиной… пожалуй, оно и к лучшему, что мы расстались. На самом деле, мы уже давно охладели друг к другу. Но я – я за честность, понимаете? Не мог её вот так бросить, не чужая же она мне. Но оказывается, кто-то может вот так, просто, за спиной… После этого я разорвал отношения с чистой совестью. Я плюнул ей прямо там, при всех, в лицо – верите? – и ушёл. Иволь лишь затрясла головой, в волнении кусая губы. Боль, та же самая, как в день, когда родители фактически отказались от неё, вновь пронзила сердце, но теперь к ней примешивался ещё и гнев. Она была так благодарна Юргесу за то, что он обогрел её своим вниманием – её, простую встречную, – и теперь у неё в голове не укладывалось, как кто-то мог вонзить нож в спину такому замечательному мужчине. – И… как же вы теперь? – Да не знаю, буду что-то искать. Деньги ведь штука не бесконечная. У меня есть, конечно, сумма на чёрный день, но её трогать не хочется. – Нет, стойте, – властно одёрнула его Иволь. Желание помочь и сознание собственных возможностей вдруг заговорило в ней громко и отчётливо. – Я же известна. У меня есть множество знакомых. Я вам обязательно помогу! Я дам вам свой адрес… или вы мне свой. – Тут она запнулась, и Юргес попытался успокоить её: – Я чрезвычайно признателен. Но, насколько понимаю, вы только поднимаетесь по карьерному пути. Не повредит ли это вашей репутации? – Я уже живу одна. Мне нет ни до кого дела, – гордо вскинулась пианистка. – Я сама в состоянии решить, что мне повредит, а что нет. Серые глаза Юргеса потеплели, сощурились, будто смеясь, и в то же время сохраняя то самое проницательное выражение, с которым он окликнул её на лавочке. – Вот знаете, я сразу как увидел вас, так и почувствовал эти качества: достоинство и искренность. Всё это время я жил с женщиной, у которой было чёрное сердце, но не замечал этого. Должно быть, поэтому наша любовь и умерла. Так может, это судьба, что мы с вами встретились? Потом, в гостинице, Иволь долго плакала от счастья, которое было так велико, что пианистка с трудом в него верила. Этого не могло происходить с ней, нет, только не с ней – гением, которого всю жизнь держали взаперти, точно зверька в клетке, которого шпыняли и били за малейшую провинность. И теперь ей – вот ей же – говорят слова одобрения, которых она годами не могла добиться от матери и отца. Разве это не чудо? Разве так бывает? Однако раз за разом, при каждой встрече, Юргес повторял, что он влюбился в Иволь с первого взгляда. Он объяснял, насколько родители были действительно жестоки к ней и как на самом деле можно жить. Он неизменно встречал её по вечерам у консерватории и вёл ужинать в кафе. Платила, правда, уже она – ведь у Юргеса пока не было работы. Зато он дарил ей сладости и цветы. Иволь краснела, бледнела, но постепенно что-то внутри неё расправляло крылья. О да, жестокому миру больше не надругаться над ними! Она обеспечит Юргеса работой, а он поддержит её жизненным опытом, и вместе уверенной походкой они продолжат свой путь. Вместе – какое волшебное слово – они достигнут чего угодно! Ведь когда уверен, что в случае падения тебя обязательно подхватят, летать совсем не страшно. Вот теперь-то Иволь пригодились все те многочисленные мероприятия, на которые она с неохотой таскалась по указке маменьки. Пианистка вспомнила, что после одного из выступлений беседовала с редактором столичной газеты. Разыскав его, она попросила взять Юргеса в штат, и, когда тот в обмен попросил выступить у его сына на выпускном вечере, пианистка с лёгкой душой согласилась. Любовь наделила Иволь невиданной прежде энергией и самоотдачей. Или, если точнее, она впервые обрела свою собственную цель, в которую искренне верила, – а это самая великая сила, какая может быть на свете. Ещё только просыпаясь, Иволь вспоминала о Юргесе, и сон как рукой снимало. Двойная работа в консерватории и на концертах больше не вызывала усталости, повседневные тяготы воспринимались как преддверие скорого блаженства, а вездесущая тоска отступила. Даже глухие зимние сумерки больше не могли привести её с собой. Иволь не сомневалась, что Юргесу ничего не стоит зарекомендовать себя с лучшей стороны на новом месте работы. Каково же было её недоумение, когда редактор после первых дней сотрудничества отозвался о его достоинствах весьма пространно. С некоторой пренебрежительностью он сообщал в письме, что малый неплохой, но работает не то чтобы с огнём в глазах и слишком капризничает. Попытки Иволь как-то поговорить с возлюбленным не увенчались успехом, вызвав неожиданную бурю гнева и яда в адрес работодателя. С ироничной усмешкой Юргес живописал, как его нагружают уймой низкоквалифицированной работы, как смотрят свысока и