Юргес сжал её заплаканное лицо в своих горячих ладонях, заставляя поднять голову. На его губах уже расплылась прежняя тёплая улыбка, и поражённая Иволь задалась вопросом, не разыгралось ли у неё воображение от постоянных недосыпов. Затем Юргес вдруг сделал ещё шаг, крепко прижимая её к себе, опуская ладони на ягодицы и шумно, напористо целуя в шею. Это было странно. Непривычно. В семье у Иволь никогда не обнимались. Разве что маменька могла иногда отрывисто притянуть за голову и поцеловать. Иволь испугалась ещё больше, чем прежде. Она стала судорожно биться, как птица в клетке, – благо Юргес, несмотря на страстность, не слишком упорствовал – и, вырвавшись, посмотрела на него недоверчивыми, округлившимися глазами. Тот вдруг усмехнулся, и Иволь почувствовала, что её тошнит. – Знаешь, я… я правда пойду прямо сейчас в ломбард и получу деньги, ладно? – Она торопливо присела перед тумбочкой, доставая тщательно завёрнутые в бумагу браслеты и бусы. Стремительно выскочив из гостиницы, Иволь потом долго не решалась вернуться. Да, Юргес мог ласково приобнять её за талию на улице, но это… это… она ещё не была готова! И почему такой резкий переход, именно сейчас? Внезапно сердце Иволь сжали тоска и одиночество. Она мялась на противоположной стороне улицы, прячась в тени скованных инеем деревьев, и робко взглядывала на светящиеся окна своего этажа. Однако зимою на улице долго не простоишь. И, когда пианистка вернулась, Юргес вёл себя как ни в чём не бывало. Понемногу этот странный эпизод отступил в прошлое, поблёкнув и потеряв своё значение. И так бы, может, длилось ещё долго, если бы не та самая знаменательная дата, к которой Иволь усердно готовилась. Исподволь желая загладить вину, она решила устроить сюрприз. Тайком отменив пару занятий, пианистка возвратилась на час раньше, предварительно забежав в магазины за угощением и бутылкой лёгкого вина. На праздничный стол ушли последние средства от заложенных драгоценностей, но это больше не беспокоило Иволь. Она запретила себе волноваться о подобных вещах: жгучий стыд после недавней ссоры всё ещё преследовал её. С удвоенной энергией пианистка старалась порадовать любимого; сумки оттягивали руки, и она с облегчением опустила их на пол лестничной площадки, чтобы открыть дверь. Чужой женский голос, сразу резанувший по ушам, Иволь сперва приняла за соседкин, однако смысл последующих слов заставил всё перевернуться: – Бездна Всемогущая, как ужасно мы смяли простыни. Она ничего не заметит? – Не переживай, ты не представляешь, насколько она тупая. Женщина заливисто рассмеялась. – Что здесь происходит?! – распахнув дверь в комнату, крикнула Иволь дрожащим, но звонким голосом. – Ох… – Нордианка, которая сидела на кровати в нижнем белье, дёрнулась от неожиданности, а затем на её лице проступила досада. Юргес развалился на пребывающей в беспорядке кровати, подперев щёку рукой, – скорее всего, он только что любовался своей пассией. И если в бытовых и финансовых вопросах Иволь могла быть наивна, как ребёнок, то во взрослых темах после паскудных сплетен маменьки для неё мало что оставалось непознанным. Разве что отсутствовал практический опыт. А потому при виде живописной картины Иволь всё стало ясно. – Так вот… так вот как ты меня любишь на самом деле! – Волна праведного гнева придала ей внушительности. Кипя от ярости, пианистка грозно шагнула в сторону кровати. Незнакомка испуганно взвизгнула, шаря за спиной по тумбочке – вероятно, подыскивая предмет, которым можно было бы обороняться, – но Иволь не было до неё никакого дела. Всё внимание пианистки было сосредоточено лишь на том, кто пламенно клялся ей в любви. – Да как ты смеешь путаться за моей спиной с какой-то девкой после всего, что я для тебя сделала! Я… я зарабатываю, кормлю тебя, ты живёшь у меня… – Иволь начала запинаться. Боль измены запоздало