не прислушиваются к его инициативам. И, сама раздражённая, Иволь написала огромное письмо, защищая любимца, но в ответ получила лишь холодную отповедь, что пока редактор сам не убедится в полной компетентности нового сотрудника, ответственных проектов ему поручать не будут. Вскоре Юргес ушёл оттуда, сообщив, что слишком ценит себя, чтобы унижаться в этом крысятнике. И Иволь даже не стала выяснять подробностей. Поискав ещё, она нашла ему новое место. И вскоре при каждой встрече на пианистку лился поток гадостей, которые Юргес рассказывал ей про своих коллег, приводя бесчисленное множество едких деталей. Это утомляло, у Иволь начинались головные боли, но если она пыталась урезонить возлюбленного, тот распалялся ещё больше. Быть может, Юргес и правда вёл себя несколько капризно, но, с другой стороны, он был удивительным: эрудированным, смелым, требовательным к себе и к окружающим, и пианистка признавала, что такие, как он, заслуживают особого отношения. Когда через месяц он ушёл из второй типографии, она даже испытала облегчение. Пару дней спустя Юргес заявил, что пройдёт курсы повышения квалификации – да он, в принципе, и так всё умеет, только корочек не хватает, которые бы подтвердили его профессионализм, – и Иволь с жаром поддержала эту идею. Юргес попросил одолжить ему денег, чтобы оплатить учёбу. Иволь не возражала. Ведь, в конце концов, они – единое целое, разве не так? Они вместе борются против этого мира, и если сейчас её любимый в беде, а она способна зарабатывать – так почему бы ей не поддержать его? Походы по кафе пришлось прекратить, зато Юргес переехал жить к ней в гостиничный номер – так удобнее и практичнее, если они пара. Теперь, возвращаясь одна через сквер, Иволь знала, что «дома» её ждут свежезаваренный чай, бутерброды и родственная душа, рядом с которой она сможет расслабиться после напряжённого дня. Жизнь никогда ещё не была так прекрасна! Миновало ещё около месяца, прежде чем они крупно поссорились. – То есть, ты моя девушка, но не поздравишь на день рождения? Неожиданно жёсткий тон заставил Иволь растеряться. – Нет, почему же, можно купить пирожных, фруктов… – неуверенно протянула она. Что-то заставило её ответить осторожнее. Юргес никогда ещё не проявлял недовольства ею – ну так, конечно, мог закатить глаза, если она не понимала очевидных для него вещей с первого раза, и посетовать на её «дикарство», однако это всегда озвучивалось в шутку. Не как сейчас. – Ха! – Юргес всплеснул руками. – Я думал, это само собой разумеющиеся вещи. Ты издеваешься? – Но послушай, та куртка, которую ты мерил в магазине, стоит недёшево. Честно… честно говоря, мне приходится платить за комнату больше, чем прежде, и расходы на быт тоже увеличились. Моих гонораров едва хватает, чтобы не уходить в минус, понимаешь? Иволь волновалась, потому что до сих пор она не затрагивала финансовый вопрос их отношений. По её мнению, Юргес не всегда тратился экономно, однако ей было неудобно пенять ему на это, ведь он хвалился перед ней своим вкусом в качественных вещах и продуктах. Теперь же ей волей-неволей пришлось поставить его перед фактом, и втайне пианистка надеялась, что Юргес откажется и от пирожных с фруктами, согласившись, что пока лучше сэкономить. – И? – Тот иронично поднял бровь. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку и сверля Иволь холодным неподвижным взглядом, от которого пианистке почему-то сделалось не по себе. – Ты же говорила, что взяла из дома свои драгоценности? Заложи их в ломбард. – Но… – То есть, ты хочешь сказать, что брюлики тебе важнее любимого? – жёстко перебил Юргес. Не выдержав, он вскочил, яростно жестикулируя перед оцепеневшей Иволь. – Ты же понимаешь, что я через каких-то пару-тройку недель закончу эти курсы, и больше ни в одной типографии меня не посмеют поставить в подмастерья к какому-нибудь чурбану? Что я начну зарабатывать в три раза больше, чем ты? И что этих денег хватит не только для того, чтобы выкупить твои побрякушки, но и накупить новых? Именно поэтому ты хочешь, чтобы я ходил сейчас в драных лохмотьях и мёрз посреди зимы? – Нет-нет… прости, я не это имела в виду! – всхлипывая, воскликнула Иволь. Стыд и отчаяние жгли её: вдруг Юргес разочаруется в ней? Вдруг сочтёт, что у неё тоже чёрное сердце, и уйдёт навсегда? Ведь и правда, он такой замечательный, а ей осталось потерпеть совсем немножко. – Прости меня, я виновата. Я… я просто устала. Но я люблю тебя! И мне совсем не жалко купить эту куртку. – Сжавшись, она горько заплакала, проклиная свой дурной язык, свои страхи и меркантильность. – Ну что ты, зайка. Я и не сомневаюсь, что ты любишь меня. Я рад, что ты у меня такая умница и всё быстро понимаешь.