накатывала, пока она перечисляла все жертвы, на которые шла ради этого мужчины. Ради веры и любви. И сейчас они заговорили в ней вновь, напоминая, сколько света совсем недавно переполняло её жизнь. И вот теперь так резко ему суждено было погаснуть? Иволь почти жалела, что узнала об измене. А Юргес, оценив обстановку, спокойно поднялся – и, к своему ошеломлению, пианистка не увидела в его глазах ни капли раскаяния. Лишь знакомую самоуверенность, которую она всегда в нём так превозносила. Но теперь от него веяло чем-то жутким. – Во-первых, не за твоей спиной – вот вы встретились, и я готов вас познакомить… – развязно начал Юргес. Иволь поперхнулась. – Ты в своём уме? – …А потом, мне казалось, ты не будешь иметь никаких претензий. Ты же ясно дала мне понять в последний раз, что тебе это неинтересно. – Как это не буду? Как это не буду?! – взвизгнула на пределе сил Иволь, не зная, чем ещё пронять этот равнодушный взгляд. Он же твердил, что любит. Сколько красивых слов было сказано! И вот теперь ей так больно, а он… Страшная догадка осенила пианистку. – А как же курсы? Ты же должен сейчас учиться. – А, да у нас расписание поменялось, – небрежно отмахнулся Юргес. – Забыл тебе сказать. – Ты обманывал меня, – содрогнувшись, прошептала Иволь. Губы её задрожали. – Если устроишь истерику, я выставлю тебя и не впущу, пока не успокоишься. И вообще. – Он снисходительно усмехнулся. – Не уверен, насколько это можно называть помощью. Ты засунула меня в какую-то тухлую контору, где мне пришлось горбатиться за гроши, да и следующая была не лучше. Да уж, нечего сказать, поддержка! Это всё, на что хватило твоих хвалёных связей? – Да как ты смеешь?.. – От негодования на глазах пианистки выступили слёзы. – Ты был нищим, ты сам говорил: предательство – худшее, что может быть на свете… Да пошёл ты! – подавляя рыдание, прохрипела она и метнулась к выходу. Кто-то столкнулся с ней на лестнице, недовольно ворча: «Эй, поосторожнее, что ли!» – и это замечание взбесило Иволь ещё больше. – Да пошли вы все! – завопила она и наконец вырвалась на улицу. Некоторое время Иволь не понимала, куда бежит. Она просто чувствовала необходимость оказаться в каком-то другом месте, где нет Юргеса, нет любви, надежд, разочарования, нет отвергнувших её родителей, где нет… её самой? Точно загнанный зверь, она металась по улицам, по которым в сгущающихся сумерках валили толпы таких же погружённых в себя прохожих. Город поглотил Иволь, укрывая от чужого любопытства, как если бы стёр само её существование. Однако бесконечно убегать от правды невозможно, и постепенно шаги пианистки замедлялись. Наконец она запнулась и замерла. Тонкие сухощавые плечи поникли, а из потухших глаз, казавшихся сейчас особенно большими из-за влажного блеска, катились крупные слёзы. Всхлипывая, Иволь побрела дальше, и на этот раз мысли о Юргесе пришли к ней сами собой, отчётливые и ясные. Какая-то её часть до сих не верила, что он мог так с ней поступить. Та напористая манера, с которой Юргес любил рассуждать о злых и добрых вещах, о предательстве и взаимопомощи, придавала ему ореол рыцарства. Но если он столь легко отступал от собственных истин – что же тогда вообще в его словах было правдой? Иволь один за другим перебирала факты, которые знала о нём, и начинала понимать, что ни для одного из них у неё не было доказательств. Она просто… верила. Его улыбке и ласковому голосу, которые стали для неё единственным источником тепла в зимние сумерки. А тем временем, быть может, он и вовсе ни в чём не нуждался; быть может, его не бросала никакая женщина; быть может, он и не работал никогда в типографии. Быть может, он просто ей пользовался, точь-в-точь как маменька… Иволь вспомнила про заложенные в ломбард драгоценности, про то, с каким самозабвением выбирала сегодня сладости и фрукты, и её горло сдавило новое рыдание. – Всё пропало, я никому не нужна! Никому… – полубессознательно забормотала пианистка, оседая на покрытый грязью тротуар. Никто не подбежал, не окликнул её – вот она, суровая реальность! А Юргес, повстречавшийся ей «по счастливой случайности» в парке, был на самом деле хищником, выискивающим жертву. О да, она верила, что они похожи, и потому так горячо любила – как мечтала, чтобы любили её саму. Но оказывается, то, что для нас сокровенно, – для других лишь удобный рычаг, чтобы добиться своего. А одиночество бесконечно и сгущается, словно темнота. Иволь очнулась и заметила, что вокруг уже не сумерки, а глухая ночь. Громадный спящий город укутался в сверкающий иней, равнодушный к чужим крикам о помощи. Улица, на которой пианистка оказалась, была заснеженной, незнакомой и почти пустой. Один из фонарей неприятно мигал, и резкие, длинные тени придавали ей зловещий вид. Иволь устала и продрогла, но ей было некуда идти. Юргес мог поджидать её в квартире, и пианистка теперь не знала, как вести себя с ним. Возвращаться было страшно. Если бы она могла стереть прошлое, точно дурной сон, чтобы оно осталось только в её воспоминаниях! В тяжёлые времена мы интуитивно ищем свет внутри себя, чем бы он ни являлся: тёплой улыбкой родных, любимым увлечением или заветной мечтой. Но всё, на что Иволь могла опереться, были мрак и пустота. Её прошлое таило в себе лишь боль, а о будущем она, пожалуй, никогда всерьёз и не задумывалась. Долгое время цели для неё ставила маменька, но теперь, когда Иволь осталась одна, вся жизнь казалась чередой бессмысленных усилий. Она будто бы видела себя со стороны, разбитую и осунувшуюся, и недоумевала, как такое жалкое существо могло раньше быть прославленной пианисткой. Международные конкурсы, слава – всё это как будто досталось кому-то другому, а на этой улице сидела бездомная, порвавшая с любовником нордианка с несколькими грошами в кошельке. Иволь больше не могла вспомнить, что это значит – выступать на сцене. Играть музыку великих композиторов. Значило ли это для неё что-нибудь? Возможно, что и нет. Пианистка больше не знала, в чём заключается смысл её жизни, и, очень возможно, его никогда и не было. Конечности нестерпимо жгло холодом, который пробивался даже сквозь завесу бесчувственности, и Иволь, пошатываясь, поднялась. Мысли шли вразброд; словно в противоположность злой беззвёздной ночи, вспомнился сверкающий бал во дворце. Как, должно быть, счастлив сейчас молодой император! Все его мечты сбылись… Иволь не могла представить, о чём мог бы печалиться Аурелий Табриесс, у ног которого лежал весь мир. Говорят, он скоро женится на иностранке, которую безумно любит, и любовь его взаимна. А княгиня Брунгервильсс? Сколько почестей и оваций она снискала на том вечере своим пением, не говоря уже о том, что сказочно богата! Вот бы родиться ею или хотя бы одной из тех дам, что взирали на неё с восхищением. «Почему же только я так несчастна? В чём мой изъян?» – с отчаянием подумала Иволь. Впрочем, ни зависть, ни страдание уже не беспокоили её. Обречённо созерцая свой жизненный путь, пианистка признавала его уродливость. С рождения то ли она, то ли мир был сплошной фальшивой нотой – но не всё ли равно? В голове шумело, внутренности сводило от голода. Внезапно улица вывернула на оживлённый бульвар, украшенный яркими вывесками ночных заведений. В другое время Иволь бы не посмела сунуться в подобное место, но сейчас боль и истощение диктовали свои условия. Едва ощущая онемевшие ноги, она из последних сил налегла на тяжёлую дверь ближайшей таверны. Глава 4. Принятие Проведя чуть больше месяца в загородной резиденции, Орсинь с удивлением поняла, что ей нисколько не грустно без Аурелия. Стоило преодолеть самый трудный шаг к правде, как это уже само по себе принесло облегчение. Утрата, прежде казавшаяся невыносимой, быстро заросла повседневными событиями. Да, прошлого не вернуть, но потеря возлюбленного не ощущалась, как пустота. Прежние отношения отмерли, как нечто, отжившее естественный срок. Именно поэтому их распад переживался так легко и именно поэтому Орсинь не покидало убеждение, что вместо них она обрела нечто новое. Так рак-отшельник, вырастая, перемещается в новую раковину потому, что старая стала ему мала. Теперь, вне столичных забот, в тишине заснеженных полей, у эльфийки было много времени на раздумья. Сидя подолгу в кресле у окна, за которым кружился снег, она перебирала минувшее, пытаясь ответить на вопрос, кто же она такая. Непоседливая младшая сестра, мечтающая вырваться из-под авторитета двух старших. Эльфийка, изо всех сил тянущаяся к неизведанному, прочь от благословенных берегов родины. Девушка, влюбившаяся в правителя чужой страны и вознамерившаяся завоевать целую империю. Иностранка, познающая чужую культуру. Воительница, упивающаяся схваткой. Женщина, черпающая наслаждение в роскоши и удовольствиях. Победительница, пользующаяся почётом и преклонением. Она никогда не зацикливалась на одной роли, и ни одна из них не исчерпывала её личность. Теперь Орсинь разглядывала эти свои грани, точно бусины рассыпавшегося колье, и вопрошала себя, во что же можно их все собрать. Изредка у неё мелькала мысль: по-прежнему можно вернуться в Островную империю и поступить в исследовательский корпус, как она когда-то и планировала, – но эта мечта казалась блёклой и выцветшей, как ненужное письмо десятилетней давности. Орсинь быстро отмахивалась от неё. Ей уже не хотелось куда-то ехать. Её приключение состоялось здесь, и, пусть начало этому положило банальное любопытство, её связь с Белой империей стала глубокой и неподдельной. Будет невыразимо печально, если придётся покинуть эту страну, но… тут многое зависело от решения Аурелия. Какого бы общественного положения эльфийка ни достигла благодаря войне, она по-прежнему оставалась в статусе невесты, а раз так, император имел все права разорвать помолвку. «Аурелий… – Орсинь вздохнула, вновь глядя на темнеющий вдали под белыми шапками лес. – Надеюсь, ты страдаешь не слишком сильно». Обида рассеялась, и впервые с окончания войны Орсинь увидела Аурелия во всех оттенках его эмоций – не проникаясь прежней страстью, но обретая сострадание. Казалось, теперь она может воспринять его характер полнее, чем когда-либо прежде. И, разумеется, Орсинь переживала за состояние императора, ведь из них двоих ранимостью всегда отличался он, а любовь их была не тем, что оставляет в душе мимолётный след. Кэрел, Пьерше и даже баронесса Шертхесс навещали эльфийку пару раз, но всё, что они могли сообщить об Аурелии: тот бродит, словно в трауре. Нужно было ждать, а пока Орсинь составляла собственные варианты развития событий. По правде говоря, в глубине души она была тронута участием князя Мелирта и графа Круазе. Разлад императора и эльфийки оказался для них подлинной неожиданностью, и, переживая за каждого в отдельности, они не переставали надоедать обоим разговорами о политических последствиях. Отсутствие Орсинь в столице не прошло незамеченным, и знать уже начала строить догадки, по какой же причине Табриесс и Белая Волчица не видятся столь длительное время. Предполагая, что место имеет всего лишь крупная ссора, но никак не охладевшие чувства, друзья торопили и того и другую поскорее прийти к перемирию. Орсинь признавала резонность их уговоров, и в то же время понимала, что сейчас, как никогда, ей необходимо взять столько времени, сколько необходимо, чтобы разобраться в себе. В тот момент, когда эльфийка размышляла таким образом, рассеянно перебирая бахрому накинутого на плечи шерстяного платка, к ней вошла Арэйсу, которая до этого дежурила в соседней комнате. – Прибыл граф Круазе. В манерах княгини теперь сквозило нечто тусклое. Они лишились прежней надменности, которая невольно проявлялась даже в обращении с эльфийкой. Перед отъездом из дворца у них произошёл короткий, но тяжёлый разговор. Тогда, завершив объяснения с Аурелием, Орсинь тихо проникла в спальню Арэйсу, где та свернулась калачиком на кровати. Неподвижная спина едва угадывалась во мраке помещения, и её силуэт напоминал труп животного. – Ты пыталась покончить с собой из-за того, что я принудила тебя? – с горечью произнесла Орсинь. – Нет… – раздался глухой голос. – Это состояние возникло как-то само собой, я даже не помню, в какой момент. Всё было как в тумане… – Я уезжаю из дворца на некоторое время. Мы с Аурелием решили… побыть порознь. – Голос эльфийки задрожал, срываясь на рыдание. – Я не чувствую себя вправе звать тебя с собой. Аурелий прав, мне следовало в первую очередь думать о тебе. Так что… ты вольна делать всё что хочешь. Если решишь остаться здесь, я схожу к нему и сообщу. Мгновение – и Арэйсу вскочила с кровати. Глаза княгини лихорадочно блестели, растрёпанные, беспорядочно отросшие после регенерации волосы представляли собой нечто невообразимое. – Как же, как же я могу тебя оставить! Ты единственная, кто любил меня всё это время, кто подарил смысл жизни! Ты всё, что у меня есть! Арэйсу заплакала, падая перед Орсинь на колени, и та крепко обняла её. С тех пор разбилась последняя преграда, и Арэйсу, стоящая на пороге, всегда была просто Арэйсу. Как двое калек, каждый со своим недугом, они заботились друг о друге, и их отношения пронизывали кротость и участие самые нежные, какие только могли быть на свете. Вот и теперь Орсинь тепло улыбнулась княгине, как если бы благодарила за услугу, которую та не обязана была оказывать. – Проси. Она удивилась, когда Пьерше появился один, без кого-либо из друзей. С её возвращения в столицу они ни разу не вспоминали о той искре, что промелькнула между ними до войны, – впрочем, на это попросту не находилось времени. И сейчас, оценив всё вновь, эльфийка поняла, что ничего не изменилось: она не была влюблена, но чувствовала, что останься они вдвоём – могли бы доставить друг другу удовольствие. – Как твои дела? – осторожно поинтересовался Пьерше, и просительный тон его голоса, точно нащупывающий правильную дорогу, сразу превратил его из министра в приятеля, который приехал поинтересоваться здоровьем больной подруги. – Всё так же, размышляю о былом и грядущем. Чем я ещё тут могу заняться? – лениво отмахнулась Орсинь, вновь оглянувшись на окно. На её скулах и волосах играли отблески пламени в камине, благодаря которому в комнате было жарко натоплено. – Как Аурелий? Пьерше почему-то замялся. – Он попросил передать тебе письмо. – Граф достал из внутреннего кармана жилета запечатанный конверт с императорским вензелем. – Неужели. – Брови эльфийки высоко взметнулись. – И для этого даже оторвал от дел министра? – Вероятно, он хотел, чтобы его точно не прочёл никто другой. Орсинь взяла конверт, повертела в руках. Затем, не раскрывая, положила на подоконник и уставилась на него, как капитан в последний раз окидывает взглядом тонущий корабль, на котором совершил множество плаваний. – Наверное, тяжело сознавать, когда всё вдруг оказывается ошибкой… – осторожно начал Пьерше. – Моё решение приехать в Белую империю – не ошибка! – горячо возмутилась эльфийка. – Сколько бы раз меня ни спросили, я бы не стала ничего менять. Не знаю, что будет дальше, но я ни о чём не жалею! Хотя, если придётся уехать, мне будет очень жаль… – печально добавила она. – Даже если Аурелий этого захочет, не думаю, что это будет так просто устроить. Ты теперь Белая Волчица, герой Белой империи, и никто не обрадуется, если ты вдруг исчезнешь. Я не обрадуюсь, – тихо добавил Пьерше. Взгляд его мягких серо-зелёных глаз был пронзителен. – Арэйсу, оставь нас, пожалуйста, – быстро проговорила Орсинь.